«Живая этика» и наука
«Живая этика» и наука
Оттесняя ваш старинный рационализм и скептицизм, лавиною надвигается новая сила, и имя ей — суеверие. — Священник встал и, гневно хмурясь, продолжал, как будто обращаясь к самому себе. — Вот оно, первое последствие неверия. Люди утратили здравый смысл и не видят мир таким, каков он есть. Теперь стоит сказать: «О, это не так просто!» — и фантазия разыгрывается без предела, словно в страшном сне. Тут и собака что-то предвещает, и свинья приносит счастье, а кошка беду, и жук — не просто жук, а скарабей. Словом, возродился весь зверинец древнего политеизма — и пес Анубис, и зеленоглазая Баст, и тельцы васанские. Так вы катитесь назад, к обожествлению животных, обращаясь к священным слонам, крокодилам и змеям; и все лишь потому, что вас пугает слово «вочеловечился».[154]
Г. К. Честертон
В том «всеобъемлющем синтезе», который предлагает теософия, предстоит быть искалеченными не только историческим религиям, но и науке. Рекламные заявления о том, что Живая Этика нашла способ соединить религию и науку, известны всем. Этот обретенный синтез подается как великое и необычайное достижение, ибо не менее охотно рериховцы заявляют о том, что «традиционная религия» вошла в неразрешимый конфликт с наукой. Но теперь выработаны и единый язык, и единая система миропонимания, которая является равно и религиозной, и философской, и научной.
Людям, воспитанным в школе на мифах о «конфликте Церкви и науки», легко согласиться с антицерковными и вроде бы пронаучными выпадами теософов. «Теперь религии не умеют найти общение с Наукой»[155], — читает он и думает, что так оно, пожалуй, и есть. И конечно, готов поверить, что теософы нашли способ совершенно бесконфликтного существования и даже слияния с наукой.
Однако уже первый шаг в оккультизм представляет собой определенную сложность — и именно с точки зрения науки: Блаватская предупреждает, что ее система останется непонятной, «если только мы не откажемся от идеи антропоморфического божества и открыто не примем научное представление о Первичной Причине, неисповедимой и вне познавания»[156]. Сложность здесь в том, что остается неясным: как можно составить «научное представление» о том, что находится «вне познавания»? Наука, как мне кажется, обычно предпочитает иметь дело с познаваемыми реалиями…
Тем не менее «синтез науки и философии» начинается с декларации ясного тезиса: «Нет Божества вне вселенной»[157]. Решительность этого утверждения Е. Рерих о предельных основаниях Бытия понуждает адресовать ей тот же вопрос, что задавал Владимир Соловьев Блаватской: «Если верить настойчивому утверждению г-жи Блаватской, что „теософия“ есть знание, основанное на наблюдении и опыте, то пожалуй и неуместно искать здесь разрешения высших метафизических вопросов: ибо кто же наблюдал первоначальное происхождение индивидуального бытия, и кто делал опыты над окончательными результатами мирового процесса?»[158]. И тем не менее теософы самым решительным образом высказываются о причинах и целях мирового процесса.
Так какой же «опыт» и «наблюдения» стоят за уверениями пантеистов о том, что они доподлинно знают, что вне мира не существует Творца? Что за эксперимент они поставили, чтобы повесить на границе Вселенной табличку: «Проверено. Бога нет!»?
Значит, не из научного, а из какого-то иного опыта, из какой-то вненаучной мотивации исходит рериховское отторжение библейского рассказа о творении мира. Именно начальные строки Библии (как и первые строки христианского «Символа веры») кажутся Елене Рерих наиболее чуждыми — «среди этих догм наиболее поражающая есть обособление Бога от Вселенной. Весь восточный Пантеизм особенно ненавистен нашим церковникам»[159].
В противоположность Библии Е. Рерих достаточно четко формулирует «два основных тезиса оккультизма: 1. Неотделимость Бога от Вселенной и 2. Единство Духо-Материи»[160]. Правильно — это именно тезисы оккультизма. Но при чем же здесь наука?
Впрочем, это лишь первые шаги по оккультированию науки. Если уж Блаватской удалось загнать науку в область «вне познавания», то дальнейшему удивляться уже не приходится. «Синтез» оккультизма и науки начинает плодоносить такими мутантами, что и Лысенко и даже «ПУКСы» Войновича выглядят просто эталонами академизма.
Вот пример астрономии «Нового Времени»: «Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран уявился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн оявился потом самым блестящим и страстно напряженным Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещен Ураном. Люцифер имел в своем организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и уявился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрел высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером оявились на Земле — и Уран стал соперником Люцифера. Он оявился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной системы — и Сатурн должен был отойти»[161].
Космическая мифология может быть привлечена для объяснения не только древних, но и текущих событий: «В упомянутое мною время магнитные токи нашей земли уявились на страшном разнобое с этим Психическим Центром из-за ядовитых лучей планеты, враждебной, проходившей тогда близко от земли. Планета эта незрима для физического зрения и представляет собою конгломерат ядовитейших газов, которые и отравили атмосферу Земли, результатом чего явятся новые болезни»[162]. Эта мифология помогает даже строить смелые прогнозы на будущее: например, скоро «Луна воскреснет и уявит новые целительные лучи растительному миру. Растительная жизнь на воскрешенной Луне будет настолько яркой, настолько пышной, что в телескоп наша Луна уявится не как шар „сыра“, но шар мшистый. Итак, Новая Эра ознаменуется знаком ярым, именно знаком Матери Мира»[163]. Одно только омрачает мифотворческий энтузиазм Е. Рерих: «Но, конечно, это сейчас не будет воспринято учеными»[164].
