Эзотерика в раннем христианстве
Эзотерика в раннем христианстве
Истинные мистики не прячут тайн, а открывают их. Они ничего не оставят в тени, а тайна так и останется тайной. Зато мистику-дилетанту не обойтись без покрова таинственности, сняв который находишь нечто вполне тривиальное.[1636]
Г. К. Честертон
Не находя подтверждения оккультным доктринам в церковных книгах, теософы обращаются к церковному преданию, в котором, по их мнению, устно хранились некоторые знания, которые не доверялись бумаге. И эти знания как раз и должны быть, по их мнению, оккультными.
Действительно, в раннем христианстве (да и позднее) почитались два авторитетных источника веры: Писание и Предание. Действительно, в жизни ранних христианских общин было нечто, что считалось даже более ценным, чем Евангельские книги.
Но в этой Тайне древних христиан не было ничего, чем можно было бы прокомментировать те постулаты «Живой Этики» или «Тайной Доктрины», которыми они отличаются от церковного христианства. Если бы дело обстояло иначе, не пришлось бы Блаватской в поисках околохристианской «эзотерики» обращаться к офитам и иным гностикам, которые были самыми ранними и самыми опасными врагами христианства, а отнюдь не выразителями апостольской веры[1637].
«В гностической литературе можно найти указания, что именно во время таких посмертных появлений Христос передавал ученикам тайны потустороннего мира», — пишет Елена Рерих[1638]. В гностической, антицерковной литературе — да. Но ведь не в христианской же! И, кстати, как всегда, непонятно, — если эти «тайны» важны для спасения людей, почему Спаситель их скрыл от остальных?
Если бы дело обстояло так, как хотят теософы, — они могли бы каждый свой не-евангельский постулат комментировать текстами древних Отцов Церкви. К их сожалению, даже из Оригена нельзя сделать иллюстратора оккультных доктрин (лишь две его идеи они могут использовать: возникновение материи в результате падения духов и перевоплощение душ; но ведь «тайная доктрина» теософов отнюдь не сводится к этим двум суждениям).
Любимый же теософский аргумент, гласящий, что оккультизм исчез со страниц святоотеческих творений в результате работы позднейших цензоров, вполне несерьезен[1639].
Существует целый раздел исторической науки под названием «патристика», и есть научные издания святоотеческих текстов, с указанием и рукописей, и разночтений между ними. Самое видное место в патристике занимают немецкие протестантские ученые, для которых не существует искушения подогнать те или иные страницы древних авторов под позднейшие катехизисы (хотя бы по той причине, что для протестантов святоотеческие тексты просто не являются источником вероучения, и они с радостью указали бы на несогласия первых Отцов православия с Евангелием, буде такие обнаружились).
Кроме того, тексты древнейших Отцов (II–III веков) и так доставляют немало головной боли современным церковным богословам. Их терминология, образ выражения еще довольно далеко отстоят от классического богословствования Великих Отцов четвертого века. И если бы сегодня в семинарии студент начал отвечать на вопрос о Троице точными словами, скажем, св. Иринея Лионского (II век), он неминуемо получил бы неудовлетворительную оценку. Так что, если бы средневековые переписчики действительно взялись цензурировать раннехристианские тексты с позиций позднейшей догматической мысли, то они оттуда убрали бы многое из того, что в этих текстах все же сохранилось. Древние авторы всегда были достаточно неудобны для комментирования. Но если в их текстах эти очевидные неудобства сохранились до сих пор — с какой стати предполагать, что раньше их было еще больше? Чистить — так чистить!
Надо учесть также, что при работе с Евангелием, при попытке навязать тексту тот или иной смысл или, тем более, при попытке вставить в текст некий якобы утраченный кусок, необходимо посмотреть — а как сам текст в своей целостности будет реагировать на такое добавление или перетолкование? Не возникнет ли у него явная аллергия?
Можно ли в трудах раннехристианских авторов предположить утрату гностических пассажей, если все раннехристианские писатели полемизировали с гностиками? Трудно найти такого древнецерковного писателя, который не полемизировал бы с офитами, Маркионитами, Василидианами, Валентинианами и прочими, им же несть числа.
Когда отец Оригена был убит за исповедание христианства, 16-летний юноша нашел приют у одной богатой христианки, к сожалению, не очень разбиравшейся в богословии. Помимо Оригена она оказывала свое покровительство еще и некоему Павлу из Антиохии, приверженцу одной из гностических сект. «Оригену поневоле пришлось жить вместе, и тут впервые со всей ясностью обнаружилось его правоверие; хотя Павел собирал вокруг себя великое множество людей, не только еретиков, но и наших — его считали сильным в слове, — однако Оригена нельзя было уговорить стать вместе на молитву; с детства хранил он церковное правило и, по его собственным словам, его тошнило от еретических учений» (Евсевий. Церковная история. 6,2). Пока Ориген не начал сам зарабатывать себе на жизнь уроками грамматики, — он четыре года жил в одном доме с гностиком и, имея возможность хорошо узнать его учение, отказался от совместной молитвы с ним…
Встретившись как-то со святым Поликарпом Смирнским, непосредственным учеником апостола Иоанна Богослова, гностик Маркион сказал: «Признай нас, Поликарп!». И неожиданно получил просимое им. Ответ христианина Маркиону звучал: «Признаю, признаю перворожденного сатаны»[1640]. По каким критериям Поликарп так ясно определил, кто перед ним? Вот его слова: «Кто не признает свидетельства крестного, тот от диавола; и кто слова Господни будет толковать по собственным похотям и говорить, что нет ни воскресения, ни суда, тот первенец сатаны» (Филиппийцам. 7).
