«Нареченный» патриарх

«Нареченный» патриарх

Служение Филарета Никитича при Лжедмитрии II представлялось многим столь морально сомнительным (если не преступным), что русские современники предпочитали вообще опустить этот эпизод при описании событий Смуты. Только благодарный Филарету Авраамий Палицын в своем «Сказании» отважился рассказать о жизни Никитича в Тушино с целью представить его плененным мучеником.

«Ростовский митрополит Филарет, — по словам Палицына, — был разумен в делах и словах, и тверд в вере христианской, и знаменит во всяком добросмысльстве. Сего митрополита Филарета отняв силой, как от материнской груди, от Божией церкви, вели дорогой босого, только в одной свитке, и ругаясь облекли в одежды языческие, и покрыли голову татарской шапкою…»

В лагере самозванца враги задумали для привлечения народа на свою сторону «притягнуть» к себе Филарета: для этого «называют его патриархом, и облачают его в священные ризы, и златым посохом чествуют, и на службу ему рабов, как и прочим святителям, даруют. Но Филарет, — уверяет Палицын, — будучи разумен, не преклонился ни направо, ни налево, пребывая твердо в правой вере. Они же стерегли его крепкими стражами, не позволяя дерзнуть ни словом, ни жестом.

Так же, — продолжает Авраамий, — и Тверского архиепископа Феоктиста обесчестили и после многих мук во время побега к царствующему граду на дороге смерти предали… Так же и Суздальский архиепископ (Галактион. — А. Б.) во изгнании скончался. Епископа же Коломенского Иосифа к пушке привязав неоднократно под стены городов водили и этим устрашали многих. И мало кто от священного чина тех бедствий избежал, память же от тех ран многим и до смерти осталась .

Причтя Филарета к мученикам, изобразив его первым из страдальцев, Палицын противопоставляет этих правых виноватым: «Многие тогда из священного чина, мня вечным творимое зло, на места изгнанных взятками и клеветой восходили. Некоторые же, не стерпев бедствий, и к врагам причастны были» [154]. Обеление Филарета построено ловко, — тут Авраамий не уступает современнейшим историкам, — но мы должны констатировать, что Ростовский митрополит стал в Тушине наиглавнейшим среди «к врагам причастных» священнослужителей.

Именно он возглавил православное духовенство в русских землях, временно подчинявшихся самозванцу, в то время как патриарх Гермоген управлял Церковью на территориях, контролируемых администрацией В. И. Шуйского. Сам чин «нареченного», то есть назначенного государем на еще занятую кафедру (или не посвященного в сан) патриарха, по справедливому замечанию митрополита Московского и Коломенского Макария (М. П. Булгакова), происходил из обычаев литовских, чуждых Русской православной церкви [155].

«Нареченный» патриарх и митрополит Ростовский Филарет, как он сам себя называет в единственном сохранившемся послании этого времени, отдавал распоряжения и посылал грамоты «за нашею печатью» духовенству не только своей старой епархии [156], ставил (по сведениям А. Смирнова) в чины. Зато православные Ростовской и Ярославской митрополии, не подчинявшиеся Лжедмитрию II, не признавали над собой и власти Филарета. Действия «нареченного» патриарха, как можно предположить, простирались даже на сбор даней с духовенства в пользу самозванца [157].

Наивно полагать, что Филаретом можно было манипулировать, как марионеткой, когда подавляющее большинство сторонников Лжедмитрия было православным. Никитич мог отказаться от предложенной ему роли и пострадать, подобно Феоктисту, Иосифу, множеству безвестных священнослужителей. Однако он пользовался по крайней мере видимыми почестями и властью, жил в роскоши и обменивался любезностями с Лжедмитрием: по словам Конрада Буссова, даже подарил ему «свой посох, в котором был восточный рубин ценою в бочку золота» [158].

Проще всего объяснить поведение Филарета хитроумным политическим расчетом, подобным тому, что двигал представителями многих знатных родов, служивших частью Шуйскому, частью Лжедмитрию, чтобы сохранить свое влияние при победе любой стороны. Принеся в жертву жителей Ростова, митрополит приобрел ореол мученика, а служа в Тушино, мог рассчитывать на патриарший престол: такова, примерно, логика многих исследователей.

В картину легко добавить и более мрачные тона, припомнив заявление поляков в 1615 г., что Филарет де сам хотел выбраться из Ростова в Тушино от тиранства Василия Шуйского (правда, с намерением не столько служить самозванцу, сколько добиваться избрания на московский престол Владислава) [159]. Действительно, отъезд Филарета в Ростов вскоре после воцарения Василия Ивановича весьма напоминает почетную ссылку, применявшуюся Шуйским к опасным людям при дворе.