Наверное, поэтому рериховцы не включают в свои газетные публикации или лекционные туры такие научные открытия теософии, как нижеупоминаемые:
«Планета Сатурн находится еще в очень низком состоянии развития, тогда как Уран по качеству своего напряжения стоит много выше всех известных нам планет в солнечной системе»[165].
«Земля не высшая планета в нашей солнечной системе! Поименованные Высокие Духи (Будда, Христос, Матерь Мира) пришли на нашу Землю с Высшей Планеты»[166].
«На Меркурии жар Солнца и свет его в семь раз сильнее, чем на Земле, и астрономия утверждает, что планета эта окутана весьма плотной атмосферой. И так как мы видим, что жизнь становится более деятельной на Земле пропорционально свету и теплоте Солнца, то более, чем вероятно, что напряжение ее гораздо больше на Меркурии, чем здесь»[167].
«Земной человек еще очень груб по сравнению с обитателями, скажем, Юпитера и Венеры»[168].
«Пчелы и муравьи были принесены Великим Учителем с Венеры в назидание человечеству. Пшеница была принесена Изидою с Венеры»[169]. Поэтому, наверно, «муравьи и пчелы умнее животных»[170]. «На Венере совсем нет насекомых и хищников. Там настоящее царство полетов, летают люди, летают птицы, и даже рыбы. Причем птицы понимают человеческую речь»[171].
Человечество произошло из-за того, что пришельцы с Венеры — Элохимы — начали размножаться («среди них были духи обоих полов»)[172]. Или иначе: «Человечество, за редчайшими исключениями, переселилось на нашу планету с Луны»[173].
Биологам будет интересно узнать мысль Е. Блаватской о том, что «животные, включая млекопитающих, все эволюционировали позднее и частично из отбросов человеческих оболочек»[174]. Елена Рерих уточняет: «согласно всем древним эзотерическим учениям, человекообразный вид обезьян произошел от совокупления человека с самками животных»[175]. Кстати, та животная самка, с которой совокупился Адам (каббалистическая «Лилит») умела «летать по воздуху»[176].
Краткий конспект истории человечества согласно «Тайной Доктрине» выглядит так: «Первая Раса создала Вторую посредством „почкованья“, Вторая дала рождение Третьей — которая сама разделилась на три определенных подразделения, состоящих из людей, различно порожденных. Первые два подразделения размножались посредством яйцеобразного метода, по всей вероятности, неизвестного современной естественной истории. Ранние суб-расы Третьего Человечества размножались посредством выделения жизненного флюида, капли которого, собираясь, образовывали яйцеобразный шар, или, скажем, яйцо, служившее внешним вместилищем для зарождения в нем плода и ребенка. Потомство ранних суб-рас было совершенно бесполо, но потомство последующих суб-рас рождалось андрогинным. Именно, в Третьей Расе произошло разделение полов»[177]. Все это происходило 300 000 000 лет назад — «вопреки всем возражениям науки»[178].
Это в христианстве есть застывшие, невежественные и бездоказательные догмы. Теософия, конечно свободна от всякого догматизма. Путь к этому освобождению она нашла кратчайший: достаточно слово «догмат» заменить словом «аксиома». И тогда сразу приходит вожделенная свобода от доказательств: «Первоначальное двуполое единство человеческой Третьей Расы есть аксиома в Тайной Доктрине»[179].
Географам может пригодиться оккультная география: «В Оккультизме утверждается, что страна или остров, который увенчивает Северный Полюс, подобно шапке, является единственным, который остается на протяжении всей Манвантары нашего Круга. Все центральные материки и страны выступят со дна морского поочередно и неоднократно, но эта земля никогда не изменится»[180]. То, что материки могут всплывать и погружаться — это верно. Но вот подводные лодки смогли всплывать и погружаться на Северном Полюсе явно лишь потому, что их капитаны не успели познакомиться с «синтезом науки и философии». Кстати, Северный и Южный Полюса «имеют влияние и очень связаны с „белой“ и „черной Магией“[181].
Теософы догадываются о том, что не только невежественные богословы, но и ученые не приходят в восторг от знакомства с этими „открытиями“. Сколько бы ни было проблем во взаимоотношениях христианского богословия и науки (к исходу ХХ века их стало явно меньше, чем казалось в середине XIX), они все же едины в своем стремлении избегать оккультных толкований мироздания. Поэтому миф, который строят теософы, входит в противоречие с реальностью. Теософский миф говорит, что христианство безнадежно антинаучно. А практика показывает, что именно у теософии возникают серьезнейшие трудности во взаимоотношениях с наукой. Как однажды призналась Блаватская — „существует конфликт, который не только назрел, но уже начался между наукой и богословием, с одной стороны, и седою наукой-магией, с другой стороны“[182]. А поэтому — „Мы подвергаем резкой критике современную науку, только пытаясь защитить наши освященные веками теософские доктрины“[183].