И вот попробуйте в творения таких людей вставить какие-нибудь «эзотерические» рассуждения о том, что Христос и Сатана — братья, что грехопадение есть сущее благодеяние для человечества, что Крест никого не спас, что воскресения из мертвых не будет, не будет Суда и вообще нет никакого Бога Творца…
И еще: гностики никогда не соглашались умирать за свои взгляды. Их доктрины разрешали им участвовать в языческих церемониях[1641]. Игнатий, Поликарп, Иустин, Климент, Ориген, Тертуллиан, и десятки других раннехристианских богословов предпочитали умереть, но не совершать жесты почтения перед языческими божествами. Можно ли себе представить, что лишь «невежественная рука средневековых цензоров» вычеркнула из их сочинений страницы с описанием тех ритуалов, что были естественны для гностиков и так умильны для Елены Рерих («С великой любовью возложила белый хатык на Изображение Владыки Майтрейи в храме»)[1642]?
Нет, оккультизм никак не втиснуть в древнехристианское богословие.
Верно, кстати, и обратное: исторические школы «эзотерики» никогда не считали христиан «своими». Критик христианства Лукиан (II век) в памфлете «Александр или Лжепророк» описывает некоего шарлатана, вздумавшего создать новый и весьма эзотеричный культ. Естественно, в этом шутовском культе были мистерии. «Первый день мистерий начинался возгласом: „Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час“. Непосредственно после этого возгласа происходило изгнание посторонних. Александр первый произносил: „Христиан — вон“, а толпа отвечала: „Вон эпикурейцев“. Затем происходило священное представление» (Alex. 38)[1643]. Вроде бы это шутка. Но, как и во всякой пародии в ней шаржированно сказалось стереотипное восприятие пародируемого обыкновения.
Общеизвестно, что христиан интеллигенты-язычники называли «безбожниками», буквально «атеистами» (отсюда — их сближение у Лукиана с эпикурейцами — единственной нерелигиозной философской школой Древнего Мира). Это было бы невозможно, если бы языческие интеллигенты-эзотерики имели мистериальное общение с «посвященными» христианами[1644].
Даже Цельс упрекает христиан в том, что Моисей не следует «тайной мудрости» и отрицает вечность мира (Против Цельса. I,18–19). Свидетельство Цельса весьма значимо. Он пишет, что он знаком с «тайной мудростью» и языческими таинствами («Я мог бы рассказать о способе прорицания в Финикии и Палестине, который мне приходилось слышать и который я изучил» (Против Цельса. VII, 9), и все же он возмущен христианами. Он знает космогонию гностиков и знает ее отличия от воззрений православных христиан. И при этом он также высказывает свое негодование тем, что христиане, принадлежащие к «главной церкви, принимают за истину принятую у евреев космогонию, в частности, насчет шести дней творения и седьмого дня, в который бог, отдохнув, ушел на свой наблюдательный пункт» (Против Цельса. V, 59).
Знает Цельс и о том, что христиане «главной церкви» не верят в переселение душ — «плохо поняв теорию переселения душ, они создали учение о воскресении» (Против Цельса. VII, 32).
Итак, языческие «посвященные» не знают никакой эзотерической космогонии или антропологии христиан. Ориген имел полное право написать в ответ «посвященному» Цельсу: «Цельс называет наше учение тайным и запрещенным. Чему верят христиане, то мир знает едва ли не лучше и не точнее того, чему учат мудрецы. Кому неизвестно наше учение о рождении Иисуса от Девы, о том, что Он умер на кресте, воскрес из мертвых и некогда снова придет сотворить суд? Не говорят ли неверные о тайне воскресения мертвых? и не ежедневно ли они смеются над тем, чего не понимают? Кто, следовательно, обвиняет нас в том, как будто мы держим тайные скрываемые учения, тот говорит нелепейшее из всего того, что можно сказать нелепого» (Против Цельса. I,7).
И в самом деле, языческих критиков христианства возмущают «тайные культы» христиан (какие именно — речь пойдет ниже), но не вышедшие случайно наружу «тайные доктрины» Церкви.
Еще один отрывок антихристианского памфлета укоряет христиан вполне по делу. «В качестве кого христиане пришли к своему учению — в качестве эллинов или варваров (третьего ведь нет)? Что у них за программа и образ жизни (об их проповеди я не говорю — она ясна для всех)? Ведь мы видим, что они и по-эллински не мыслят, и варварского учения не придерживаются»[1645]. Обвинение справедливое. Христиане и в самом деле не придерживались ни учений эллинов (в том числе Пифагора и элевсинских мистерий), ни учений варваров (в том числе халдеев, персов и индусов).
Порфирий, числимый теософами среди «Посвященных», не находил оправданий для обращения Оригена в христианство. «Ориген — эллин, воспитанный на эллинской науке, — споткнулся об это варварское безрассудство, разменял на мелочи и себя, и свои способности к науке. Жил он по-христиански, нарушая законы. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллинскую философию внес в басни, ей чуждые»[1646]. Порфирий отчасти прав. Действительно Ориген, уклоняясь от исполнения языческих обрядов, нарушал законы. И действительно Ориген, подобно некоторым другим греческим философам, как бы стыдился своей собственной телесности и «по-эллински» гнушался материей — что и в самом деле не вполне согласуется с новозаветным освящением мира и тела («Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?» — 1 Кор. 6, 19).