Так высланы были из столицы на воеводства князья Г. П. Шаховской (в Путивль) и В. М. Рубец–Мосальский (в Корелу), М. Г. Салтыков (в Иван–город), А. И. Власьев (в Уфу), Б. Я. Бельский (в Казань) и др. Обращает на себя внимание, что незадолго до захвата Филарета в Ростове его зять Иван Иванович Годунов (муж Ирины Никитичны), получивший указ отправляться из Владимира в Нижний Новгород, не подчинился Шуйскому и привел владимирцев к присяге Лжедмитрию II, хотя первоначально горожане собирались отбиваться от отрядов самозванца [160].

Поверив полякам, что Филарет, вслед за своим зятем и многими другими обиженными Шуйским представителями знати, хотел вырваться из–под власти царя Василия, мы должны были бы, по логике вещей, обвинить митрополита Ростовского в отвратительном злодеянии: принесении жизни и имущества паствы в жертву собственным политическим амбициям.

Ростовчане, как и владимирцы, не желали покоряться самозванцу. К тому же ростовский воевода Третьяк Сеитов, в отличие от И. И. Годунова, твердо стоял за Шуйского. Убеждать паству изменить царю Василию было опасно, тогда как тайные действия приносили дополнительный приз: ореол мученика, позволяющий при необходимости с честью вернуться назад, в лагерь Шуйского.

Скороустремительное нападение сторонников Лжедмитрия на Ростов уже объяснялось в литературе желанием тушинцев заиметь в своем лагере столь значительную персону, как Филарет, и противопоставить верному Шуйскому Гермогену своего «патриарха». Остается приписать самому Филарету намерение попасть в «плен», чтобы объяснить злоковарными планами удержание им ростовчан от бегства в Ярославль и очернить его память пролитием невинной крови.

Картина эта нам интересна с точки зрения демонстрации возможностей логических построений, стройных по форме, но ошибочных по существу.

Стройные схемы обычно отличаются от прозы подлинной истории тем, что не учитывают отдельные факты, которые и становятся камнем преткновения. Если схема строится на основе предполагаемого мотива героя (в данном случае Филарета), то, как правило, мотивы других действующих лиц не анализируются. А зачем сторонникам Лжедмитрия нужно было шумное и кровавое пленение Филарета в храме, если они заранее планировали «освятить» свои деяния его авторитетом?!

«Претыкаются» красивые схемы и на хронологических несоответствиях. По источнику — сообщению поляков в 1615 г. — Филарет направился в Тушино с целью добиваться избрания на престол Владислава, но кандидатура польского королевича всплыла только через год после пленения Ростовского митрополита. Очевидно, сами поляки осмысливали мотивы Филарета в ретроспекции, исходя из его последующих действий.

В биографии Филарета авторитетнейшим источником являются две грамоты патриарха Гермогена от февраля 1609 г. (о которых мы подробно рассказывали ранее). Горестно укоряя добровольно перешедших на сторону Лжедмитрия — и таким образом отпавших от Бога и Церкви, — архипастырь противопоставляет им других обитателей тушинского лагеря.

«А которые взяты в плен, как и Филарет митрополит и прочий, — пишет Гермоген, — не своею волею, но нуждею, и на християнский закон не стоят, и крови православных братии своих не проливают — на таковых мы не порицаем, но и молим о них Бога елика сила, чтоб Господь от них и от нас отвратил праведный свой гнев и полезная б подал им и нам по велицей его милости».

После пленения Филарета в Ростове прошло три месяца и можно было бы полагать, что Гермоген все еще находился под впечатлением самоотверженной попытки Ростовского митрополита удержать город на стороне Шуйского и «поругания» страдальца врагом на пути в Тушино. Сколь легко поддаться представлению о пребывании Филарета в плену, не будь собственной грамоты «нареченного» патриарха, подписанной еще ноябрем 1608 г.!

Действия «нареченного» патриарха скрыть было невозможно. Он и понадобился Лжедмитрию II прежде всего для богослужения, во время коего самозванец поминался и здравствовался как законный «царь Дмитрий Иоаннович». Москва и Тушино были тесно связаны, вести распространялись мгновенно, первая же служба Филарета в лагере Лжедмитрия не могла не повредить власти Василия Шуйского, которую Гермоген истово оборонял.