Опыт этого конфликта научил теософов — как уходить от научной критики. На вопрос „Как примирить Учение с наукой?“ Е. Рерих ответствует: „нельзя отвечать невежеству“. „Какую цель имеет наука, если она распухла от предрассудков? Тот, кто обеспокоен торжественностью утверждений, тот понимает науку как логово мещанства. Тому, кто мыслит о Новом Мире, тому нет вреда от ползающих гадов“[184].
Один из тех, к кому, очевидно, рериховцы приложат это ругательство, — философ В. Зеньковский однажды абсолютно справедливо назвал космогонию Блаватской „совершенно фантастической“[185] (в смысле радикально антинаучной).
И вот уже назло всей современной физике, исходящей из наличия предельной скорости для любых взаимодействий, вице-президент Международного центра Рерихов Л. Шапошникова уверяет, что „Мы обмениваемся энергией с Солнцем, с зодиакальными созвездиями, с созвездием Ориона“[186]. Интересно было бы знать — что думает об „обмене энергией с созвездием Ориона“ космонавт Г. М. Гречко, подписывающийся как „представитель рериховского движения“ под „торжественными заявлениями“ против „клеветников“?[187] Неужели и он разделяет рериховское сладострастие антирассудочного эпатажа? Неужели и он „обеспокоен торжественностью утверждений“ и ничем более?[188]
Может быть, Гречко сделает в Звездном городке доклад на тему „Эзотерическая астрономия“? Вот ее основные тезисы: „Семь главных планет — это другое допущение для принятия чисто оккультного учения. Согласно эзотерической доктрине, каждая планета по своему составу является септенарием, подобно человеку, в отношении своих принципов. Эта, так сказать, видимая планета, является физическим тело небесного существа, атма или дух которого — это ангел или риши, или дхиан-коган, или дева, или что-нибудь еще, как бы мы его не назвали. Эта вера, как это увидит оккультист (см. в „Эзотерическом буддизме“ о строении планет), является совершенно оккультной. Это учение Тайной Доктрины“[189]. Не должен ли Центр управления полетов превратиться в Центр по связям с дхиан-коганами Солнечной системы?
Можно предположить, что некоторые коллеги космонавта позволят себе не согласиться с „эзотерической астрономией“. Это весьма возможно — как признавала Е. Рерих, „все, приведенное мною из „Тайной Доктрины“ о лунной цепи (то есть о том, что Луна представляет собой „септенарий“, семь планет, существующих в одном пространстве, но на разных уровнях „духовной эволюции“ — А. К.), не принимается наукой“[190]. Что ж, для них в „Письмах Махатм“ припасено дивное ругательство: „академическое тряпье“[191]. Это, очевидно, и есть путь к „примирению религии и науки“.
Не меньше поразительных открытий найдут в теософии и историк и востоковед. О книге „Разоблаченная Изида“ газета „Нью-Йорк трибюн“ по ее выходе писала: „Знания Е. П. Блаватской грубы и не переварены, ее невразумительный пересказ брахманизма и буддизма скорее основан на предположениях, чем на информированности автора“… Скептицизм и иронию рецензентов можно объяснить. Фактологическая сторона книги оставляла желать лучшего. Индуизм и буддизм для автора — это единая религия, священная книга которой называется „Бхагаведгита“ (написание Блаватской), содержание же ее, судя во всему, Блаватская путает с Бхагавада-пураной»[192]. По мнению Блаватской «Далай-Лама считается реинкарнацией Будды»[193], в то время как тибетцы считают его реинкарнацией божества Авалокитешвары (кроме того, аксиомой буддизма вообще является вера в то, что его основатель жил последний раз, ибо достиг окончательного освобождения, и потому никаких позднейших «воплощений Будды» в принципе быть не может)…
Впрочем, Елена Петровна сама охотно признавала недостаточность своего образования, особенно в письмах к русской родне, для которой, впрочем, это не было тайной. Но признания эти, как правило, были призваны подчеркнуть могущество учителей, которые передавали ей самые разнообразные знания, вплоть до высшей математики, используя ее как «слепое орудие» своей воли[194].
Стоит ли удивляться, что «реакция на книгу Синнета (и Блаватской) в Европе и Америке была весьма неоднородной. Знатоки ориенталисты вновь упрекали теософов в невежестве и указывали на явные погрешности, но более широкий читатель принял книгу хорошо»[195]. Активное отторжение ученым сообществом «научных открытий» Блаватской до некоторой степени досадовало мадам. «Когда я в прошлом году написала статью о тождестве египетских и ассирийских символов и религии с культусами Ацтеков, на меня напали все археологи и обвинили в фантазерстве»[196]. И уж тем более сегодня очевидно, что «в своем отношении к восточной мудрости Е. П. Блаватская была особенно ненасытна и потому всегда неразборчива. В ее сочинениях, в том числе и в „Разоблаченной Изиде“, встречается огромное количество неточностей, спорных вопросов и неудачных заимствований из второсортной „научной“ литературы того времени»[197].
Один из крупнейших русских буддологов С. Ф. Ольденбург был рад, что в Европе пробуждается интерес к религиозно-философским идеям, и, в частности, к идеям Индии, и что теософия способствует пробуждению этого интереса. Но саму теософию он ценил невысоко: «В настоящее время в Европе, в форме пока мало обещающей, под несомненным влиянием Индии, происходит движение религиозно-философской мысли, называемое теософией; что оно даст, сказать пока трудно, даже трудно сказать, имеет ли оно будущее, но я хотел бы указать на это движение, как на попытку внести идеи религиозно-философские, главным образом индийского происхождения, в обиход западной жизни»[198].
