Иисус есть Христос

Иисус есть Христос

У таких аскетов и мистиков есть верный признак: они лишают удовольствий только себя. Что до других, они рады их радости. Когда мистик нарушает это правило, он опускается очень низко, он становится моральным реформатором.[1538]

Г. К. Честертон

О чем проповедовал Христос?

Теософы иногда говорят: мы действительно противники христианства, но мы ученики Христа. Не того Христа, в котором вы по своему невежеству видите Бога, а великого Учителя и морального реформатора Человечества… Что ж, откроем Евангелие, вслушаемся в слова Христа и посмотрим — много ли из Евангелия мне придется выбросить, если я захочу читать его по-рериховски.

Прежде всего из Библии не видно, будто Христос завещал нам некое «Учение», которое, более или менее публично рассказывая, можно разносить по миру и по векам.

Что «нового» в учении Христа? Монотеизм уже давно установился. Об отношении Бога и человека можно ли сказать словами, более высокими, чем это сделал пророк Михей: «Человек! сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим» (Мих. 6,8)?

Говорят, что иудеи не обращались к Богу как к отцу — и лишь «арий» Иисус научил их этому. «Христос приносит иудеям непонятную им идею Бога-Отца. Надо сказать, идею чисто арийскую. Иудеи обращались к своему богу не как к „Отцу“, а как к „адонаи“ — господину. Представление это отдает явным туземством — после чего смешны популярные версии об иудаистских истоках христианства», — рассуждает, например, один современный историософ[1539]. Идея-то красивая. Но с фактами плохо соотносящаяся. Вот лишь два примера из жизни ближайшего ко Христу поколения еврейских праведников. Ребе Хони (ум. 65 г. до Р.Х.) именовался «кругоначертатель». Однажды, когда он молился о том, чтобы пошел дождь, он начертил круг, встал в его середину и сказал: «Владыка мира! Твои дети обратились ко мне, потому что я у Тебя как домочадец. Клянусь Твоим великим именем, что я не двинусь отсюда, пока ты не сжалишься над Своими детьми». Когда дождь, наконец, пошел, тогдашний глава фарисеев Симон (Шимбьон бен Шатах) стал порицать Хони за дерзкое поведение: «Если бы ты не был Хони, я бы объявил тебя отлученным. Но что я могу сделать? Когда ты привередничаешь перед Богом, Он выполняет твою волю, подобно тому, как отец выполняет волю своего капризного сына. Если сын ему говорит: „Отец (авва), искупай меня в теплой воде или полей меня холодной водой, дай мне орехов, миндаля, абрикосов, гранатов“ — он все это делает». Позднее Ханан Сокровенный оказывался в противоположной ситуации. Когда мир нуждался в дожде, книжники обычно посылали к Ханану учеников, которые хватали его за края одежды и кричали: «Папочка, папочка (абба, абба), дай нам дождь!». А он говорил Богу: «Владыка мира, сделай это ради тех, которые не понимают разницы между Отцом, который дает дождь, и отцом, который дождя дать не может»[1540]. В конце концов сама весть о том, что люди — сыновья Бога — приводилась Христом со ссылкой на ветхозаветную Псалтырь… Так что здесь явно не удается нащупать причину, по которой Новый Завет стал поистине Новым.

В нравственной проповеди Иисуса практически к любому ее положению можно указать «параллельные места» из книг Ветхого Завета. Он придает им большую афористичность, сопровождает удивительными и удивляющими примерами и притчами, но в его нравственном учении нет ничего такого, чего не содержалось бы в Законе и Пророках.

И ученики Христа — апостолы — в своей проповеди не пересказывают «учения Христа». Выйдя на проповедь о Христе, апостолы не пересказывают (ни разу!) «Нагорную проповедь», ни разу не говорят «Как наставлял Учитель». Ни проповедь Стефана в день его кончины, ни обращение Петра в день Пятидесятницы не содержат ссылок на Нагорную проповедь.

Если наставник прочитал запомнившуюся проповедь — назавтра его ученики будут повсюду рассказывать о ней, но при этом каждая их фраза будет начинаться со слов: «как сказал Учитель», Однако именно этого словосочетания ни разу не употребляют апостолы[1541].

Более того, Павел и Иоанн формулируют свою керигму[1542], не обращаясь не только к учению, но и к жизни Иисуса.

Это фундаментальнейший факт, помогающий понять, чем является Христос для Церкви: первично Его мистическое присутствие, вторично-историческое бытие; первичен факт Воскресения, вторичны обстоятельства Его предшествующей жизни. И даже о событии воскресения Христова Апостолы проповедуют не как о факте лишь Его жизни, но как о событии в жизни тех, кто принял пасхальное благовестие — потому что «Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас» (Рим. 8,11); «Если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» (2 Кор. 5.16)

Апостолы говорят об одном: Он умер за наши грехи и воскрес, и в Его воскресении — надежда нашей жизни. Никогда не ссылаясь на учение Христа, апостолы говорят о факте Христа и Его Жертвы и о его воздействии на человека. Христиане веруют не в христианство, а в Христа. Апостолы проповедуют не Христа Учащего, а Христа Распятого — моралистам соблазн и теософам безумие. Если бы речь шла просто о проповеди «учения» — она не могла стать соблазном для эллинов, будучи при том безумием для иудеев.

В свою очередь, Евангельские рассказы строятся вокруг пасхальных событий, страданий и смерти Иисуса. В «духовном» Евангелии от Иоанна из 21 главы 10 посвящено описаниям событий Страстной седмицы.