И еще Порфирий прав в том, что христианство и эллинизм слишком различны, чтобы быть просто механически слитыми в единую «элевсинско-голгофскую мистерию».
Мы помним, что, по удостоверению Блаватской, император Юлиан Отступник также был «Посвященным». Однако, одним из первых своих указов он запретил детям христиан изучать поэзию, риторику и философию (Феодорит. Церковная история. 3,8). С точки зрения теософов это просто необъяснимо: именно через изучение языческой философии открывалась дверь к мистериям «Посвященных». Так почему же Юлиан вместо того, чтобы привлекать к изучению «сокровенной мудрости» христиан, которые, по уверениям Е. Рерих тогда еще были оригенистами и оккультистами — детей выгнал из школ, а христиан приказывал казнить?
«Посвященный» Юлиан писал антихристианские памфлеты. Его современник св. Григорий Богослов, которого даже Е. Рерих не дерзает публично зачислить в невежды, написал два «Обличительных слова на царя Юлиана»[1647]. Языческий мир и христиане смотрели друг другу в глаза ивзаимно признали друг в друге антагонистов.
Блаватская и Рерихи смотрят из весьма туманной дали тысячелетий и Гималаев и уверяют, что в те века вышли всего лишь «обознатушки»: христианство, мол, есть полнота оккультизма, а оккультизм — полнота христианства.
И все же — почему в жизни ранних христиан так много места уделялось чему-то, не вместившемуся в страницы евангельских повествований? Что означают и в самом деле многочисленные ссылки на «апостольские предания» и «тайны»?[1648]
«Христианство есть уподобление Божеству», — так выразил суть апостольского предания св. Григорий Нисский[1649]. Просто слышание рассказа о некогда происшедших в Палестине событиях не способно дать такой эффект. Рождение — вот то слово, которое описывает новизну опыта, вошедшего в человека. «Если пребудете во Мне… будете Моими учениками», — говорит Христос (Ин. 15, 7–8).
Человек научается быть таким, каким он еще не был. Вхождение в духовную Традицию приносит опыт новизны. «И найдет на тебя Дух Господень, и ты сделаешься иным человеком» (1 Цар. 10, 6), — говорит Писание.
Задача человека, как она опознается в Традиции, — вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к «большему»; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. «Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх как большое пламя и достигает до небес», — предупреждает преп. Симеон Новый Богослов[1650].
Присутствие Бога может открыть только сам Бог. Поэтому несловесное Предание Церкви можно определить как передачу и воспроизводство «ситуаций», в которых Бог приходит и остается с людьми. Именно Тот, Кого преп. Симеон называет «мой негордый Бог», оказывается не просто «содержанием», о котором идет речь в Традиции, но прежде всего — самим субъектом этой «передачи». «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15,5) — говорит Христос. Значит, чтобы христиане хоть что-то смогли изменить в мире — с ними должен быть и действовать Христос. Вне Предания мы не можем «творити ничесоже». Не случайным поэтому кажется будущее время в обещании Христа: «Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин. 14,26). Бог пришел к людям, чтобы отныне быть неразлучным с ними.
Православное предание, таким образом, имеет онтологическую структуру. Онтологическим мы назовем акт, соединяющий два уровня бытия. Ядерный взрыв — не онтологический процесс, а вот когда моя мысль поднимает мою руку — это уже онтология. Важнейшие же уровни христианской онтологии — Творец и тварь. Так вот, суть Предания в том, что «Бог, избравший меня и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего» (Гал. 1. 15–16). О том же говорит и св. Григорий Нисский в своем толковании на Песнь Песней: когда происходит истинная встреча человеческой души (Невесты) и Христа (Жениха) — «начинается взаимное перехождение одного в другое, и Бог бывает в душе, и душа также переселяется в Бога. Невеста достигла, кажется, самого верха в надежде благ, ибо что выше сего — пребывать в самом Любимом и в себя восприять Любимого?»[1651]. В Предании Бог дает людям Свою вечность. И поэтому Предание — это поистине «традиция бессмертия».
И хотя Бог открывается именно в сокровенной глубине души, Его никак нельзя отождествлять с самой этой глубиной: «Бог больше сердца нашего» (1 Ин. 3, 20). Очевиднейшая черта православной Традиции на редкость легко ускользает от сегодняшних газетных проповедников «духовности»: христианское понимание благодати в принципе анти-имманентистское. Не из себя и не своей силой человек порождает переживание Божественного. Огромная пропасть лежит между евангельской «благодатью» и рериховским «самосовершенствованием». Не раздувание «искорки божества» в себе предстоит христианину, а раскрытие себя для приятия того Дара, который в принципе не может вместиться в нашем мире. Хотя и «в нас» Царство Божие, но оно — не мы. В нас самих входит не то, что мы сами. Но «Действие Христово» в сердце и Сам Действующий — не одно и и тоже. Как не одно и то же луч солнца и сам источник этого света.
Предание возможно лишь потому, что Бог дарит Себя людям. Бог касается человека — и человек меняется. В Традиции совершается не передача рассказов об этом преображении, а передача самого преображения. Как бы ни были важны эти рассказы, но, по слову преп. Максима Исповедника — «Важнее быть, чем знать»[1652].
Мы говорили, что Предание — это онтологический акт, совершающийся в людях. И в качестве такового он и не может быть вмещен в книгах. То, что сделал Христос, словами невыразимо, а значит, и не может передаваться лишь словами. Христос завещал нам Себя Самого, а не набор книг. Когда Спаситель посылает Своих учеников («идите и проповедуйте Евангелие всей твари» — Мк. 16, 15) — книга еще не была написана.