И как жаловалась Елена Рерих на астрономов, так же она жалуется на востоковедов: «Я не сомневаюсь, что Христос был в Индии, но ученые-востоковеды, поддержанные представлениями церкви, яро отрицают эту возможность»[199].
Характерно, что в серьезной современной буддологической литературе нет ссылок на труды Блаватской, равно как и Елены и Николая Рерихов[200]. При этом если христиане обращают внимание на искажения христианства в теософии, то буддологи указывают на то, что буддизм толкуется теософией также более чем вольно[201].
В единственной западной книге, анализирующей русскую теософию с не-теософских позиций, содержится такой вывод: «Теософия предложила страдающему человечеству утешение в жестоком и иррациональном мире, однако ее учение осталось духовно бесплодным. Претендуя на роль „современной религии“ с эзотерической терминологией, она оказалась не более чем современной сектой, философски необоснованной и предлагающей сомнительный гнозис»[202].
Вообще теософия может привлекать ученых лишь в том случае, если к ней относиться так же, как она сама относится к культуре, истории и науке. То есть если брать из теософии лишь отдельные тезисы, оставляя без внимания все остальное и даже не заботясь о соединении этих разрозненных суждений в одно целое.
Похоже, что востоковеды считают ниже своего достоинства опускаться до критики теософской «индологии». Они просто «не замечают» открытий Блаватской и игнорируют ее труды. По крайней мере мне пока неизвестны специальные критические рассмотрения ее построений учеными востоковедами[203].
Сам я не востоковед. Но я могу проверить образованность и исследовательскую порядочность теософов на знакомом мне христианском материале.
Перечислить и разобрать все фантазии Блаватской и Рерихов, присутствующие в их рассуждениях на библейские и церковно-исторические темы, нет возможности. Поэтому ограничусь довольно небольшой выборкой, дающей представление о методах обращения теософов с конкретным историческим материалом.
Например, дух по имени Уриэль рекомендуется Блаватской как «друг и компаньон Адама и Евы до их падения, и позднее, приятель Сифа и Еноха, как это известно всем набожным христианам»[204]. Может быть, в каббалистических легендах и есть нечто подобное. Но они не известны «всем набожным христианам». В библейской книге Бытия, где исключительно и описываются жизни Адама, Евы, Сифа и Еноха, нет персонажа по имени «Уриэль». Ангел Уриил появляется лишь в неканонической Третьей книге Ездры (3 Ездр. 4, 1). Если же учесть, что как неканоническая, эта книга не включается в протестантские издания Библии, то заявление Блаватской о том, что ангел Уриил «известен всем набожным христианам» является преувеличением. А если обратить внимание на то, что и Ездре Уриил ничего не рассказывает о своих связях с упоминаемыми Блаватской древними людьми, то заявление Блаватской оказывается просто подлогом, выдающим малоизвестный и совершенно неавторитетный для всех христиан апокриф за собственно библейский текст.
Еще пример — сколь внимательно Блаватская читала Библию. Когда ей понадобилось доказать, что в Библии нагромождены сказка на сказке (в XIX веке это было модным интеллектуальным развлечением), она привела такой аргумент: «Геродот путешествовал по Ассирии и Вавилонии всего лишь через полстолетия после того, как Даниил превратил Навуходоносора в быка. И вот этот выдающийся историк ни разу не упоминает ни о пророках, ни о каких бы то ни было евреях вообще… Разве такое крупное событие, как превращение царя в быка верховным Магом (Даниилом) могло остаться незамеченным и не попасть в работы других историков хотя бы в виде легенды?»[205]
Но Библия нам ничего не говорит о том, что Даниил превратил царя в быка. Там приводится пророчество Даниила: «Вот определение Всевышнего, которое постигнет господина моего, царя: тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями; травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь орошаем, и семь времен пройдут над тобою, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет. Посему, царь, искупи грехи твои правдою и беззакония твои милосердием к бедным; вот чем может продлиться мир твой… По прошествии двенадцати месяцев, расхаживая по царским чертогам в Вавилоне, царь сказал: это ли не величественный Вавилон, который построил я в дом царства силою моего могущества и в славу моего величия! Еще речь сия была в устах царя, как был с неба голос: „тебе говорят, царь Навуходоносор: царство отошло от тебя…“. Тотчас и исполнилось это слово над Навуходоносором, и отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у него — как у птицы. По окончании же дней тех, я, Навуходоносор, возвел глаза мои к небу, и разум мой возвратился ко мне; и благословил я Всевышнего» (Дан. 4.21–31).
Итак, Навуходоносор не был ни быком, ни волом, лишь его поведение было вполне безумным и вел он вполне звериный образ жизни. Это помрачение разума, болезнь души. И причина этой болезни не в магии, наведенной на него Даниилом, а в гордыне царя, забывшего Бога. Он вожделел земных богатств — и стал вести себя как животное, ищущее пропитания только на земле. От Бога пришло к нему это вразумление (вразумление через временное лишение разума и лишение царства), и разум его проснулся, когда он с покаянием поднял глаза к небу. То, что спустя полвека Геродоту ничего не рассказали о временном помешательстве одного из былых царей, вряд ли так уж удивительно.