Не для того ли, чтобы оттенить уникальность смерти Христа, в Деяниях не описываются ни кончина Павла, ни смерть Петра, ни убиение Иакова, брата Иоанна? Нет ли здесь чего-то похожего с не-вхождением Моисея в Палестину и с отсутствием места его погребения? Мы видим, что были попытки принимать апостолов за богов. Может, поэтому отсутствие в Деяниях мученических кончин апостолов подчеркивает категорическое утверждение Павла: «разве Павел распялся за вас?».

В Новом Завете описывается только одна кончина, кроме Иисусовой — убиение первого христианского мученика Стефана. Сравнение новозаветных описаний этих двух казней открывает нам нечто очень важное в вере новозаветных авторов.

Евангелия особо подчеркивают, что Христос боялся смерти в своем Гефсиманском борении. А вот ап. Стефан смерть встретил без колебаний и мужественно. Из этого сопоставления у теософов, мунитов и иеговистов получается аргумент в пользу не-божественности Иисуса. «Может ли быть, — спрашивают они, — чтобы человек был более тверд, чем Бог?»[1543].

Если человек никогда не вчитывался в Новый Завет и не представляет себе ту духовную среду, которой оппонируют апостолы и евангелисты, очень многое и в Новом Завете, и в трудах древних отцов останется непонятным.

А ведь полемизируют апостолы не с атеистами, но с верующими людьми, правда, верующими иначе, чем они. Мы привыкли говорить, что апостолы дискутируют с «язычниками и с иудеями». Предмет полемики с иудеями понятен: надо пояснить, что именно к Иисусу относились ветхозаветные пророчества, и в Нем они исполнились. Но с какими именно язычниками спорили апостолы и о чем? Просто с почитателями Афины или Осириса? Или они принялись разбирать трактаты Аристотеля и Эпиктета?

Апостолы обращаются к своим, к христианам. И в этих «внутренних», совершенно не-миссионерских посланиях и Евангелиях (Лука пишет свое Евангелие для своего же ученика — «к тебе, Феофил» — Деян. 1,1), апостолы все же считают необходимым предупредить христиан о некоторых лжеучениях. Если апостолы вставляли полемические пассажи в послания, адресованные своим ученикам, значит, оппонирующая религиозная схема была столь близка к церковным границам и церковным воззрениям, что даже христиане могли спутать и принять за христианство то, что по сути своей с ним несовместимо.

Полемика с иудаизмом встречается в апостольских посланиях весьма эпизодично. Прямой полемики с язычеством практически нет. В Новом Завете нет ни одного «Послания к эллинам», равно как нет и рассуждений типа «Будда сказал, а Христос говорит…», равно как нет и призывов «не следуйте мифам о богах-олимпийцах»).

Мог ли христианин соблазниться проповедью жреца Кибелы или зороастрийца? Очевидно, нет. К сердцу тех, кто уверовал во Христа, прежние языческие кумиры и мифы уже не найдут доступа, и вдохнувший Евангелия не подклонится под ярмо иудейского закона.

Опасность могла исходить только от учений, по своему использовавших тот же духовный материал. Апостолы полемизируют с теми из язычников, что выдавали себя за христиан. Они полемизируют с гностиками. Гностики, жонглировавшие евангельскими образами и словами, гностики, использовавшие имя Христа для проповеди более привычных оккультных идей, могли быть приняты за действительных христиан — «они вышли от нас, но не были наши» (1 Ин. 2,19). От них надо было защитить Церковь.

У любого автора заметно, какие темы наиболее волнуют его. Он вдруг меняет свой тон, становится более настойчив, более эмоционален, он стремится доказать то, что со стороны кажется даже вполне понятным. Он вновь и вновь возвращается к этой теме. Так что же более всего возбуждает апостольский проповеднический дар? Что они стараются доказать своим читателям?

При внимательном знакомстве апостольские тексты поражают одной своей особенностью: если бы это были обычные фольклорные воспоминания учеников о любимом и обожествляемом ими учителе, эти тексты всячески подчеркивали бы именно Божественный статус Иисуса. Однако у ап. Павла и ап. Иоанна полемические интонации появляются не столько тогда, когда надо доказать, что Иисус — Бог, сколько тогда, когда надо убедить читателя в том, что Иисус — человек и что у него действительно было тело.

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, — ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, — о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение — с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом (1 Ин. 1,1–3). Это же просто гимн эмпиризма! „Видели, слышали, осязали!“. Это торжественное исповедание веры именно в телесность Слова. И затем в этом же послании ап. Иоанн дает критерий для различения духов: „Много лжепророков появилось в мире. Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, это дух антихриста“ (1 Ин. 4.1–3).

Море гностицизма и теософии, разлитое вокруг проповедников Нового Завета, отказывалось признать именно возможность воплощения Бога в человека. Божественность Христа гностики готовы были допустить, но при условии, что телесность Он воспринял лишь кажущимся образом, лишь для педагогических целей (чтобы легче и понятнее было проповедовать людям). Апостолы возражают: утверждать иллюзорность телесности Иисуса значит утверждать и иллюзорность Его страданий, и иллюзорность Его воскресения из мертвых (ибо то, что не было мертво, не могло и воскреснуть). А в итоге — „и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша“ (1 Кор. 15, 14). Если Христос умирал и воскресал не как мы и не вместе с нами, то нет в нас, в нашей жизни, в нашей плоти никакого обновления. Поэтому раннехристианская проповедь полемизирует с докетическим настроением (позднее породившим секту докетов, считавших, что Христос не воплотился, но лишь казался (dokeo) человеком).

