По ту сторону добра и зла
По ту сторону добра и зла
Элмер нагнулся вперед и стал всматриваться в него напряженно, как гипнотизер. «Вы верите во все, — говорил он. — Все мы во все верим, даже когда отрицаем. Отрицающий верит. Разве вы в глубине души не чувствуете, что противоречия тут кажущиеся, что есть некий мир, который объемлет все. Душа кочует со звезды на звезду, все повторяется. Быть может, Стрейк и я боролись друг с другом в другой жизни, в другом виде — зверь со зверем, птица с птицей. Быть может, мы будем бороться вечно. Раз мы ищем друг друга, раз мы нужны друг другу, наша вечная ненависть — та же любовь. Добро и зло чередуются в круговороте, они едины. Не сознаете ли вы в глубине души, не верите ли вы, помимо всех ваших вер, в то, что есть еще одна реальность, и мы — ее тени? Все на свете — грани одного и того же, единой сердцевины, где люди растворяются в Человеке, и Человек в Боге?» — «Нет», — ответил отец Браун.[415]
Г. К. Честертон
Помимо вопросов, задаваемых «чистым разумом», гипнотические чары «всеединства» поспешает прорвать и этический, «практический разум». Он отказывается обожествлять преступления и людоедство.
Отождествление Бога и мира, духа и природы способно приводить человека к полной нравственной дезориентации. Ведь природа не знает различения добра и зла. Все, что есть в жизни — есть. Оно просто существует и не обременяет себя поиском смысла своего существования. И если человек ищет смысл жизни, значит он ищет что-то по ту сторону жизни. «По ту сторону жизни» не значит — «в смерти». Нет, он ищет то, что выше его жизни и что своей высотой может освятить и оправдать его конкретное существование. Человек живет ради чего-то.
И если человек ищет его — значит это «надмирное» уже есть. Потому что поиск смысла или даже ощущение нехватки смысла есть уже нечто такое, что не укладывается в обычное течение событий. «И нам, по крайней мере, смутно мерещится, что этот, с точки зрения предметного эмпирического мира, столь ничтожный и мелкий факт, как неспособность двуногого животного, именуемого человеком, спокойно устроиться и жить на земле, и его муки от непонятной внутренней неудовлетворенности, есть — для взора, обращенного внутрь и вглубь, — свидетельство нашей принадлежности к совсем иному, более глубокому, полному разумному бытию. Пусть мы бессильные пленники этого мира, и наш бунт — бессмысленная по своему бессилию затея, но все же мы — только его пленники, а не граждане, у нас есть смутное воспоминание об иной, подлинной нашей родине, мы не завидуем тем, кто мог совсем о ней забыть»[416].
То, ради чего я как разумное существо должен жить, должно быть разумно и осмысленно, это бытие должно иметь в себе все основание своего осмысленного бытия и при этом оно должно быть как-то соотнесено со мной. Ибо если с точки зрения высшего смысла я сам не могу быть различим, если человек слишком ничтожен sub specia aeternitatis — значит такая философская система предлагает не-человеческий смысл жизни.
То, что я сейчас изложил — это конспект рассуждений Владимира Соловьева («Оправдание добра»), Евгения Трубецкого («Смысл жизни»), Семена Франка («Смысл жизни»).
Главная их мысль: наличие в человеке нравственного измерения его жизни показывает, что мир не прост, что в бытии есть разделение на Высший, духовный, идеальный, и низший порядок бытия. Высшее начало действует, притягивает к себе низшее, но они не тождественны. Человек не равен миру (потому что стремится прочь от него в порыве к Богу), и Бог не равен миру (потому что человек, живя в мире, тяготится им), и человек не равен Богу, потому что стремится к Нему, а, значит, ощущает свою отдаленность от Него.