А значит, и последующую жизнь христианства нельзя свести лишь к Писанию.
Итак, перед нами стоят два вопроса: что же все-таки оставил Христос апостолам, и каков способ передачи этого дара от апостолов к следующим поколениям? Что есть Предание?
Для этого не нужно уходить слишком далеко. Церковь стоит перед ищущими и свидетельствует: «Предание — это я». Имеет ли она право на такое заявление?
В самом Новом Завете слово «церковь» упоминается 110 раз. Значит, она не есть нечто «исторически-привмешавшееся» к чистому «евангелизму». Но если Церковь не создается Писанием, а сама созидает его, то откуда же берется она сама? Чем руководствуется и что воплощает в своем письменном свидетельстве о себе самой и своей Главе? Если не Писанием, значит… — Преданием.
Прежде всего посмотрим, чем Церковь восполняет Писание. — Тем, чем практика восполняет теоретическое описание. Писание — норма веры; Предание — образ жизни. Плоть Предания восполняет Слово Евангелия. Практика религии — молитва. Церковные предания во всех своих формах в конце концов говорят о молитве и Причастии, то есть о том слове к Богу, без которого никакое, даже апостольское слово о Боге не может оживить душу.
И вот именно «правила молитвы» нет в Новом Завете. В книге Деяний, описывающей Церковь пламенного ее периода, не так уж много находится молитв или свидетельств о мистическом опыте апостолов. По своему обыкновению несколько преувеличивая, В. Розанов однажды восклицает по этому поводу[1653]: почему Христос не научил людей молиться, разрушив их прежний Храм? Всего одна молитва на протяжении всего Евангелия — «Отче наш», одна молитва в семь строк.
Кроме нее приводится лишь последняя, тайная молитва Христа. Но ведь никому и в голову не придет от себя повторять «первосвященническую молитву» Иисуса. Более того, это — молитва Тайной Вечери. И дается она только в «духовном» Евангелии от Иоанна. И это — признак некоей эзотерики.
Религия — это связь с Богом. Эта связь прежде всего осуществляется через молитву. И вот, оказывается, что Евангелия не дают людям новых молитв. В них нет поэзии молитвы. По сравнению с Псалмами «Отче наш» — сухая проза, вежливое перечисление нужд. Молитва глубочайшая по своему смыслу, но явно уступающая Псалмам по эмоциональной, сердечной насыщенности. И когда Церковь Нового Завета начала сама молиться, ей ничего иного не оставалось, как взять для себя молитвы Ветхозаветной Церкви — Псалтирь.
Религия, лишенная молитвенного вдохновения и творчества — не религия. Во всяким случае, она не имеет права называться «Новой».
Но если религиозная гениальность Нового Завета все же ощущается и непосредственно, и неопровержимо — значит, отсутствие в нем новых молитв может означать только одно: Новый Завет открывает возможность непсалмического Богообщения. Оказалось возможным вступить в особый Завет с Господом, в такие отношения с Творцом, которые не умещаются в гимны и псалмы. И этот свой новый способ Богообщения христиане не захотели делать публичным.
Вполне странен эзотеризм Евангелия, утаивающий суть бесед Христа с учениками именно в те дни, когда они лучше всего могли понимать Его. В Евангелии нет поучений Христа от Воскресения до Вознесения. То есть сказано, что Он говорил им о Царствии Божием (Деян. 1, 3), но что именно — не записано ни Лукой, ни кем-то другим. С другой стороны, обращает на себя внимание, что все встречи апостолов со Христом в этот период центрированы вокруг трапез. Случайны ли скудость слов и наставлений и обилие совместных вкушений? Эзотеричность концовки евангелий известна всем. Гностики понимали эту таинственность как эзотеричность учения; Церковь — как эзотеричность, сокрытость культа.
Но главный вопрос здесь таков: «Бог человеколюбия», проповеданный апостолами, пришел ли Он только ради соединения с Собою 12-ти осчастливленных евреев, или же Его дары предназначены для всех людей и на все времена? Последние слова Христа на земле — «Я с вами во все дни до скончания века». «С вами» — только ли с апостолами (которые явно не дожили до «скончания века») или же и с нами, со всеми живущими в пространстве от Воплощения до Второго Пришествия?
Последнее возможно лишь в том случае, если у тех, кто наследует апостолам, будет возможность войти в Завет, заключенный преломлением хлеба в Сионской горнице и исполненный посланием Духа. Это означает, что Христос должен был оставить нам возможность становиться соучастниками как Тайной Вечери, так и Пятидесятницы. Это означает, что действием Св. Духа, которое мы испрашиваем на Литургии, истончается стена времени и пространства, отделяющая нас от Сионской горницы, и мы вместе с апостолами присутствуем на Той же Жертве и вкушаем те же Дары.
Только в таинстве Тела Христова Церковь создает себя: «Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных пастырями и учителями, на дело служения, для созидания Тела Христова, дабы мы истинною любовью все возращали в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело… получает приращение для созидания самого себя в любви» (Ефес. 4. 11–16). Это и есть то таинство, которое дает не-псалмическое соединение с Богом, более чем молитвенное единение с Ним, ибо «Не духом одним угодно было Христу соединиться с верующим, но и телом и кровью»[1654].