Отсюда понятно, сколь значимы были для евангелистов смертные борения Христа. Они — доказательство Его подлинной, неиллюзорной человечности, Его истинной сопричастности нам. А потому — „Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойства обоих естеств. Различие между естественным и противоестественным страхом смерти для рассудительных ясно и очевидно“ (преп. Иоанн Лествичник[1544]). „Страх страданий составляет принадлежность человеческой немощи“ (св. Григорий Нисский[1545]). Православие подчеркивает, что Господь „усвоил наши немощи“[1546], в том числе и страх страданий и смерти…» «Страх смерти — это природный страх: никакая природа не хочет своего уничтожения, потому что смерть не создана Богом и есть нечто Богопротивное», — поясняет В. Болотов[1547]. Это не выбор между «да» и «нет», а да — сквозь нет. Это как борьба со штормом: несогласие с ним требует битвы. «Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин. 12, 27). В лице Христа Бог испытал все, что в обычном человеке ведет ко греху. Если в ливень я иду домой — у меня нет выбора: хочу я дойти или останусь на ветру. Я всецело хочу дойти. Но это не означает, что мой путь беструден, безусилен, безвыборен. Лицо хочется отвернуть, ноги не могут идти… Так и Христос, не имея колебания между возможностями, которые кажутся равновеликими, претерпел бурю этого мира, и Его природно-человеческой воле нужно было непрестанное усилие. Его воля негреховна, но она оказалась в мире греха, не в своем мире, а потому должна претерпевать борение: «Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!» (2 Цар. 7, 19).

Так вот, применительно ко Христу евангелистам было важно утвердить Его человечность; применительно к христианам — засвидетельствовать, что благодаря тому, что Бог стал человеком, человек приобщился к Богу и отныне может без страха и с надеждой смотреть во врата смерти. Евангелия говорят о Кресте Господнем; апостольские тексты — о том, что не бесплоден оказался Крест Сей в людях.

Мы можем представить себе, что все евангелисты были бы убиты вместе с ап. Стефаном. Даже в нашем Новом Завете более половины книг написаны одним ап. Павлом. Поставим мысленный эксперимент. Предположим, все 12 апостолов убиты. Близких свидетелей жизни и проповеди Христа не осталось. Но воскресший Христос является Савлу и делает его своим единственным апостолом. Павел же затем пишет весь Новый Завет. Кем мы тогда были бы? Христианами или павлинистами? Павел, как бы предвидя такую ситуацию, отвечает вполне резко: почему «у вас говорят: „я Павлов“, „я Аполлосов“, „я Кифин“, „а я Христов“? Разве Павел распялся за вас?» (1 Кор. 1, 12–13). Разве Павел в этом случае назывался бы Спасителем?

Изменила ли Церковь «учению Иисуса», перенеся все свое внимание и упование с «заповедей Христа» на саму личность Спасителя и Тайну Его Бытия? Склонный к пантеизму А. Гарнак считает, что — да, изменила. В подтверждение своей идеи о том, что в проповеди Христа важнее этика, чем Личность Христа, он приводит логию Иисуса: «Если любите Меня, заповеди Мои сохраните», и из нее заключает: «делать христологию основным содержанием Евангелия является извращением, об этом ясно говорит проповедь Иисуса Христа, которая в основных своих чертах очень проста и ставит каждого непосредственно перед Богом»[1548]. Но ведь — Меня любите и заповеди — тоже Мои…

Можно привести другую морализирующую логию Спасителя — но и в ней мы увидим то же самое: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13,35). Что следует из этого, каков первейший признак христианина? Нет, не «иметь любовь», а «быть Моим учеником». «По тому узнают все, что вы студенты МГУ, что у вас есть студбилет». Что является здесь главным вашим атрибутом — имение студбилета или сам факт студенчества в МГУ? Другим важнее всего понять, что вы — Мои! И вот вам — Моя печать. Я вас избрал. Мой Дух на вас. Моя любовь в вас да пребывает.

Та важнейшая заповедь Христа, которую Он сам назвал «новой», также говорит о Нем самом: «заповедь новую даю вам — да любите друг друга, как Я возлюбил вас». Как Он возлюбил нас — мы знаем: до Креста.

Есть еще одно принципиальное пояснение этой заповеди. Оказывается, отличительный признак христианина — любовь не к любящим его («ибо не так ли поступают и язычники?»), но любовь к врагам. Но можно ли любить врага? Враг — это человек, которого я по определению, мягко выражаясь, не люблю. Смогу ли я полюбить его по чьему-то приказу? Если гуру или проповедник скажет своей пастве: завтра с восьми часов утра начинайте любить ваших врагов — действительно ли именно чувство любви обнаружится в сердцах его учеников в десять минут девятого? Медитации и тренировки воли и чувств могут научить равнодушно, без аффектов относиться к недругам. Но вот радоваться их удачам как своим человеку невместимо. Даже горе чужого легче разделить с ним. А радость чужого разделить невозможно… Если я люблю кого-то — любая весть о нем радует меня, от мыслимо скорой встречи с любимым человеком я радуюсь… Жена радуется успехам мужа на работе. Сможет ли она с той же радостью встретить весть о служебном повышении того, кого она считает своим врагом? Первое чудо Христос совершил на брачном пире. Говоря о том, что Спаситель взял на Себя наши страдания, мы часто забываем, что Он был солидарен с людьми и в наших радостях…