Другой русский мыслитель, М. Бахтин так писал об открытии той же сложности, многоуровневости Бытия[417]: «Противопоставление вечной истины и нашей дурной временности имеет не теоретический смысл; это положение включает в себя некий ценностный привкус и получает эмоционально-волевой характер: вот вечная истина (и это хорошо), — и вот наша преходящая дурная временная жизнь (и это плохо). Но здесь мы имеем случай участного мышления, стремящегося преодолеть свою данность ради заданности, выдержанного в покаянном тоне… Такова концепция Платона». С. Аверинцев так комментирует эту мысль Бахтина: «Бахтин хочет сказать — с полным основанием — что учение Платона, противопоставляющее незыблемость „истинно-сущего“ и зыбкость мнимо-сущего, меона, имеет целью вовсе не простую констатацию различия онтологических уровней, но ориентацию человека по отношению к этим уровням: от человека ожидается активный выбор, т. е., по-бахтински, „поступок“ — он должен бежать от мнимости и устремляться к истине»[418].
Согласно Е. Рерих, «проявленная Вселенная в зримости и незримости своей являет нам лишь бесчисленные аспекты сияющей материи, от самого высокого до самого низкого»[419]. По мысли же русских христианских мыслителей, кроме «бесчисленных аспектов материи» есть еще человеческая мысль и жажда смысла, которые и приводят человека к Богу, бесконечно возвышающемуся над миром материи и детерминизма (пусть даже «кармического»).
Надо признать, что эту дву-уровневость бытия знает любая серьезная философия, в том числе и восточная. Но ведическая мысль предпочитает просто отрицать реальность низшего мира, давая ему лишь статус иллюзии — «майя». Европейская мысль менее склонна растворять полноту мироздания в философских концептах. Она признает реальность мира, признает, что Бог, поддерживая существование мира, тем не менее не растворяет мир в Себе. Бог позволяет миру быть другим, чем Он. А, значит, история мира не есть история Абсолюта, То, что происходит в мире и в человеке, не всегда есть действие самого Божества. Бог позволяет человеку и миру существовать в качестве самостоятельных источников своих действий. Он дает нам возможность жить и действовать, но мы сами можем определить, в каком именно деле и как мы приложим те энергии, что свойственны нашей богоданной природе.
Но за собой Бог как бы оставляет возможность не отождествлять с Собой те или иные неверные наши выборы. Так для религиозного сознания открывается возможность для осуждения греха. Если в мире есть такие события, которые произошли по воле человека, но не Бога — значит, они могут быть религиозно отрицаемы. Мир не есть Бог — и, значит, грех может быть назван грехом, а не «инобытием Абсолюта».
Признание Бога творцом предполагает, что есть сущностная разница между Ним и миром. Если человек творит что-то — созданное им не тождественно ему самому. Книга, написанная им, не есть он сам. Если бы Бог рождал мир — мир был бы Богом. Если бы Бог изливался в мир — то мир был бы Богом. Но если Бог творит мир — мир радикально отличен от Творца. И, значит, мировая грязь не чернит лик Творца.
Но если все есть Бог, то различение добра и зла должно быть преодолено при мысли об Абсолюте. Если вам кажется, что что-то нехорошо, недолжно и небожественно — это всего лишь ваша иллюзия. Вам лишь кажется, что есть грехи и зло. Расширенное же сознание постигает, что «Абсолют вмещает все вселенские проявления»[420].
Все — значит и зло. Блаватская (как и все нынешние оккультисты) любит каббалистическую мудрость «Как вверху, так и внизу»[421]. Но верно и обратное: «Зохар говорит, — цитирует Блаватская главный трактат каббалистов, — что „все, что существует в Низшем Мире, находится и в Высшем. Низший и Высший действуют и воздействуют друг на друга“»[422]. Но в «низшем» мире, в человеке, есть немало грязи. Есть невежество и есть ненависть. И даже более того — есть сознательная воля к ненависти, воля к разрушению, воля ко злу. Человеческий грех отнюдь не всегда исходит из банального недостатка просвещения, который можно устранить «высшим знанием». Как справедливо заметил Честертон, «Если вы хотите лечить от распутства, словно от астмы, найдите сперва астматика, который любит свою астму, как распутник любит свой грех»[423]. В человеке есть воля, упорствующая во грехе.