И то, что странствия еврейского племени по Ближнему Востоку мало отражены в исторической памяти других народов, также не удивительно. У любого народа есть как бы две истории: как он сам воспринимает свой исторический путь — и как он представляется его ближним и дальним соседям. Израиль не исключение. То, что в исторической памяти израильского народа могло быть грандиозным чудом или катастрофой, для Империи могло казаться незначительным эпизодом, происшедшим с одним из варварских окраинных племен. И сегодня москвич, рассказывая заезжему американцу о нравах Сталина, может ни словом не упомянуть о насильственных переселениях чеченского народа…
Когда Блаватская находит нечто удобным для себя, она не только выдумывает или перевирает библейские сообщения. Ее излюбленный прием — «творческий перевод» текстов (в том числе и библейских). Текст измочаливается так, что из него исчезают все мысли, несогласные с теософией, но зато влагаются доктрины отчетливо оккультные. Например, в библейской книге Иова есть поразительное исповедание веры древного страдальца: «А я знаю — Искупитель мой жив и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого увидят Его» (Иов. 19,25–27). В «переводе» Блаватской этот текст звучит так: «Я знаю, что мой Заступник жив, и что он встанет на мою защиту позднее на земле; и хотя после кожи и само мое тело рассыплется в прах, все же даже тогда без плоти я увижу Бога»[206]. Библейская вера в телесное Воскресение («во плоти») заменяется на обычный спиритуализм («без плоти»). А затем и вообще оказывается, что Иов отнюдь не к Богу взывает — «Иов обращается к своему собственному бессмертному духу, который вечен и который, когда придет смерть, освободит его от гнилого земного тела и облечет в новую духовную оболочку»[207].
Здесь уже остается только вспомнить предупреждение ап. Павла: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры… через лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей» (2 Тим. 4,1–2). Ведь достаточно хотя бы раз прочитать книгу Иову, чтобы в буре всех ее вопросов расслышать хотя бы одно: для Иова Бог есть Бог, и эту тайну Божией свободы никак не растворить в пантеизме. «О, если бы я знал, где найти Его, и мог подойти к престолу Его! Я изложил бы перед Ним дело мое, и уста мои наполнил бы оправданиями; узнал бы слова, каким Он ответит мне, и понял бы, что Он скажет мне…» (Иов. 23, 3–5). Это что — похоже на речь к своему собственному я?
Не останавливается Блаватская перед ложью, и когда принимается за переработку Нового Завета. «Когда в уста Иисуса вкладываются слова („Матфей“ 16,18): „и врата ада не одолеют ее“, то в подлиннике там стоит „врата смерти“[208]. Выдумывает создательница теософии. Ни в одной из греческих рукописей Евангелия от Матфея нет слова „tanatos“, но всюду стоит — „adеs“[209].
Вот характерный образец чтения Блаватской Нового Завета: „Ибо, если правда Господня умножится через мою ложь во славу Его, — почему тогда меня тоже должны судить как грешника?“ — наивно спрашивает апостол Павел, лучший и искреннейший из всех апостолов. И затем он добавляет: „Давайте творить зло, чтобы добро могло придти“ (Римл. 3,7–8). И этому признанию нас просят верить как истинно боговдохновенному!.. И за этими людьми следовала целая армия благочестивых убийц, которые тем временем улучшили систему обмана провозглашением, что даже убивать — законно, когда убийством можно утвердить новую религию»[210].
Текст, на который ссылается Блаватская, выглядит так: «Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем? не будет ли Бог несправедлив, когда изъявляет гнев? — говорю по человеческому рассуждению. Никак. Ибо иначе как Богу судить мир? Ибо, если верность Божия возвышается моею неверностью к славе Божией, за что еще меня же судить, как грешника? И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят на нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых» (Римл 3, 5–8).
Итак, во-первых, ап. Павел специально говорит, что это его рассуждение является всего лишь «человеческим», а отнюдь не боговдохновенным. Во-вторых, призыв «делать зло, чтобы вышло добро» Апостол называет злословием на христиан. Нет в тексте никакого «Давайте!». В-третьих, слово «неправда», употребляемое апостолом не сводится к смыслу «ложь»; речь идет о «неправедном», неистинном поведении; в данном слуаче таковым могло показаться нарушение ветхозаветного закона апостолом Павлом (его отказ от обрезания). Смысл всего послания: Бог заботится о всем человечестве, а не только о евреях. И язычники призываются Богом. То, что Господь оставляет сейчас Израиль, не узнавший дня своего Посещения, и призывает язычников войти в число Божиих сыновей, не означает, что Бог нарушил свою верность народу Библии. Бог верен в своей любви к людям. Неверность Израиля промыслительно необходима, чтобы дать место в Завете и язычникам. Божия любовь шире и глубже еврейского Закона. И проповедь апостола к язычникам, хоть и является неправедностью с точки зрения еврейского Закона, но на деле обнаруживает бездну Божией любви, премудрости и правды.
Эта диалектика апостола Павла и сложна и далеко не всеми приемлется (иудеи до сих пор видят в нем отступника и лжеца). Но видеть в этих размышлениях ап. Павла призыв типа «цель оправдывает средства» никак нельзя. Точнее, можно лишь в том случае, если ненависть к христианству разъела всякие остатки совести.