Так что же, если заповедь о любви к врагам невместима в нас — зачем Христос дает ее нам? Или ОН плохо знает человеческую природу? Или ОН просто хочет всех нас погубить Своим ригоризмом? Ведь, как подтверждает апостол, нарушитель одной заповеди становится повинен в разрушении всего закона. Если я нарушил один параграф закона (например, занимался вымогательством) — на суде мне не помогут ссылки на то, что я никогда не занимался кражей лошадей. Если я не исполняю заповеди о любви к врагам — что мне пользы от раздаяния имущества, переставления гор и даже отдания тела на сожжение? Я — обречен. И обречен потому, что Ветхий Завет оказался более милосерден ко мне, чем Завет Новый, предложивший такую «новую заповедь», которая подвергла своему суду уже не только подзаконных иудеев, но и все человечество.

Как же мне ее исполнить, найду ли я в себе силы для послушания Учителю? Нет. Но — «Человекам это невозможно, Богу же возможно… Пребудьте в любви Моей… Пребудьте во Мне, и Я — в вас». Зная, что любить врагов человеческими силами невозможно, Спаситель соединяет с Собою верных как ветви соединяются с лозою, чтобы в них открылась и действовала — Его любовь. «Бог есть Любовь… Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные»… «Закон обязывал к тому, чего не давал. Благодать дает то, к чему обязывает» (Б. Паскаль[1549]).

Значит, и эта заповедь Христа немыслима вне участия в Его Тайне. Мораль Евангелия нельзя отделить от его мистики. Учение Христа неотторжимо от церковной христологии. Лишь непосредственное, евхаристическое соединение со Христом, буквально — причастие Ему, делает возможным исполнение Его новых заповедей.

Если же мы внимательно прочитаем Евангелия, то увидим, что главным предметом проповеди Христа является Он Сам. Не призыв к любви или покаянию. Нет, более всего, чаще всего, по сути непрестанно — Он говорит о Себе. «Я есмь путь и истина и жизнь». «Веруйте в Бога и в Меня веруйте». «Я — свет миру», «Я — хлеб жизни», «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14,6); «Исследуйте Писания, они свидетельствуют обо Мне» (Ин. 5,39). «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется» (Ин. 10, 7–9).

Какое место из Писания избирает Иисус для проповеди в синагоге? — не пророческие призывы к любви и чистоте. «Дух Господа на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим… проповедывать лето Господне благоприятное» (Ис. 61, 1–2)[1550].

Вот самое пререкаемое место в Евангелии: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10,37–38)[1551]. Здесь не сказано — «ради истины» или «ради Вечности» или «ради Пути». «Ради Меня».

И это отнюдь не рядовое отношение между учителем и учеником. Никакой учитель не притязал столь всецело на власть над душами и судьбами своих учеников: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф. 10,39).

Даже на Последнем Суде разделение производится по отношению людей ко Христу, а не просто по степени соблюдения ими Закона. «Что Мне сделали…» — Мне, а не Богу. И судья — это Христос. По отношению к Нему происходит разделение. Он не говорит: «Вы были милостивы и потому благословенны», но — «Я был голоден и вы Мне дали есть».

Для оправдания на Суде будет требоваться, в частности, не только внутреннее, но и внешнее, публичное обращение к Иисусу. Без зримости этой связи с Иисусом спасение невозможно: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мф. 10,32–33).

Исповедание Христа перед людьми может быть опасно. И опасность будет грозить отнюдь не за проповедь любви или покаяния, но за проповедь о Самом Христе. «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф. 5,11). „И поведут вас к правителям и царям за Меня“ (Мф 10,18). „И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется“ (Мф 10,22).

Соответственно — „Блажен, кто не соблазнится обо Мне“ (Мф 11,6).

И обратное: „кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает“ (Мф 18,5). Здесь не сказано „во имя Отца“ или „ради Бога“. Точно так же Свое присутствие и помощь Христос обещает тем, кто будут собираться не во имя „Великого Непознаваемого“, но во имя Его: „Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них“ (Мф 18,20).

Более того, Спаситель ясно указывает, что именно в этом и состоит новизна религиозной жизни, привнесенная им: „Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна“ (Ин. 16,24).

И в последней фразе Библии звучит призыв: „Ей! гряди, Господи Иисусе!“. Не „Прииди, Истина“ и не „Осени нас, Дух!“, но — „Гряди, Иисусе“.

Столь же христоцентрична и вся Нагорная проповедь: от своих первых слов — до последнего вопроса недоумевающих слушателей. Ее главный мотив: „Кто Сей, что говорит так?“.

Присмотримся повнимательнее к главной, „Нагорной“ проповеди Христа. В ней есть три основные части — „заповеди блаженств“, беседа о законе Моисеевом и притчи.

И каждая из них ставит в сознании слушателей вопрос о том, кто же Христос.

Едва ли не самая загадочная фраза Евангелия („блаженны нищие духом“) становится гораздо яснее, если ее рассматривать в христологическом контексте.

Сам Христос не дает никакого толкования образа „духовной нищеты“. Обращается же Он к тем, кто Матфеем именуется ohlous, т. е. „толпа“, „простолюдины“.