Наложив этот факт на аксиому оккультизма «Как вверху, так и внизу», получаем вывод, что в «Едином Божестве» теософии и Каббалы есть нечто, упорно желающее зла человеку…
И не надо думать, что я навязываю этот вывод теософии. «Живая этика» сама охотно его делает. Она сама полагает, что для зла есть вполне законное место во Всеедином. «В Абсолюте зла как такового не существует, но в мире проявленном все противоположения налицо — свет и тьма, дух и материя, добро и зло. Советую очень усвоить первоосновы восточной философии — существование Единой Абсолютной Трансцендентальной реальности, ее двойственный Аспект в обусловленной Вселенной и иллюзорность или относительность всего проявленного. Действие противоположений производит гармонию. Если бы одна остановилась, действие другой немедленно стало бы разрушительным. Итак, мир проявленный держится в равновесии силами противодействующими. Добро на низшем плане может явиться злом на высшем, и наоборот. Отсюда и относительность всех понятий в мире проявленном»[424].
Оказывается, если бы зло прекратило свое действие в мире, гармоничность Вселенной разрушилась. Добро не может жить без зла, а Абсолют не может не проявлять себя через зло. И даже более того: зло не просто одно из условий существований Добра или его познания. Зло это вообще сама основа бытия. «Древние настолько хорошо понимали это, что их философы, последователями которых являются теперь каббалисты, определяли Зло как „подоснову“ Бога или Добра»[425]. Тут хотя бы честно сказано: тот Бог, которому поклоняются теософы, имеет злую подоснову. Добро даже не может возникнуть и действовать, если ему не помогает Зло. Еще интереснее текст Блаватской становится, если вспомнить, что на языке христианского богословия «подоснова» — это ипостась. Ипостась зла — это Сатана. Получается, что Бог вторичен по отношению к Сатане…
Христианин готов признать, что Добро иногда может проявить себя в некотором действии, которое человеком воспринимается как зло. Златоуст об этом говорит так: «Пророк со мною восклицает и говорит: „нет зла во граде, еже Господь не сотвори“ (Амос 3,6)… Это же выразил и через Исайю: „Аз Бог, творяй мир и зиждяй злая“ (Ис. 45, 7 рус: делаю мир и произвожу бедствия)». Злом, по мысли Златоуста, Исайя называет бедствия[426].
В «Пастыре» Ерма, книге начала второго века, есть очень странное утешение: «Не бойся, Ерм, не оставит тебя Господь, доколе не сокрушит Он либо сердце твое, либо кости твои!»[427]. Не бойся — Бог не оставит тебя без скорби…
То же мы видим в 22 Псалме: «Жезл твой и палица Твоя, та мя утешиста» (Пс. 22, 4). Значит, надежда христианина не может свестись к языческой надежде на то, что Бог окажет вескую внешнюю помощь и чудодейственно поменяет гонителя и гонимого местами, умножит деньги в кошельке или сведет с креста. Он призван понять, что гонители, думая, что сколачивают темницу, на деле возводят храм.
Дело здесь в том, что человек вообще начинается с горя. Если душа не обожжена — она не может быть милосердной. Василий Розанов однажды узнал о священнике, которого очень любили крестьяне. При расспросах он выяснил, что в жизни самого этого батюшки было выше обычного горя и потерь. Вот и получилось, пишет Розанов, что, «как и везде в христианстве, больные ходят около больных, болезнь лечит болезнь же. Где этой связанности в боли нет, — христианство тускло или нереально, риторично. От этого наши гимназисты так глухи к „урокам Закона Божия“, что они еще здоровы, молоды. Такое состояние вообще не для религии, и в интересах ее самой я запретил бы ранее 40 лет „открывать тайны религии“. А то с паркета, из гостиных и клубов несется клич: „религия — миф!“. Между тем религия реальна и вечна, но только рассмотреть-то ее можно из подземелий и страданий»[428].