Вот еще пример прямого подлога Блаватской при обращении с библейскими текстами. Ей надо доказать, что Иисус был «Посвященным». Она считает вполне удобным для этих целей перетолковать крик Христа на кресте: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27,46). Эти слова в Евангелии переданы на древнееврейском (иврите): «Эли, Эли! лама савахфани?». Блаватская соглашается, что во всех рукописях без исключения это место читается именно так. И тут же говорит, что на самом деле Христос сказал другое: «Мой Бог, Мой Бог, как ты прославил меня!». С помощью совершенно невразумительной и необоснованной филологической ссылки, уместившейся в придаточное предложение[211], Блаватская стремительно приходит к выводу, что читать это место следует «Эли, Эли, ламах асабксфани», что в ее переводе означает: «Мой Бог, мое Солнце, ты излил свой Свет на меня!». Последнее провозглашается ритуальной формулой «Посвященного», достигшего высшей степени «просветления».
Из этого Блаватская делает вывод, что христиане злостно перекроили реальность и первоначальный текст Евангелия, создав «умышленную фальсификацию». В качестве убедительнейшего довода она приводит параллельное место из 22-го Псалма (а строчку именно оттуда произнес Господь на Кресте), где, по ее уверению, стоит именно «асабксфани»[212]. С точки зрения фактической — это просто выдумка теософов. Но даже не обращаясь к масоретскому тексту Псалмов и к рукописям, можно заметить натяжку.
Чтобы уяснить, кто же произвел сознательную фальсификацию, достаточно обратиться к тексту 22 (в синодальном издании — 21-го) Псалма. Действительно ли контекст вошедшего в Евангелие стиха говорит о просветлении и радости, или же это стихи скорби, стоящей на грани отчаяния? Вот этот псалом, и попробуйте в него подставить вместо «почему оставил» — «как просветил»:
«Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне, ночью — и нет мне успокоения. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною; говорят устами, кивая головою: „он уповал на Господа, пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему“. Но Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Я пролился как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий» (Пс. 21.2-19).
Это действительно протоевангельская сцена. Можно не верить в то, что Псалмопевец предчувствовал Голгофу и пророчествовал о ней. Но нельзя отрицать, что этот текст звучал в сердцах евангелистов, когда они описывали Распятие, и что совершенно естественно они увидели в Распятии исполнение образов древнего Псалма.
У Блаватской особо устроенные глаза. Она настаивает, что «Слова „Мой Бог, мое Солнце, ты излил свой Свет на меня!“ — являлись заключительными словами, которыми заканчиваласьблагодарственная молитва Посвященного, сына и Избранника Солнца»[213].
И когда видишь, что крик боли она переделывает в «благодарственную молитву», понимаешь, что у Блаватской были сложности не только с «научным» отношением к материалу, но что-то было не в порядке и с ее совестным чувством, чувством обычного человеческого сострадания.
На деле же не «научность», а именно мифологичность теософии придает ей ту беззастенчивость, с которой она приписывает тем или иным авторам идеи, которых у них не было. Росчерком пера, просто в полемическом раже можно выбросить все те осмысления христианских символов, которые дают сами христиане, и безапелляционно втиснуть в них нечто сколь угодно противоположное. При оккультном изучении христианского искусства популяризаторы теософии будут рассказывать слушателям о том, что «все эти колоколенки, башенки, купола и все христианские храмы есть лишь воспроизведения стоящего Фаллоса»[214]. А и в самом деле, если теософия постулирует, что «эзотерический» смысл всех религий должен быть идентичен, и если известно, что в языческих культах есть почитание детородного члена, то почему бы не быть ему и в христианстве?! Более того, оказывается, что даже крест — всего лишь фаллический символ[215] …
Вообще с точки зрения Блаватской, христианства просто не существует. Христианства нет как самостоятельного духовного и исторического фактора. То, что было в раннем христианстве доброго (с точки зрения Блаватской), — это отголоски языческих мистерий. То, что в христианстве появилось нового, — это все чистое невежество и омрачение древних мистерий. Даже собственного имени нет у Христа. «Тайная наука говорит, что слова Jesous Chreistos означают только сын Язо, Хрестос, то есть жрец бога оракула. В действительности на ионическом наречии Язо называется Иезо, Jesous — родительный падеж, означает: сын Иезо»[216].
Полагаю, что историко-религиозная схема, которая не замечает Нового Завета и которая беззастенчиво ищет объяснения еврейских имен вгреческих диалектах, сама свидетельствует о своей радикальной антинаучности.
Блаватская проявляет готовность к прямой и сознательной фальсификации источников. Восхваляя древних гностиков, она, например, пишет о некоем Василии (его звали Василид, но эту неточность можно Блаватской простить), что «24 тома „Разъяснения Евангелий были, по распоряжению церкви сожжены (как об этом сообщает Евсевий — H. E. IV.7)“[217]. Так и кажется, что первый церковный историк Евсевий рассказывает о первом аутодафе книг „Василия“. Однако единственное, что мы обретаем в указанном Блаватской источнике — указание на то, что „Василид составил 24 книги на Евангелие, выдумал себе пророков Варкавву, Варкофа и других, никогда не существовавших и получивших эти варварские имена, чтобы поразить людей, способных такому поражаться; он учит вкушать идоложертвенное и спокойно отрекаться от веры во время гонений; предписывает, следуя Пифагору, пятилетнее молчание приходящим ему“ (Церковная история. IV,7)[218]. Ни о каком сожжении гностических книг Евсевий не говорит. А Блаватская просто соврала.