То, что Христос не дал разъяснения „заповедей блаженств“ (как Он дал толкование притчей в конце беседы); то, что Христу была заведомо известна богословская неподготовленность слушателей, а также то, что у них не возникло недоумений при начале проповеди, наводит на мысль, что первые образы Нагорной проповеди просто не нуждались в толковании и были понятны сразу, сходу.

Кроме того, начальные слова любой проповеди должны быть ясны и в то же время должны обладать некоей особенностью, которая привлекала бы к ним внимание. Это позволяет предположить, что ключевое слово в начальной фразе заповеди Блаженств было хорошо знакомо и понятно слушателям, было своего рода „идиомой“, символом, смысл которого ясен современникам без дополнительных пояснений.

Это ключевое слово — „нищие духом“. У Луки в греческом оригинале стоит в большинстве списков просто „нищие“. Возможно, что изначально так и было в проповеди Христа, и лишь затем — для пояснения этого выражения людям, для которых смысл слов Христа уже переставал быть прозрачным, например, обратившимся язычникам — было добавлено „духом“.

Собственно, слово „духом“ здесь вспомогательное, сугубо служебное. Оно играет приблизительно ту же роль, что в иконографии крылья у ангелов. Крылья — знак отрицания плоти, материальности, видимости, буквальности: хотя ангел и изображается в виде человека, юноши, крыло подсказывает, что это лишь некая неизбежная условность, а на самом деле телесность ангелам не присуща.

Также и добавление к „нищим“ „духа“ сделано, чтобы сразу отсечь ненужные толкования: речь не идет о нищих как о социально-экономической группе[1552]. Подсказка Матфея заставляет присмотреться к самому слову „нищие“ как термину, имеющему свое собственное духовно-религиозное содержание, то есть входящему в израильскую религиозную традицию.

Для понимания начала Новозаветной проповеди надо услышать ветхозаветное звучание слова „нищий“, которое было знакомо даже самым простым из слушателей Христа — людям, жившим в атмосфере Ветхого Завета.

„Вы посмеялись над мыслью нищего, что Господь упование его“ (Пс. 13, 6). „Господи! Ты слышишь желания смиренных“ (Пс. 9, 38); „И будет Господь прибежищем угнетенному“ (Пс. 9, 10); „Блажен человек, который на Господа возлагает надежду свою… Я желаю исполнить волю Твою, Боже мой, и закон Твой у меня в сердце… Я же беден и нищ, но Господь печется о мне“ (Пс. 39, 5; 9;18). „Он избавит нищего, вопиющего“ (Пс. 71, 12); „О мне толкуют сидящие у ворот, и поют в песнях пьющие вино. А я с молитвою моею к Тебе, Господи; по великой благости Твоей услышь меня… я беден и страдаю; помощь Твоя, Боже, да восставит меня“ (Пс. 68, 13–14,30). „Ты был убежищем бедного, убежищем нищего в тесное для него время“ (Ис. 25, 4). „Не навсегда забыт будет нищий, и надежда бедных не до конца погибнет“ (Пс. 9, 19). „И буду пасти овец, обреченных на заклание, овец поистине бедных... И возьму жезл Мой — благоволения и переломлю его, чтобы уничтожить завет, который заключил Я со всеми народами. И он уничтожен будет в тот день, и тогда узнают бедные из овец, ожидающие Меня, что это слово Господа“ (Зах. 11,7-10).

Эти и многие другие тексты пророков и псалмопевцев показывают, кто есть нищий, „ани“ в ветхозаветной традиции: „Благочестивый, который тяготится в своем сердце сознанием, что он жалок и беспомощен, обращается к Богу, и не знает и не ожидает для себя никакой помощи, кроме той, которой он просит от милосердного Бога, есть истинный ани“, — говорит православная Толковая Библия[1553]. „Анавим“, столь часто упоминаемые в Библии, — это люди, которые прошли испытание страданием и созрели, и смирение научило их вручать себя Богу», — соглашается католический писатель Жак Лев[1554]. Анавим — это люди, увидевшие, что у Бога все дается милостью, а у человека все приемлется верою.

Согласно много раз повторявшимся словам бл. Августина, псалмы от начала до конца представляют собой молитву тех нищих анавим[1555], которым евангельские заповеди блаженства обещают Царство Небесное, т. е. тех, кто знает, что у человека нет ничего, чем бы он мог хвалиться перед Богом, но также нет ничего, что он не мог бы надеяться получить от милосердия Божия…

Итак, «нищие» Ветхого Завета — это люди определенного духовного склада, те, кто всецело связал свою судьбу с поиском и исполнением воли Бога. «Не забудь угнетенных Твоих до конца» (Пс 9,33). Это — нищие Бога. Это те, кто стал «рабами» Всевышнего, Его «уделом».

И как только у нас появляется такое понимание этой «нищеты перед Богом», уходит на второй план и становится необязательной несчастность анавим в этой мирской жизни. Теперь нищий Бога — это прежде всего служитель Всевышнего, а его здешнее положение, место среди людей уже не важны. Если он ищет и жаждет лишь исполнения воли Божией — он ани.

Очень показательна оппозиция, выраженная в 33 псалме: «Богатии обнищаша и взалкаша, взыскующие же Господа не лишатся всякого блага»: там, где по стилистике псалма можно было бы ожидать противопоставления богатым — нищих, именование «нищих» заменено определением «взыскующие Господа». Поистине в ветхозаветной поэтике это — синонимы.