Чтобы было понятно, что этот духовный закон открылся не только модернистскому писателю, приведу слова преп. Иоанна Лествичника: «Безболезненность сердца ослепляет ум»[429].
«Как пенька не бывает годною для пряжи из нее тонких ниток, если не треплют ее много раз, так и боголюбивая душа, подвергаясь многим искушениям, делается чище и пригоднее к духовному деланию», — находит неожиданный образ преп. Ефрем Сирин[430].
Литургия Златоуста прославляет Бога за благодеяния Его к нам — «их же вемы и не вемы, явленных и неявленных». Речь идет о благодарении даже за те события и обстоятельства нашей жизни, которые нам кажутся скорбными, и отнюдь не кажутся благими.
В конце концов, бывает что и врач должен причинить боль человеку, которому оказывает помощь. И эту боль можно терпеть только при одном условии: если есть уверенность в том, что нож находится в руке у врача, а не у садиста. Если знать, что за видимым злом и ощутимой болью скрывается Добро. Христианин может терпеть боль, потому что знает: Тот, в чьей воле человеческие судьбы, Сам пошел на Крест, чтобы облегчить наши страдания.
Но мысль теософов совершенно иная: они полагают, что за Добром скрывается Зло, которое является его «подосновой». Добро — это эпифеномен, случайное проявление; Зло — это сущность. Как пишет Блаватская, «всюду теории каббалистов изображают Зло как Силу, необходимую Добру, как дающую ему жизненную силу и существование, которого оно иначе не могло бы иметь»[431].
Христос говорит, что свою жизнь Он имеет от Отца и в Себе, а не от Змея или Зла. Теософия в порядке «примирения» христианства с другими религиями (с какими? с сатанизмом, что ли?) поправляет Евангелие: Добро берет свое начало во Зле. «Тень не есть Зло, но является нужным и необходимым соотношением, дополняющим Свет или Добро. Тень является создателем его (Добра) на земле»[432]. Если Христос пришел явить волю Небесного Отца на земле, а «создателем Добра на земле» является Зло, то чью же волю исполнял Христос? Если оккультист решит быть последовательным адептом своего учения, он должен будет признать: тот Небесный Отец, Которому молится Христос, есть… Сатана.
Собственно, этот вывод теософия не забывает сделать: «Когда Церковь проклинает Сатану, она проклинает космическое отражение Бога, она предает анафеме Бога, проявленного в Материи или в объективности»[433]. Но об этом подробнее в следующей главе.
Пока же, чтобы понять своеобразие очень живой этики оккультизма, понять внутреннюю логичность его пути от пантеизма к имморализму, надо осознать: «Это только естественно. Нельзя утверждать, что Бог есть синтез всей Вселенной, как Вездесущий, Всезнающий и Бесконечный, а затем отделить Его от Зла»[434]. Пантеистическое божество в принципе неотделимо от Зла. По самой сути своей, как пишет А. Лосев, «пантеизм есть безразличное обожествление всего существующего с начала до конца, и все несовершенства бытия для него вполне естественны, равно как и вполне необходимы»[435].
И это значит, что слишком «антропоморфическим» оказывается не христианское, но теософское представление о «Едином». Трансцендентность Бога, Его непознаваемость не означают, что все человеческие категории можно без разбора ссыпать в коробку с надписью «Всеединое». Напротив — апофатическое мышление требует предельно ограничить круг тех понятий, которые мы прилагаем к Первобытию. Теософы говорят, что для всего есть место в Абсолюте. Христианское мышление о Божестве говорит: никакие человеческие категории не надо помещать внутрь Божественной Тайны. Путь теософского компота требует сказать, что в Боге есть добро и зло, бытие и небытие, мужское и женское начало, свет и тьма. Христианская мысль диалектически требует признать, что в Боге нет ни того, ни другого. Бог выше различения бытия и небытия. В некотором смысле можно сказать, что само ничто тварно: небытием Бог отделяет Себя от тварного бытия[436]. Но это совсем не значит, что небытие есть в Самом Боге. Конечно, Бог выше человеческого различения добра и зла. Бог не есть добро. Но это не значит, что Он Сам зол. Личность Бога, свободно действующая через свои энергии, проявляемые вне Бога, действует лишь благим образом. И действует так, что открывает людям заповеди добра и любви и утверждает их в следовании этому призыву.