Как Блаватская читает источники, можно хорошо увидеть на примере цитирования ею „Исповеди“ Августина. Предлагая убедиться, что христианство несравненно кровожаднее языческих культов, она приводит слова Августина: „Дивна глубина твоих слов, о Боже мой, дивная глубина! Страшно заглядывать в нее; да… благоговейный ужас почитания и дрожь любви. Врагов твоих (читайте — язычников) поэтому ненавижу неистово; о, если бы ты убил их своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так бы хотел, чтобы были они убиты“[219].
Теперь приведем полный текст: „Удивительная глубина слов Твоих! Вот перед нами их поверхность — она улыбается детям, но удивительна их глубина, Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вглядываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви. Ненавижу неистово врагов Писания. О, если бы погубил Ты их мечом обоюдоострым — да не будут они врагами его. Так хочу я, чтобы они погибли для себя, чтобы жить Тобой!“ (Исповедь. 12,14).
Это текст в защиту Писания, насыщенный аллюзиями на Писание. „Меч обоюдоострый“ — это отнюдь не меч палача, но Евангелие: „Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого; оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные“ (Евр. 4, 12). Смерть в жизни для себя ради возрождения в жизни во Христе — это традиционная метафора крещения и обращения ко Христу („Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос“ — Гал. 2,20; „Ибо никто из нас на живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем“ — Римл. 14,7). Это молитва об обращении еретиков, а отнюдь не призывание скорейшей их смерти. И речь идет именно о еретиках, а не о язычниках. Августин долго был у манихеев, долго питался оккультными толкованиями Писания, пока наконец не услышал собственно церковного учения. Отсюда его крик: пусть Слово Божие образумит и выпрямит сердца тех, кто пытается искривить Писание для нужд оккультной проповеди! Язычники — не враги Писания. Они его не знают, не используют и не перевирают. У них есть своя совесть и свой закон. Но полуязычники-полухристиане уродуют христианское Евангелие, чтобы наполнить его нехристианскими и даже антихристианскими доктринами. А для христианской совести надругательство над Евангелием есть кощунство. Отсюда — „ненависть“ Августина к гностикам… Книга Августина — именно исповедь, а отнюдь не „черная магия“. Продолжи Блаватская свою цитату из Августина на три слова дальше — и это стало бы очевидно[220].
Пока я привел лишь несколько достаточно периферийных случаев обращения теософов к христианскому материалу. Если же заняться разбором всех фальсификаций и всех подлогов, передергиваний и двусмысленностей, умолчаний и купюр, которыми переполнены труды Блаватской, придется написать книгу, раз в пять более толстую, чем „Тайная доктрина“. Поэтому лишь одной темы в будущем мы коснемся более подробно: методы теософского препарирования фактов будут показаны в главах о „переселении душ“, в которое, якобы, верили первые христиане. Но и приведенных примеров достаточно, чтобы настороженно относиться к любому сообщению основательницы теософского движения: даже к цитатам, даже к числам и датам.
Теперь от Блаватской перейдем к Рерихам. И зададим все тот же вопрос: сколь хорошо теософы знают церковную историю?
Вот лишь одно церковно-историческое высказывание Е. Рерих: „Ведь не будем же мы с Вами возвращаться к истории церковных соборов, к гонению на таких великих отцов христианства, как Ориген, Климент Александрийский, Иоанн Златоуст и Григорий и Афанасий Великие и пр. их невежественными коллегами“[221].
А не помешало бы вернуться и изучить как следует. Ориген действительно был умучен. Но как раз теми язычниками, чей „пантеизм“ так воспевает Рерих. О причине же, по которой Ориген был лишен священнического сана, речь пойдет позже — в главе об Оригене.
Откуда взяты представления о том, что св. Климент Александрийский подвергался гонениям со стороны христиан — вообще непонятно, ибо св. Климент был священником в те годы, когда христианство еще было преследуемо само (он скончался в 215 г.). В 203 г. он действительно был вынужден бежать из Александрии — но от гонений на христиан, объявленных языческим императором Септимием Севером. Климент поступил по евангельской заповеди: если вас преследуют в одном городе — бегите в другой („Не избегающий преследования и подвергающий себя аресту, суду или смерти делается в том преступлении виновным и нарушает любовь“, так как дает повод гонителям взять на душу грех преследования христианина и его убийства» — поясняет он (Строматы IV,10)). Затем Климент жил в Каппадокии у своего друга епископа Александра, а после его избрания на Иерусалимский престол (209 г.) преподавал в Иерусалиме. Блаженный Иероним (De vir. illustr. 38) приводит письмо Александра (211 г.) о Клименте: «Это письмо, достопочтенные братья, я пересылаю вам через благоговейного пресвитера Климента, мужа добродетельного и благонадежного, которого вы отчасти уже знаете, а еще более узнаете. Доколе провидением и промышлением Божиим он у нас жил, церковь Божию он не только укреплял, но и расширил». Это весьма высокая и лестная рекомендация со стороны епископа, весьма мало похожая на «гонение со стороны невежественных коллег».