«Нищ» Иов — и в душе своей он «ани» еще до того, как лишится видимых богатств: «Его почитали стяжавшим многое, но, по испытании его Господом, оказалось, что Иов ничего не стяжал кроме единого Бога», — скажет о нем преп. Макарий Египетский[1556]. «Нищ» царедворец Исайя, и царь Давид после своего воцарения не перестает быть «нищим». И происходящая из царского рода, не испытавшая еще мирских несчастий и притеснений отроковица Мария славит Господа словами молитвы анавим: что призрел Он «на смирение Рабы Своей, … низложил сильных с престолов, и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем» (Лк. 1,48–53). С детства воспитанная в храме, в атмосфере псалмов и молитв, Мария естественно вспомнила глубочайшие молитвенные воздыхания Израиля в высочайший момент своей жизни. Естественно, что в ее молитве слышен отзвук псалмов: «Скимны бедствуют и терпят голод, а ищущие Господа не терпят нужды ни в каком благе… Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет» (Пс. 33, 11,19).

Уже в начале Евангелия мы видим, как тесно связано оно с чаяниями и надеждами тех «нищих», блаженство которых будет возвещено в Проповеди на горе.

Вернемся, однако, к смыслам, встающим за выражением «нищие Бога». Если ударение со слова «нищие» передвигается на «Бога», то и само выражение начинает означать «верные Бога», «Богом избранные в Свой удел». Не случайно Христос благодарит Отца за приход к Нему анавим: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк. 10,21).

И здесь мы видим, что при таком прочтении анавим становится синонимом «остатка Израиля», Израиля вообще. В пророческой литературе «остаток Израиля» — это те, кто в любых испытаниях остается верен Яхве.

Через всю Священную историю проходит образ разделения. Шестоднев являет нам картину последовательных разделений, через которые оформляется мироздание: разделение неба и земли, света и тьмы, дня и ночи, воды, «яже превыше небес» и воды, «яже под небесами», моря и суши, оформление света в светила, выхождение из земли жизни и, наконец, вычленение человека из мира живого. Делится пространство, делится и время (суббота). Миру предстоит некоторый трудный рост, который не может быть свершен сразу и совместно. Из народов земли выделяется Израиль, но и самому Израилю предстоит пройти через внутреннее разделение. Здесь все — движение, и если массивность препятствует росту — тяжеловесный балласт просят отойти в сторону. «Я удалю из среды твоей тщеславящихся твоею знатностью, и не будешь более превозноситься на святой горе Моей. Но оставлю среди тебя народ смиренный и простой, и они будут уповать на имя Господне» (Соф. 3,11–12).

Так было с войском Гедеона — «Народа с тобой слишком много, не могу Я предать Мадианитян в руки их, чтобы не возгордился Израиль предо Мною и не сказал: моя рука спасла меня» (Суд. 7.2). И когда осталась горстка — Бог даровал этой горстке победу[1557]. А вот иная череда образов малого остатка: после нападения льва останутся только «две голени и часть уха» (Амос 3,12). Две маслины уцелеют на верхушке дерева (Ис. 17, 6). Если дерево срублено на девять десятых — все же оно не исчезнет (Ис. 6, 13).

В самом Израиле должен быть выделен «остаток»: «Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою» (Ис. 10, 22). И сыну Исайи Бог дает символическое имя — «остаток спасется». Сам же остаток определяется в страданиях. Как человек переносит свою скорбь — вот критерий «нищеты духа». «Прежде страдания моего я заблуждался; а ныне слово Твое храню» (Пс. 118, 67). «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс. 118, 71). Августин вполне ясно уточняет, кого можно назвать «нищим»: «Кто такие нищие духом? — Те, которые славят Бога, когда делают добро, и винят себя, когда поступают дурно»[1558]. «Остаток» — это люди, научившиеся в покаянном всматривании в себя узнавать исток своих бед. Таких людей немного. Но позднее латинская поговорка скажет: «человеческий род живет немногими».

В Новом Завете новый народ Божий также рождается через выделение. Ekklesia — это не просто «собрание», как обычно переводят, а «вы-зывание». Точнее, это — собрание приглашенных (собрание имеющих право голоса в Афинах, собрание членов народа Божьего в Израиле). Характерно, что в рассказе о Нагорной проповеди у Матфея есть деталь, указывающая на рождение Нового Израиля из Израиля Ветхого. Когда Христос, окруженный ohlous, начал проповедовать, ученики выступили, «приблизились» к Нему. Это слово у Матфея встречается 52 раза и очень хорошо изображает рождение новой «ekklesia»-Церкви: из прежнего круга избранных Бога выделяются те, кто станет новым семенем и положит начало Новому Израилю. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод» (Ин. 15,16). Лука, кстати, говорит, что «избрание» Господом «двенадцати» происходило непосредственно перед Нагорной проповедью.

Итак, можно сказать, что нищие духом — это вся Церковь Христова. Нищие — остаток Израиля — Церковь. «Бог избрал немудрое мира… Не бедных ли мира избрал Бог?» (1 Кор. 1, 27; Иак. 2,5). В устах апостолов это было отнюдь не самобичеванием и самоуничижением. Отождествление себя с «нищими» и «бедными» имело очень высокий смысл в еврейской среде I в. «Собрания убогих Твоих не забудь навсегда» (Пс. 73, 19) — вот прошение экклисии к своему Создателю.

Не на свое скромное происхождение намекали апостолы, тем более, что автор послания к Коринфянам не был ни рыбаком, ни бедняком, ни простецом. Для знающих язык Библии эти слова звучали, напротив, как утверждение высочайшего происхождения: «мы — нищие Превысшего Бога; отныне мы — Его служители и избранники, а не Израиль по плоти».