Теософия же полагает, что она ушла от примитивного христианского «антропоморфизма», объявив зло не только одним из проявлений Абсолюта, но и основой его бытия. И естественно, что теософская мысль от этой посылки немедленно приходит к выводу об относительности всех нравственных понятий.
Те, кто любят говорить о «десяти заповедях», об «общечеловеческих ценностях», о «нравственных абсолютах», должны будут немало поломать голову, чтобы примирить свои нравственные идеалы с благоговейным отношением к Рерихам. Для тех-то вопросы «нравственного идеала» решены ясно и однозначно. «Какая формула может считаться безусловной или, как кто-то выражается, абсолютно справедливой в нашем проявленном мире, мире относительности? Даже такая, казалось бы, неоспоримая формула, как „не убий“, тоже не всегда применима. Также и другая — „возлюби ближнего как самого себя“ — может принести ближнему горе вместо блага»[437]. Да и вообще — зачем защищать человека от смерти? «Разве можно назвать смертью смену одной оболочки на другую?»[438].
«Высокая мысль Востока давно разрешила проблему существования зла. Единое Божественное Начало, или Абсолют, вмещающий потенциал всего сущего, следовательно, и все противоположения, несет в себе и вечный процесс раскрытия или совершенствования. Эволюция создает относительность всех понятий»[439].
Еще Ф. Шлегель замечал, что «пантеизм неизбежно снимает различие добра и зла, как бы он ни противился тому на словах»[440]. Вслед за Шлегелем и Шеллинг (естественно, «поздний», уже переболевший пантеизмом) высказывал горячее пожелание, чтобы в Германии прекратилось «нечеловеческое пантеистическое безумие»[441].
Действительно, если добро и зло равнозначны в Единой Энергии, то остается только раскрыть свою душу для того, чтобы беспрепятственно проносились через нее «вдохновения жизни». Надо лишь вверить себя воле «космических бурь», в которых все равно ведь некому дышать, кроме Единого Духа.
Интересно, что даже у Будды есть аргумент, который может быть обращен против пантеизма: «Если Я не погибает, тогда жизнь и смерть равны, тогда все существующее равно, ибо у всех в основе — это единое, неизменное Я. И тогда дела бесполезны, бессмысленны, ибо оно (всеобъемлющее единство) не совершенствуется делами; оно самосовершенно. В таком случае — к чему самоотрешающееся поведение?»[442]. Если встать на позицию пантеизма, то в мире, собственно, ничего не происходит. Абсолют ничего не отпускает от себя, все несет в себе и, значит, все феномены равны ему и все части бытия равно совершенны. Нет такой деятельности, которая бы могла оторвать человека от этого Совершенства, равно как и нет такой, которая могла бы его приблизить к Тому, Что и так мыслится везде и равно присутствующим. Человеку может казаться, что он есть, что он действует, что какие-то его действия меняют его положение в мире, но от этой иллюзии лучше избавиться через очищение сознания. И вот такой пантеизм Будде не нравится, потому что не дает оправдания человеческой деятельности и выбору.
Состояние пантеистического имморализма также было знакомо и некоторым западно-христианским средневековым мистикам. После того, как они приходили к выводу о своей единосущности Божеству, им также казалось излишним жить в мире библейских заповедей. Лев Карсавин так описывает логику самообожения, разворачивающуюся после того, как человек уверяется в своей равнобожественности: «А если так, то нет никаких законов человеческой деятельности, внешней или внутренней воли, кроме воли человекобога, и нет морали, потому что всякий акт человека — акт Божества. Слившись с Богом в мировом процессе, мистик приобретает свободу, но ценой противоречия со своей же религиозностью. Он поневоле утрачивает возможность морального различения, отказываясь от категорий зла и добра, понятия греха и теодицеи. Все содержание религиозности вдруг исчезает, рассеивается как туман и остается одно всеобъемлющее Божество, пребывающее целиком в мистике, и мистик, целиком пребывающий в Божестве и мире… Но Божество-мир, Божество-человек уже не может различать между добром и злом: все, что творит Бог, божественно. Пантеистическая система разбивает божескую и человеческую мораль»[443].