Тем-то и отличается вера Церкви от всех других вер, «что она конкретно, физически причастна своему объекту»[1655]. К этой Личности, составляющей предмет всего христианского упования, и обращена главная, евхаристическая молитва Церкви: «ТЫ еси воистину Христос… сие есть Тело ТВОЕ»… Бог принял в Свою Личность человеческую природу во Христе. И в это средоточие Троицы Он призывает войти и нас. Вот и подчеркивает преп. Симеон Новый Богослов, что Христос, говоря «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь во Мне пребывает и Я в нем», не сказал — «в них» то есть в материи таинства пребывает, но сказал: «во Мне», то есть в Нем Самом, в Его Славе, в Его Божестве[1656].
Христос преобразует верных в Себя. Верующий приводится не к созерцанию и не к убежденности, не к озарениям, передаваемым небесной иерархией, но к Самому Христу.
«В тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас, упование славы, Которого мы проповедуем, вразумляя всякого человека» (Кол. 1. 27–28). Здесь мы видим и уже знакомое нам — «тайна… есть Христос в вас», но еще видим и удивительное сочетание: «тайна», которой мы «вразумляем всякого». Да, в христианстве не существует эзотерического учения. Но в Церкви есть эзотерика культа, есть таинство жизни во Христе, «таинство нашего спасения».
Нет, это не таинственность в смысле неопределенности и размытости, тайна христианства не относится к виду «неясного и нерешенного», и любителю экзотических дурманов нечем от нее поживиться. В сути своей она предельно ясна, ибо предлагает однозначный выбор: ты со Мною или против Меня; ты приемлешь Мою Чашу или желаешь подменить ее другой, более понятной и рукотворной? Да или нет? Принимаешь или распинаешь? Ибо отворачивание своего лица от той Чаши, что протягивает тебе Любовь, есть оскорбление Любви и распятие ее.
Предание не есть ни пересказ апостольских слов (ибо тогда оно есть лишь повторение Писания), ни информативная добавка к новозаветному кодексу. Предание — это усвоение каждому человеку того всечеловеческого дара Спасения и обожения, который был дан человечеству в евангельскую «полноту времен». Служение Духа, составляющее онтологическую суть Предания, — это осуществление в конкретном человеке, в конкретном времени и пространстве того, что для всего человечества было совершено Христом. Традиция интериоризирует то объективное обновление человеческой природы, которое было совершено Христом. Дух усваивает нам плоды крестной жертвы.
Предание — это Христос, в Таинствах возвращающийся к людям. Так и говорит об этом последний византийский богослов Николай Кавасила: «Таинства — вот путь, вот дверь, которую Он открыл. Проходя этим путем, и этой дверью, Он возвращается к людям»[1657].
Предание не есть некоторые слова, которые можно шептать на ухо. Предание объемлет сразу и чувства, и мысли, и надежды, и действия. По прекрасному выражению И. Конгара, «Предание — это все, что нам было дано, чтобы мы могли жить в Завете»[1658].
А значит, недостаточно просто рассказывать людям о Христе, не допуская их в Сионскую горницу. В ту горницу, двери которой так и остались незаперты, в ту горницу, в которую вводит нас церковная Литургия, чтобы дать нам место рядом с апостолами и вместе с ними подойти к той точке, с которой начинается Церковь и ее Предание: «Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26, 26–27).
О том же Предании говорит и ап. Павел: «Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб…» (1 Кор. 11, 23).
И именно это Причастие христиане соделали таинством и скрывали от других. Блаж. Августин в своем толковании Евангелия от Иоанна (96 гл) говорит, что оглашаемым не раскрывали вполне две христианские истины: о Св. Троице и о Евхаристии. Причину для такого сокрытия Августин указывает вполне неэзотерическую: для возбуждения в приходящих в Церковь сильнейшего желания познать эти тайны.
Как ревностно относились отцы Церкви III и IV веков к обнародованию Евхаристического таинства, можно видеть из реакции церковных иерархов на казус, происшедший во время гонений на св. Афанасия Великого со стороны ариан. Еретики обвинили св. Афанасия в том, что он, якобы ворвавшись во время совершения Литургии в храм, где служили еретики, опрокинул Чашу с Причастием. Против Афанасия было возбуждено дело в светском суде.
Когда об этом стало известно в Риме, тамошний епископ Юлий I обратился со специальным посланием к негласному покровителю ариан и влиятельному придворному константинопольскому епископу Евсевию. В этом послании (15-м) папа с негодованием говорит: «Нам стало известно, что производился допрос о чаше и трапезе пред префектом и его когортою в присутствии язычников, евреев и оглашенных. Это казалось невероятным до тех пор, пока не было подтверждено документально»[1659].
Не только римский папа, но и Собор Александрийских епископов выступил в защиту св. Афанасия, произнеся, между прочим, те же слова возмущения: «И не стыдятся они выставлять тайны на такой позор перед язычниками, когда по написанному, „тайну цареви добро хранити“ (Тов. 12,7); и Господь заповедал: „не дадите святая псом, не пометайте бисер пред свиниями“ (Мф. 7,6). Не должно выставлять тайная на позор пред непосвященными, чтобы не посмеивались язычники по неведению, и не соблазнялись оглашенные, став пытливыми»[1660].
Вот еще удивительный пример покровения молчанием Евхаристического таинства. Св. Епифаний Кипрский, хотя и упоминает о Евхаристии, но скрывает ее сущность между строк: «Видим, что Спаситель наш, восстав от трапезы, взял это и, благословив, сказал: Это Мое то-то» (Якорь, 57).