Подготовлен же был такой переход всей традицией пророческой проповеди — вплоть до проповеди «величайшего из пророков», у которого «остаток Израиля» уже и «израильством» своим не гордится. На грани Ветхого и Нового Заветов мы видим, что для подлинных анавим даже преимущественное положение Израиля перед нелицеприятным судом Божиим как бы упраздняется: «не думайте говорить в себе: „отец у нас Авраам“, ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3,9).

Однако для понимания Нагорной проповеди надо вспомнить, что выражение «нищие Израиля» имело еще один, очень важный смысловой оттенок. Связанное с «остатком Израиля», оно было пронизано острым эсхатологическим ожиданием. Еще раз напомним слова Давида: «Он ИЗБАВИТ нищего, вопиющего» (Пс. 71, 12). И сам этот псалом эсхатологичен по своему содержанию и говорит о пришествии Царства, которое пребудет, «доколе пребывает солнце» (Пс. 71, 17).

«Нищие Израиля» — это «чающие утешения Израилева» (Лк. 2,25), обращенные всеми своими помыслами к восстановлению правды и обновлению мира. Ап. Павел, говоря о таком ожидании, употребляет однажды очень выразительное слово — apokaradokia, означающее «стояние с вытянутой вперед головою» (символ ожидания, пристальный взгляд, устремленный вдаль), «ибо тварь с надеждою (apokaradokia) ожидает откровения сынов Божиих» (Рим. 8,19).

Такая всепоглощающая надежда и была у «нищих Израиля». Более того, она составляла как бы сущность их духовной жизни, и нельзя было сказать «нищий», не сказав тем самым — «чающий»: «И бедные люди будут торжествовать о Святом Израиля» (Ис. 29, 19).

Значит, Нагорная проповедь с первых же слов приобретает для слушателей эсхатологический характер. Более того, Блаженства Нагорной проповеди по сути являют собой парафраз эсхатологии Исайи: «Господь помазал меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение и узникам открытие темницы… утешить всех сетующих» (Ис. 61, 1–2). Сравним — «Блаженны нищие… блаженны плачущие… блаженны алчущие… блаженны изгнанные»[1559].

Проповедь Исайи относится к «Дню Яхве», к будущему — к «лету Господню» и «дню мщения» (Ис. 61, 2).

Проповедь Христа говорит о настоящем (блаженны вы сейчас) и о Самом Христе («блаженны… когда будут гнать за Меня»). Как уже говорилось, начальная фраза проповеди должна быть понятна. Действительно, слово «нищие» в первой заповеди Блаженств не требовало в те времена дополнительных пояснений. И одновременно начало проповеди должно быть достаточно необычным, чтобы привлечь внимание слушателей. И это правило также осуществляется в Нагорной проповеди, когда «нищим», т. е. тем, кто весь в будущем[1560], говорится: вы сейчас блаженны. Но ведь израильский ани может быть блажен, только если его единственное упование уже свершилось. Без осуществления этого своего чаяния он никакого счастья и блаженства не примет. Один из этих подлинных израильских нищих скажет потом: «я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим. 9,3). Тем самым «нищий Израилев» не может принять личного блаженства, если не пришел час утешения всего Израиля[1561].

Итак, день Господень — это день не личного торжества, а всего Израиля, остатка, Церкви. День не личного исхода из нужды и безденежья, а день переброса в иную эпоху[1562]. Обещать нищим блаженство — значит не больше не меньше как сказать: Тот день пришел. Это — сегодня. Не новая мораль, а новая эсхатология. «Достигло до вас Царствие Божие» (Мф. 12,28).

Завет Бог заключает не с Моисеем и не с Петром — с собранием, с народом. И анавим ждут часа Церкви. Характерно, что евангельские анавим, тот остаток, что узнал Мессию, молятся от лица всего народа. «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой и сотворил избавление ему» — это Захария (Лк. 1,68). В посещении Бога видит «славу людей Израиля» Симеон (Лк. 2,32)… Утешение же и слава Израиля есть День Яхве, приход Всевышнего.

Значит, обещать «нищим» блаженство — это ни больше ни меньше как возвестить им приход «Дня Господня».

Именно это и составило главное содержание Нагорной проповеди. Не «новая мораль», а осуществление эсхатологии. Главный предмет проповеди Христа всегда — Он Сам. О чем бы Он ни говорил, Он подводит к пониманию того, что главное — в Нем Самом как в Воплотившемся Сыне Божием и Господе.

Заповеди Блаженств не связаны между собою жесткой логической связью, хотя такая точка зрения распространена в поздней экзегетической литературе. Они связаны гораздо более цельно — через общий подразумеваемый центр: все они соотнесены с пророчеством Исайи и через него — с возвещением «Дня Господня», который меняет, перевертывает порядок «мира сего» и воистину «низлагает сильных с престолов и возносит смиренных». В слушателях Христа они одна за другой пробуждали одну и ту же невероятную мысль: «День пришел!»

Да, главная мысль Нагорной проповеди — эсхатологическое Царство уже пришло, уже посреди нас.

«Много высоких и славных, но тайны открываются смиренным» (Сир. 3, 19). Тайны, открываемые смиренным, у ап. Павла сводятся к одной-единственной: «тайна… которая есть Христос в вас, упование славы» (Кол. 1,27). Главная «тайна» христианства — «Христос в вас». И получается, что в Нагорной проповеди Христос говорил «неучам» о самом «тайном» и самом главном в христианстве.