Единственное, что могло умерять их «всеприемлющее» сознание в пределах добра — это непоследовательность в философских рассуждениях. Только если они соглашались применять пантеистические теории исключительно к окружающему миру, а не к самому человеку (как это было, например, у амальрикан), в их проповеди и деятельности можно было найти «утверждение моральной деятельности и элементы религии Христа»[444].
Пантеизм ХIХ века в этом отношении также не был оригинален. Так, например, по выводу исследователя американской философии, пантеистическая система Эмерсона «открывает возможность (в дальнейшем неоднократно использованную) поставить духовный мир личности „по ту сторону“ добра и зла»[445]. И точно также там, где появлялись ясные нравственные координаты, там было налицо отступление от фундаментальных принципов пантеизма: «Творчество Кольриджа и Вордсворта отличалось значительно более четкими нравственными установками, но это было связано со значительно большей близостью их к христианскому мировоззрению, а не вытекало из основных принципов философской теории романтизма»[446].
Верно и обратное: проповедь радикального имморализма использовалась в некоторых эзотерических культах как средство для пантеистического воспитания адептов. В гностических текстах женское божество называет себя и блудницей и святой, и невестой и женихом, бесстыдной и скромной, войной и миром[447]. В другом гностическом же гимне тот, кого они именовали Иисусом, повелевает ученикам вести вокруг себя хороводы и на все его взаимоисключающие возгласы отвечать «Аминь»[448]. В тантрическом буддизме грань добра и зла переступается, если человек предается действию «с сознанием» — тогда и в групповой оргии он будет «чист», ибо будет мыслить себя действующим нераздельно с Единой Энергией[449].
Проводится ли такое «расширение сознания» через дела (как в тантризме) или через медитации (как в гностицизме), его итог один. Грань добра и зла, ощущаемая нравственной интуицией человека, переступается именно потому, что она мешает ему осознать радикальное единство мира и свою собственную тождественность с ним. По выражению В. К. Шохина, это «способ раздразнить адепта»[450] с тем, чтобы подвести его к «обновленному» состоянию, в котором ему раскроется пантеистическая истина Всеединства, самовыражающегося во всех бытийных оппозициях, в любых проявлениях добра и зла.
Переступив нравственную грань (пусть даже в мысли), человек уже не будет замечать и иных различий в мироздании.
Напомню, что для русских философов, напротив, ощущение добра и зла было свидетельством того, что человек неотмирен. Владимир Соловьев именно из существования в человеке чувства стыда повел свое доказательство бытия Бога. Хотя бы поэтому видеть в Рерихах продолжателей русской религиозной философии совершенно невозможно.
Для утверждения пантеизма Рерихам приходится отрицать различимость добра и зла.
Но в теософии Рерихов есть еще одна (кроме их приверженности к пантеизму) причина для утверждения «относительности всех понятий». Как мы помним, эту относительность сама Е. Рерих связывает с «эволюцией». Так почему именно «эволюция», которая все вроде бы должна вести к Абсолюту и освещать Его светом, вдруг делает все относительным?
— Потому, что Абсолюта на самом деле вовсе нет. Не Абсолют, исполненный знания, мудрости, любви и света, стоит у истоков мироздания и ведет всемирный процесс. Не с Максимума начинается космогенез, но с точки минимума. Некий безумный «дух», неумелый и неумный, выливает себя в разные частные формы бытия, чтобы познать себя же. Если при этом та или иная форма окажется «неудачной» и как бы греховной, то это сугубо внутреннее дело «волшебника-недоучки». «До тех пор, пока Он не образовал Себя в Своей Форме, все те, которых Он хотел оформить, не были оформлены, и все миры были уничтожены», — с полным своим согласием цитирует Блаватская каббалистический трактат[451].