Это не было просто игрой в секреты. Христианам приходилось платить своей жизнью за умолчание о своих таинствах.
Дело в том, что основным оправданием многовековых гонений было обвинение в каннибализме. Главное обвинение христиан в странных трапезах по ночам… «Много разговора вызвало речение учителя, которое гласит „Если не будете есть плоти моей и пить крови моей, то не будете иметь жизни в себе“. Это уже действительно не зверство и не нелепость, но нелепее всякой нелепости и более дико, чем любое зверство, — вкушать человеческое мясо, пить кровь единоплеменника и единокровного и, поступая так, иметь жизнь вечную! Какую, скажи мне, чудовищную дикость вы вводите в жизнь, делая это? Какое другое вы можете совершить новое преступление, более проклятое, чем эта гнусность?.. Вот почему, я думаю, что ни Лука, ни Матфей этого не написали, признав это изречение неприличным, странным, режущим слух, никак не совместимым с культурной жизнью», — пишет платоник Порфирий[1661].
Аналогичные обвинения пересказывает и Плиний Младший в письме Траяну. И хотя сам Плиний не обвиняет христиан в каннибализме, это обвинение, бывшее рефреном языческой антихристианской полемики, как ни странно, дожило до сих пор.
Никто иной как Карл Маркс всерьез обвинял христиан в пожирании младенцев: «Как известно, христианство дошло до человеческих жертвоприношений. Даумер в своей недавно появившейся книге утверждает, что христиане по-настоящему закалывали людей и на своих священных трапезах причащались человеческим мясом и человеческой кровью. Сам Павел горячо ратует против допущения на трапезы людей, которые не совсем еще посвящены в тайны христианства. Легко теперь объяснить также, откуда появились, например, реликвии 11000 дев… Человеческое жертвоприношение было святыней и существовало в действительности. Все эти вещи, как они изложены у Даумера, наносят христианству последний удар. Спрашивается: какое это имеет значение для нас? Все это дает нам уверенность, что старое общество близко к концу и что все сооружение обмана и предрассудков рушится»[1662]. Кстати, по Даумеру, Иуда донес на каннибализм, бывший на Тайной вечери. Для завершения этой линии заметим только, что уже через год после публикации своей книги Даумер почувствовал себя одержимым и был вынужден обратиться к католическим священникам-экзорцистам. Но даже его возвращение в церковь не смогло его спасти — через 10 лет он кончил самоубийством[1663] …
Отвечая на подобные обвинения, Тертуллиан вопрошает распространителей сплетен: «Вы знаете дни наших собраний, почему нас и осаждают и притесняют, и хватают на самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто когда-нибудь на полуобъеденный труп? Заметил ли кто-нибудь на залитом кровью хлебе следы зубов?»[1664].
Жизнь христиан столь тесно была связана с Причастием, что ради него они готовы были умирать. В гонение Диоклетиана в Абилитине (город в Африке) была замучена группа христиан, которые на суде показали, что они знали, что за ними следят имперские сыщики и что они будут обнаружены и казнены, но они, из-за долгого отсутствия их епископа, так истосковались по Евхаристии, что решились больше не прятаться, вызвали пресвитера, который и совершил им Евхаристию. За это они заплатили жизнью[1665].
Еще при жизни Христа больше всего искушений в народе вызвали Его слова о преломлении Его плоти. И в самом деле это предложение вкусить кровь могло представляться иудеям времен Христа лишь чем-то еще более немыслимым, чем современным людям: еврейский закон специально и категорически запрещал принимать в пищу кровь. Когда Христос сказал «ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне» (Ин. 6, 56) — многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увещевать отошедших — дескать, понимайте символически, а не буквально — но обратился с жестким вопросом к оставшимся ученикам: «Не хотите ли и вы отойти?».
Христиане также могли бы устранить львиную долю нападок на себя, если бы рассказали о своих ночных собраниях, если бы опубликовали «Настольную книгу священнослужителя». Они, однако, этого не делали. И даже Тертуллиан, описывая для язычников в своей «Апологии» порядок ночных собраний христиан, подробно разъяснив «агапе», ни слова не говорит о Евхаристии.
Суть Евхаристии утаивается из-за вполне практичного предположения, что язычнику слишком долго надо будет пояснять, что именно происходит — а его возмущение может вспыхнуть после первых же слов. От возмущения же недолго и до хлопания дверью и побега с доносом в полицию…
Так Тертуллиан, увещевая христианку не выходить замуж за язычника, предупреждает, что в присутствии неверующего мужа вряд ли она сможет ежедневно причащаться (а именно ежедневное причастие запасными Дарами, хранящимися дома у каждого мирянина в промежутках между воскресеньями, предписывала практика Древней Церкви): «Неужели муж не заметит, что ты тайком съедаешь перед каждым приемом пищи? А когда он узнает, что это всего лишь хлеб, то что он в своем невежестве подумает о тебе?»[1666].
Кроме того, таинства нельзя было давать в руки языческих мистиков, которые с готовностью стали бы повторять их внешние формы сами, истолковывая святыню по-своему, со свойственной им «широтой». Апостолы проповедовали не в советской России. Перед ними был весьма религиозный мир, вдобавок настроенный весьма плюралистично. Грек или римлянин, узнав о новой мистерии, с радостью принял бы в ней участие, а после этого с не меньшей радостью пошел бы «подзарядиться» в мистериях Диониса или Митры. Этот мир был готов подхватить любую молитву, чтобы использовать ее в очередном «заговоре» (как это и делают нынешние знахари).