Познать «тайну» Христа значит дать Ему действовать в себе. И поэтому «вера» есть именно «дело». Более того, она оказывается единственно возможным и единственно нужным делом. «Что нам делать, чтобы творить дела Божии? — Вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал» (Ин. 6,28–29).

«Нищий» библейской традиции — это человек активного действия, его вера подобна воинской верности, его нищета сродни аскетизму солдата.

Именно в этом контексте ведет речь о «бедности» христиан апологет 2 века Минуций Феликс: «что мы по большей части слывем бедными (pauperes) — это не позор для нас, а слава. Как роскошь расслабляет душу, так бедность ее укрепляет. И беден ли тот, кто не нуждается, кто не зарится на чужое, кто богатеет в Боге?… Мы владеем всем, если нас не одолевает жадность» (Октавий, 36; 3–5). Христианин уподобляется страннику, чей путь облегчает отсутствие поклажи (36;6); страдания христиан — «не наказания, но испытания воина, школа доблести» (36;8). «Какое прекрасное зрелище для Бога: христианин борется с болью; утверждает свою свободу перед лицом царей и правителей, боится единого Бога, Которому принадлежит» (37;1).

И здесь уже не может показаться случайностью, что в Заповедях Блаженств только однажды обещается одна и та же награда двум добродетелям: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» и — «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное». Это — первая и последняя заповеди. У них общее обетование. А значит еще один смысл духовной нищеты открывает нам это сближение: нищий — этот тот, кто готов на гонения. Отдавший себя Богу не боится более никого: «Если Бог за нас, кто против нас?» (Римл. 8,31).

Но в целом с выходом Евангелия из иудейской среды библейский смысл выражения «нищие духом» ослабел. Акценты оказались переставлены, и вместо анавим толкователями стало подставляться «смиренные». Главное же в смирении и нищете ветхозаветного праведника — это вопль к Богу: «открой мне волю Твою и дай мне силы ее исполнить». Итак, главная забота смиренного и послушного — это активное согласование своей воли с волей Божией. «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2,20).

Это — главная «тайна» христианства. И если говорить о «новой морали» Нагорной проповеди, то она вся будет лишь вытекать из этой «тайны». Она действительно новая, и новизна ее гораздо глубже, нежели замена одного ряда заповедей другим.

В Ветхом Завете заповеди — преимущественно внешние. Они предписывают: «делай» или «не делай». Это в подлинном смысле закон, регулирующий внешние, социально значимые поступки человека. Христос же говорит уже не о делах, а о более глубинном первичном уровне. Он обращается не к тому, что человек делает, а к тому, что он есть. Отсюда — забота о чистоте даже тайных помыслов (Мф. 5,28) и сердца (Мф. 5,8), о всецелой чистоте человека (Мф. 5,29–30).

Вместо «делай» Ветхого Завета Новый Завет говорит «будь!» «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5,48). И «блаженства» — это внутреннее состояние духа, устроение духовной жизни. Это мы видели на примере «духовной нищеты». Еще более очевидно это из того, что «блаженны плачущие, кроткие, алчущие правды, милостивые, чистые сердцем».

«Блажен» — по-еврейски ашре. В библейском контексте это слово часто получает оттенок «быть спасенным». Таким образом, утверждение блаженства нищих не является просто прославлением их. Ашре ани («блажен нищий») означает, что сама мечта анавим исполнилась: они мечтали о том Дне, когда Яхве будет жить со своим народом — и вот поистине «с нами Бог».

В Нагорной проповеди Христос лишь начинает приоткрывать тайну Своего учения, всю полноту которого он раскроет апостолам на Тайной Вечере. «Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне… Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15,4–5).

Лишь непосредственное соединение со Христом делает возможным исполнение Его новых заповедей. И понятно, что неоднократно среди слушателей Христа зарождался ропот. «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (Ин. 6,60)

В Нагорной проповеди это лишь еще едва-едва приоткрывается — через удивительный максимализм требований. Этот максимализм как раз и призван вызвать удивление (любить врагов своих — но как? не заботиться о завтрашнем дне — как?) и чувство собственного бессилия в достижении новой праведности. Но там, где человек понял свое бессилие, свою нищету, там он уже готов к тому, чтобы принять горнюю помощь. Где человек чувствует необходимость спасения, туда может прийти Спаситель.

На иконах великомученика Георгия Победоносца часто встречается многоговорящая деталь: рука, держащая копье, разжата. Копье, уходящее за поля иконы, просто лежит на ладони, именно — вложено в руку воина. По-настоящему же копьем поражает змея Кто-то Другой. Так любой дар, любое оружие, любой талант могут быть вложены в наши руки, лишь если те ничем не заняты, лишь если они свободны и раскрыты для принятия дара.

Вот почему приход Благой Вести, даруемой человеку, начинается с ублажения нищих духом — тех, кто в Господе имеет надежду и от Него надеется принять силу и спасение.

И когда понимаем это, мы еще более приближаемся к пониманию того, что же значит «нищий духом». Нищий духом — это самый духовно богатый человек на свете, ибо в его душу, раскрытую горнему миру, входит величайшее, премирное сокровище — Христос. Вот конец Нагорной проповеди: «Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мф. 7,24–25). И вот та же самая тема о словах Иисуса, исполнении их и о созидаемом тем самым доме — в финале Его проповеди на Тайной Вечери: «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин. 14,23).