Это «Вечное Дыхание, неведающее самого себя»[452], на своих ошибках и наших страданиях учится воплощаться все совершеннее и совершеннее, ибо «лишь кристаллизуясь в материю или вливаясь в нее, дух раскрывает свой потенциал и накопляет разум через соприкасания с миром форм»[453].
Это действительно не новая, но вполне древняя идея. Еще Гераклит сравнивал космос с ребенком, который играет сам с собою. Но прежде чем умилиться сходством с евангельским «будьте как дети», стоит заметить, что для Гераклита здесь важен не символ чистоты, а символ безответственности… «Кто виноват? Откуда космос и его красота? Откуда смерть и гармоническая воля к самоутверждению? Почему душа вдруг нисходит с огненного Неба в темную Землю, и почему она вдруг преодолевает земные тлены и — опять среди звезд, среди вечного и умного света? Почему в бесконечной игре падений и восхождений небесного огня — сущность космоса? Ответа нет. „Луку имя жизнь, а дело его — смерть“ (Гераклит, Фрагмент В, 48). В этой играющей равнодушной гармонии — сущность античного космоса… невинная и гениальная, простодушно-милая и до крайней жестокости утонченная игра Абсолюта с самим собой… безгорестная и безрадостная игра, когда вопрошаемая бездна молчит и сама не знает, что ей надо»[454].
Итак, Гераклитово сравнение космоса с играющим ребенком вполне малоутешительно: также капризно и жестоко, без сострадания Бог может разрушить мир (и разрушает) как ребенок рушит свои песчаные замки.
И так — не только в языческой Греции. Индия рисует в своем воображении танец смерти Шивы — танец, который и создает миры, и разрушает их, не сорадуясь и не сочувствуя тем, кто успел поселиться в них… «Пармаштин как бы играя создает миры» (Ману, 1,80). Человек не видит себя, личности и свободы — не может познать истоков падения а значит приходит к идее игры. У игры нет мотивов, следует просто знать ее правила…
Когда эту схему смысла мирового развития попробовал предложить европейцам Гегель (Мировой Дух шествует через горы трупов к своему самопостижению), даже люди типа Белинского от него в ужасе отшатнулись. И слова Достоевского о «слезе ребенка» и «грядущей гармонии» ведь были сказаны в лицо именно гегельянцам (пусть даже и успевшим уже переодеться в одежды исторического материализма). Но сегодня увидеть в мире самопознание безликой Материи-Космоса, играющей в кошки-мышки с самим собой — почитается как верх нравственного прозрения.
Здесь надо сделать историко-философское уточнение. Несмотря на то, что система теософов во многом похожа на еретические конструкции древних гностиков, все же в двух решительных пунктах она резко отличается от них. Один из них мы только что видели. По только что процитированной мысли Елены Рерих путь «космической эволюции» — это путь постепенного пробуждения и преображения материи. Это путь, идущий снизу вверх. Напротив, «для гностика мир есть или химическое смешение бесконечного с небытием, или патологическое отложение бесконечного (аффекты Софии)»[455]. Мир развивается от Божественной Полноты к материи. Космогонический процесс — это процесс вольной или невольной деградации Плиромы. В древнем гностицизме путь развертывания Космоса — это путь ниспадения, путь некоего, пожалуй, даже нежелательного, извержения Плиромы за свои собственные пределы. В гностицизме космический процесс истекает сверху вниз, это путь инволюции. Гностики (валентиниане) хотели представить постепенную материализацию самого божественного начала[456].
В теософии (что особенно видно в родственной ей «философии русского космизма») скорее наоборот — она постулирует постепенную дивинизацию мира. Мир постепенно просветляется и обожается. Космическая эволюция, начавшись из бездн бессознательной материи, должна взойти до божественного уровня. И это при том, что возгонка вселенной к божественной ступени происходит в отсутствие реального Бога. Высшей, собственно Божественной ступени нет и не было. Гностики (валентиниане) хотели представить постепенную материализацию самого божественного начала; теософы в противоречии со своими древними «учителями» полагают, что, напротив, материальное начало первично по отношению к духовному и что материя будет одухотворяться и даже исчезать по мере нарастания «космической эволюции»[457].