И поэтому мы видим, что вся проповедь апостолов сводится к трем тезисам. Первая керигма — пасхальная. Вторая — нравоучительная (участие человека в Церкви и ее таинствах не дает ему права на безнравственность) и третья — запретительная: не может быть общения Чаши Христовой с чашей бесовской.
Отсюда в древней Церкви развилась литургическая дисциплина, которая с самого начала исключала возможность присутствия при евхаристии лиц, не возрожденных в таинстве св. Крещения. «Никто же не вкушает, ни пиет от вашей Евхаристии, кроме крещенных во имя Господне» (Дидахе, 9).
Не могло быть и речи о широком распространении «служебников» и текстов «Литургий» — ибо «молчанием охраняется святыня таинства»[1667]. Единственное подробное и полное описание раннехристианской Литургии содержится в «Апостольских преданиях» св. папы Ипполита, но сам автор так говорит о своей книге: «Это же мы передали вам вкратце о святом крещении и о святом приношении, ибо вы уже наставлены о воскресении плоти и о прочем, как написано»[1668]. Итак, в том, что «написано», то есть в истинах Евангелия, читатели «Апостольского предания» уже наставлены. Поэтому им можно уже открывать Таинство. Им можно доверить Предание.
И позднее, хотя храмы стали открыты для всех, перед самым совершением таинства из храма просили удалиться непосвященных: «Целуйте друг друга лобзанием святым, и те из вас, которые не могут причаститься сего Божественного таинства, да выйдут за двери», — предупреждает диакон на Армянской литургии, а в нашей он и поныне возглашает: «Оглашенные (то есть научаемые, но еще не крещеные) изыдите».
Если бы за этим возгласом следовало чтение «апокрифов» или трактатов, изъясняющих матрешечную структуру Вселенной — теософы были бы правы. Но мы точно знаем, что именно происходило после удаления оглашенных из храма. Совершалось Таинство Евхаристии. Именно «Литургия верных», вершиной которой было вкушение Чаши Господней, и была тем таинством, что скрывалось от некрещеных. Поскольку же бывали случаи, что человек ходил в положении оглашенного многие годы (из-за боязни после крещения вновь впасть в грех), понятно становится увещание св. Григория Нисского, обращенное к одному его знакомому: «Мне совестно за тебя, что ты, состарившись, до сих пор еще удаляешься от участия в литургии, как неразумный мальчик, которому нельзя доверить тайну. Соединись же с мистическим народом и начни изучать таинственные речи»[1669].
Но и обратно — если мы видим таинственность, мистическую утаенность молитвенной жизни первохристиан и видим сокровенность последних бесед Христа — мы вправе предположить, что эти беседы касались области молитвенной жизни учеников. Сквозь то молчание, которым окружили евангелисты послепасхальные беседы Христа, мы можем разглядеть ответ на самое важное требование верующего сердца: «Господи, научи нас молиться». Ответ этот: «Я дам вам Дух молитвы. Вы будете во Мне — и Я буду молиться в вас».
Не нужно забывать, что первые священные книги христиан появились свыше 10-ти лет спустя после Вознесения Господня, тогда как Вечеря Господня совершалась с первых же дней после сошествия Святого Духа на апостолов. Не все апостолы оставили после себя писания. Остались ли их проповедь и труд бесследны и бесплодны? Если нет — то как и что было передано бесписьменными апостолами их ученикам? И можно ли при изучении истории христианства не принять во внимание факта существования апостольских литургий — Литургии ап. Иакова, Литургии ап. Марка и Литургии ап. Петра?
Тексты этих Литургий, очевидно, подвергались позднейшим обработкам, но с древнейших времен они связывались именно с этими именами. Не придать значения апостольскому литургическому преданию — значит не расслышать прямых слов Христа: «Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира» (Ин. 6,51).
Древние Литургии — несомненный голос Предания. Отрицание их оценивается св. Василием как повреждение Евангелия «в главном», как «сокращение» христианской жизни до христианских словес[1670].
Но вот что удивительно: тексты древних Литургий мало в чем согласны между собой. В одних нет эпиклезы, в других нет установительных слов…
Св. Ипполит, приведя образ молитвы римской Церкви, тут же говорит: «Нет никакой необходимости, чтобы он повторял те же самые слова, которые мы говорили раньше и заучивал их наизусть, вознося благодарение Богу»[1671]. Значит, Предание и не в словах Евхаристического канона, но в самой Евхаристии. Общее всех древних Литургий — это их плод. Разнятся молитвы. Но едина реальность Таинства — и потому едино восприятие евхаристического Хлеба как Хлеба Жизни, как соединения со Христом.
Так не дает ли вновь это наблюдение нам повода к заключению о том, что именно о Евхаристии и созидании Церкви как Тела Господня шла речь в тех беседах Воскресшего Спасителя, о которых столь скупо говорит Писание: «В продолжение 40 дней являясь им и говоря о Царствии Божием» (Деян. 1, 3). Не литургические формулы Он передавал им, но говорил о самой реальности Богообщения, о тайне причастия Богу.