Итак, у Климента были сложные отношения с язычниками, но не было «проблем» с Церковью. Более того, в православной традиции есть сведения о почитании Климента как святого. Как о святом пишет о Клименте св. Александр Иерусалимский (духовный отец и епископ священника Климента). Такие же презентации Климента Александрийского есть у преп. Иоанна Дамаскина, преп. Максима Исповедника, блаженного Феодорита. И лишь католическая традиция сочла необходимым дистанциироваться от Климента. Указом папы Бенедикта XIV в 1748 г. Климент был вычеркнут из святцев. Но при чем же здесь Православная Церковь?
Кроме того, видеть в св. Клименте единомышленника оккультистов можно лишь при полном незнакомстве с его трудами и его философией. Климент неустанно полемизировал с проникновением «астрально-оккультной космологии» в христианство. Его слова, сказанные им об иудейском гностицизме, весьма подходят и для характеристики действий теософов (также смотрящих на Евангелие через призму иудейской эзотерики — Каббалы): «Ереси, возникающие в недрах варварской философии (в данном случае — иудаизма — А. К.) напрасно вместе с нами повторяют, что существует один только Бог; напрасно они и Христа прославляют: это речи чисто человеческие, обиняки и лишние слова, коим недостает истинности. Бог, ими проповедуемый, есть Бог самоизмышленный. Христос, ими исповедуемый — не тот Христос, которого возвещают пророки» (Строматы VI,15).
В разбираемом нами пассаже Елена Рерих упоминает Григория Великого, которого она, похоже, путает с Григорием Богословом. Св. Григорий Великий был Римским Папой и хотя бы поэтому был надежно защищен от всяких гонений со стороны своих «невежественных коллег». И жил он полвека спустя после Пятого Вселенского собора, осудившего оригенизм, — а потому вряд ли может быть привлекателен для Е. Рерих.
А вот с Григорием Богословом сложнее. Он действительно был смещен с константинопольской кафедры на Втором Вселенском Соборе. Но вероучение св. Григория Собор как раз принял (то есть осудил ересь Аполлинария, с которой боролся св. Григорий и подтвердил Божественность и Ипостасность Духа). Однако Собор счел недопустимым нарушение древнего церковного правила: епископ не может менять города своего служения. Григорий был посвящен во епископы Сассим, и должен был вернуться туда из Константинополя. Абсолютно никакого оккультизма в учении св. Григория нет.
Златоуста же действительно изгнали из Константинополя — но прежде всего по интригам императрицы, а не «иереев»[222] Златоуста вряд ли могла ждать иная судьба в Константинополе. Строгий моралист — он своими обличениями бичевал совесть власть имущих. Проповедник чрезвычайно высокого идеала священнической жизни — приходским клиром он воспринимался как источник угрозы. В светскую жизнь столицы он вообще плохо вписывался: будучи человеком болезненным, он не мог есть ничего, кроме рисового супа, и пил только слабое разогретое вино. Отсюда, замкнутость в жизни и отсутствие на общественных обедах. Он не мог ни к себе приглашать именитых гостей на приемы, ни сам посещать дворцовые трапезы[223]. Его образ жизни и проповеди вызывали немало возмущения в самых разных людях — в том числе, кстати, и у антиоригенистов. Но нигде мы не видим, чтобы Златоуст поддержал какие-либо теософские идеи, равно как и не видим нигде, чтобы кто-либо, даже из противников Златоуста, в полемическом задоре приписал св. Иоанну проповедь какой-либо «реинкарнации».
Впрочем, Златоуст поддержал трех монахов, разругавшихся со александрийским епископом Феофилом и обвиняемых в оригенизме. Однако ни из чего не видно, что Златоуст изначально знал об их пристрастии к спорным учениям Оригена и тем более, что он разделял их[224]. Более того, когда Феофил сам прибыл в Константинополь для организации суда над Златоустом, то прежде всего он примирился с ранее изгнанными им самим монахами-оригенистами, и на могиле старшего из них, к тому времени уже скончавшегося, произнес проповедь, в которой восхвалял его как идеал монаха[225].
Но если бы Златоуст действительно был близок к специфическим взглядам оригенистов — не произошло бы того, что случилось после V Вселенского собора. В 543 г. был осужден и Ориген, и некоторые особенные его доктрины, в частности, учение о всеобщем спасении. Но среди Отцов Церкви был один, который также учил о конечном спасении всех — св. Григорий Нисский. Он любил Оригена и испытал большое влияние его книг. Однако при схожести конечных выводов путь обоснования последнего тезиса был у них радикально разный. Теория перевоплощений (к которой был близок Ориген) предполагает, что в ходе тысяч жизней человек постепенно сам как бы отстирывает свои грехи. Реинкарнация оказывается техническим средством, позволяющим достичь конечного освобождения и спасения. Соответственно, для Оригена представление о конечном спасении всех (апокатастасис) — это вывод, для обоснования которого нужна теория переселения душ. Как технический инструмент для решения предельной задачи он и развивает концепцию многократного существования. Св. Григорий Нисский к тому же выводу приходит совершенно иным путем, без всякой кармической философии: он видит Милость Божию столь всеобъемлющей, что не мыслит никакого бытия вне этой Любви. Бог может простить всех — и потому полнота Евангелия в спасении всех. То, что у Оригена было вялым атавизмом языческой мысли, у св. Григория было своего рода евангельским радикализмом.