Кроме того, фундаментальное отличие гностицизма от теософии заключается в более личностном, в более трагическом мироощущении гностицизма. Гностики исходят из недолжности страдания и зла. Когда-то и однажды произошло падение духовных стихий, когда-то случился грех Плиромы, и из этого недостойного, недолжного состояния люди должны выйти. Напротив, «с точки зрения теософии падение Люцифера, воплощение Логоса и искупление — вечно космические процессы»[458].
Общее же у них то, что не зная благодати, не зная того чуда Божественной любви, которое позволяет Богу действовать вне себя, Великому входить в малое, гностики и древние, и новые пробуют между землей и Небом утвердить чисто физическую лестницу, которая бы автоматически гарантировала некий минимум божественности даже на низших этажах бытия. В результате оказывается, что в том иерархическом уровне, который располагается чуть выше меня, есть немного большая частичка божественной «плиромы», и я, распознав ее, могу ее потребить сам, перейдя тем самым на этот высший этаж. То есть я могу потреблять Бога, не общаясь с Самим Богом. Не взывая и не стремясь к Самому Высшему, я могу попробовать оккупировать, потребить или поставить себе на службу ближайшее духовное пространство. Духовный голод может быть удовлетворен без Бога — просто за счет общения с «космическими иерархиями».
Итак, у гностиков древности путь космогонии ведет от Абсолюта к миру, в современной теософии Абсолют рождается снизу. В теософии идет постепенная дивинизация мира при том, что высшей ступени нет и не было, идет возгонка вселенной к божественной ступени, которой вообще-то нет. И здесь стоит отметить проницательность Бердяева, писавшего о зависимости теософии от модного в ту пору дарвинизма.
И вот в этом мире космодарвинизма есть законное место для зла и сатаны. Настолько законное, что их даже не нужно отличать от Бога. И все происходящее в мире настолько интимно связано с пантеистическим Абсолютом, что даже Сатану оккультисты не желают лишать божественного почитания. Ведь «Абсолют вмещает все вселенские проявления, Абсолют из своего абсолютного Единства при проявлении становится Абсолютом беспредельной дифференциации и ее следствий — относительности и противоположений. Так в своем космическом аспекте Сатана не есть существо, но лишь олицетворение следствий дифференциации (относительности и противоположений)»[459].
Исповедание тотальной целостности мира, запрет на различение Бога и мира неизбежно сакрализуют наличную мировую данность и то зло, что присутствует и действует в ней. Все, что есть в мире — все свято. Все — Бог. Все — благо. Зла — нет. Различение добра и зла оказывается иллюзией неопытных сознаний.
К таким «неопытным сознаниям» теософы относятся с таким презрением, что не останавливаются ни перед каким лжесвидетельством. Г. Олкотт в 1885 г. в Бомбее заявлял парсам-зороастрийцам, что их вера «покоится на природной скале оккультизма», и что дуализм определенно является законом мироздания, и персонификация его противоборствующих сил Заратуштром была полностью научным и философским утверждением глубокой истины. Вроде не может быть большей пропасти, чем между теософским монизмом, растворяющим и зло и добро в единой Энергии и дуализмом зороастрийцев, постулирующим вечную борьбу двух абсолютно противоположных и равносильных принципов[460] Вряд ли парсы обрадовались бы, если бы им было сказано прямо, что Ариман и Ахура-Мазда всего лишь разные проявление одного и того же принципа (нечто подобное в древности пробовал делать Зурван — за что и был провозглашен еретиком). И потому им была преподнесена рекламная теософская ложь.
Точно такая же ложь о близости оккультизма и православия преподносится сегодня русским. Это разрешено: ведь различение добра и зла осталось далеко позади.