«Тайные догматы жизни», хранимые в Древней Церкви, имели самое непосредственное отношение именно к мистической, литургической жизни христианской общины. Для нашей темы очень важно отметить, что все предания, открытые древними церковными писателями, относятся к литургической жизни Церкви. Для св. Иринея Лионского пример устного апостольского Предания — запрет на коленопреклонения в день Пасхи[1672]. Для Оригена устное предание — это крещение детей (На Левит. 8, 3); обращение в молитве на Восток, чинопоследование крещения и Евхаристии (На Числа. 5, 1). Для св. Киприана неписанное предание — в том, что в чашу с вином на Литургии добавляется вода (Послание 63, 9-13).
Для св. Василия Великого также устное предание говорит не о вероучении, а о литургической жизни: крестное знамение, обращение на восток, нестояние на коленях в воскресные дни. И самое главное — эпиклеза: «Мы не довольствуемся теми словами, которые упомянули Апостол или Евангелие, но и прежде и после них произносим другие как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из неизложенного в Писании учения…» (О Св. Духе, 27). Кроме того, св. Василий тут же пишет: «Из сохраненных в Церкви догматов (dogmaton) и проповеданий (kerygmaton) некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые приняли от Апостольского Предания по преемству в тайне». По-видимому, рассуждает проф. Ливерий Воронов, последнюю часть фразы лучше было бы перевести так: «А некоторые приняли от Апостольского предания как переданные нам в таинственном священнодействии»… Что же касается выражения «переданные нам в таинственном священнодействии», то оно, по всей вероятности, значит: «переданные нам в чинопоследованиях таинств»[1673].
Св. Иоанн Златоуст в полемике с гностиками (некоторые из них полагали, что Логос покинул сына Марии прежде страданий или же вместо него был распят Симон Киринеянин), как и Василий, обращается к Преданию и прежде всего к таинству Евхаристии: «Когда они говорят: откуда известно, что Христос принес Себя в жертву? — то мы, кроме других свидетельств, заграждаем уста их и самыми таинствами. Если Иисус не умер, то символом чего же служат таинства?»[1674].
В III веке св. Ипполит Римский скажет: «мы подошли к самому истоку предания»[1675] именно перед тем, как рассказать о посвящении епископа, а затем — о совершении самой Евхаристии. Аналогично и св. Киприан Карфагенский к надлежащему исполнению епископского служения применяет характеристику: «Божественное предание и апостольское смотрение» (Послание 67, 5).
Почему столь важна апостольская преемственность для послеапостольского века? Дело в том, что Предание не есть сумма знаний, которые можно усвоить непосредственно, прочитав книжку когда-то жившего незнакомого человека. Предание — это введение человека в Тело Христово, в Богочеловечество. Как может ввести сюда постороннего кто-то, кто сам чужд ему? Ап. Павел однажды вопрошает: «Что ты имеешь, чего бы не получил» (1 Кор. 4, 7). А если не получил — что можешь передать?
Таинство создает Церковь, но само Таинство может быть совершено только в Церкви. — Поэтому необходимо продолжение той таинственной жизни, что началась в Апостолах, поэтому необходимо апостольское преемство.
Но, следовательно, там, где нет Литургии, нет и Церкви. «Чистое приношение одна только Церковь приносит Создателю, и все сонмища еретиков не делают приношения Богу. Наше же учение согласно с Евхаристией, и Евхаристия, в свою очередь, подтверждает наше учение», — свидетельствует св. Ириней[1676]. Чистую Жертву может принести Богу только истинная Церковь, а истинной может быть только та Церковь, которая создана истинной Жертвой. А потому — не может быть self-made-Church, самодельной Церкви, воссозданной энтузиастами из исторической и онтологической пустоты. «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор. 10, 17).
Потому — «Никто да не обольщается! Кто не внутри жертвенника, тот лишает себя хлеба Божия» (св. Игнатий Богоносец. Ефес. 5).
Человеку не дано воссоздать Церковь апостолов, он может лишь присоединиться к ней. К этому уже рожденному Телу можно прививаться, но его нельзя создать заново вне него и помимо него. Живое тело не может начать где-то расти второй раз, оно не может начать новую, отдельную жизнь, разорвав непосредственную и физическую связь с тем телом, которое было дано при рождении. Это верно в отношении к человеческому телу. Но точно так же и Тело Христово не может расти из пустоты. Апостольское преемство — не просто каноническая, но онтологическая реальность, онтологическое требование, условие бытия Церкви как Христова имения, как инобытия Бога. По слову ап. Павла, «Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1 Кор. 3, 11).
Итак, Церковь созидается Литургией и только Таинства хранят ее и в добрые и в дурные дни.
Но почему же учение о Литургии, о тайне Богочеловечества, прежде передаваемое эзотерически, стало явным?
Из сокровенного «догмата предания» в «керигму» проповеди движение происходит, если появляется необходимость ясного высказывания Церкви по некоему вопросу. В этом смысле догмат не развивается. Он изначален. Нельзя говорить о догматическом развитии Церкви, но можно — о керигматическом. Развивается и меняется область керигмы — область миссии. В конце же концов — «нет ничего тайного, что не было бы узнано» (Мф. 10, 26).
Вот как выглядит путь из сокровенного предания в керигму у одного из раннехристианских авторов св. Илария Пиктавийского: «Злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, выходить на вершины недостижимые, говорить о предметах неизреченных, предпринимать исследования запрещенные. Следовало бы довольствоваться тем, чтобы искренней верой то, что нам предписано, а именно: поклоняться Богу Отцу, почитать с Ним Бога Сына и исполняться Святым Духом. Но вот мы вынуждены пользоваться нашим слабым словом для раскрытия тайн неизреченных. Заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим языком тех таин, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ» (О Святой Троице. 2, 2).