Грамоты патриарха Московского были нацелены не на обличение самозванца, а на сохранение единства в своих рядах, тающих за счет перебежчиков. Поэтому в качестве примера плененного мученика разумнее всего было представить Филарета, а не претерпевавших истинное мучение архиереев (Иосифа, Феоктиста), снижая впечатление народа от вольной или невольной сделки митрополита Ростовского с «царем Дмитрием».

Итак, красноречивые высказывания Гермогена о «пленниках», недалеких от смерти в «нуждах и бедах», о праведных «мучениках Господних», «не отступивших от Бога» во главе с Филаретом, вовсе не обязательно рисуют нам истинное положение «нареченного» патриарха в Тушино. Но несомненно, никакие политические соображения не заставили бы Гермогена превозносить митрополита Ростовского, если бы крутой нравом патриарх заподозрил Филарета в нарушении пастырского долга.

При невозможности среди буйных сторонников Лжедмитрия (и в особенности участвовавших в ростовском деле казаков и переяславцев) сохранить тайну, можно быть уверенным, что ни малейших сомнений в поведении Филарета при пленении не существовало. Гермоген, как известно, абсолютно доверял Никитичу и в дальнейшем. Исходя из этого, следует искать признанное обоими архиереями оправдание для принятия Ростовским митрополитом сана «нареченного» патриарха.

Полагаю, оно было найдено еще автором «Нового летописца», живописавшего сцену в Ростовском соборе, когда «святитель, готовясь, как агнец к закланию, сподобися пречистых и животворящих Тайн, и похоте всему миру спасения, и похоте ответ дать Богу праведный по пророческим словам: Се аз и дети, яже ми дал есть Бог!»

Приведенный в лагерь самозванца как пленник, Филарет обрел там великое множество православных, гибнущих душами без пастырского наставления, и счел своим долгом продолжить архиерейское служение. Политически его согласие с Лжедмитрием было изменой клятве царю Василию Шуйскому. С точки зрения церковной, в коей высшим авторитетом, очевидно, следует считать патриарха Гермогена, пленный пастырь праведно действовал среди пленных и заблудших, но не отлученных от Русской православной церкви детей своих.

Рассуждая о политике, историки далеко не всегда обращали внимание на содержание церковных распоряжений нареченного» патриарха. Между тем они не менее драматичны, чем самые буйные политические фантазии. Православный литовский воевода Петр Павлович (Ян) Сапега, к которому русские нередко обращались в те годы за помощью в делах духовных, писал Филарету, что в монастыре на Киржаче, в Переяславском уезде, воинские люди разорили храм, осквернили престол и похитили церковные сосуды, так что служба невозможна и православные помирают без причастия.

Филарет немедленно послал грамоту протопопу Ростовского собора с братией, чтобы по присылке от Сапеги священника или дьякона для разоренного храма был выдан антиминс. Отписал «нареченный» патриарх и в Юрьев–Повольский, повелев тамошнему протопопу озаботиться освящением храма на Киржаче. Сапега за заботу о церкви получил от Филарета благословение.

Между тем политическая обстановка накалялась. Россияне столь усердно разоряли свою страну и убивали друг друга, что польский король Сигизмунд III не счел более возможным оставаться в стороне. В России, писал он Московскому патриарху и духовенству, а также, в особой грамоте, всему благородному сословию, «от давнего часу многая смута, замешанье и разлитие крови христианской деется. Мы, сжалившись, пришли сюда сами лично не для того, чтобы еще больше смута и христианское кровопролитие в государстве расширились, но чтобы с помощью всесильного Бога… то великое государство успокоить, смуту и упадок от него отдалить, разлитие крови христианской унять, а людям христианским покой и тишину учинить» [161].

«Жалость» польского короля питалась надеждой принять Россию «под нашу королевскую руку» или, по меньшей мере, урвать от страны приличный кусок. Посему «миротворческая» миссия началась в конце 1609 г. с осады Смоленска, жители которого упорно не желали обрести мир в чужеземном подданстве. Встретив сопротивление, Сигизмунд не уныл, уповая найти на просторах России довольно желающих продать свою страну. 12 ноября королевское посольство выехало из стана под Смоленском, формально на переговоры с московским правительством, а реально — со всеми, кто мог способствовать планам Сигизмунда.

Базой для действий посольства был избран тушинский лагерь, где было довольно поляков и литовцев, чтобы обеспечить минимальную безопасность представителей короля. Последовавшие события дают ясное представление о положении Филарета Никитича как «нареченного» патриарха: с одной стороны, он не был пленником и входил в число главных политических фигур; с другой стороны, подобно Лжедмитрию II и первейшим тушинским вождям, он был лишен возможности реализовать собственные планы и мог только определенным образом вести себя в порожденной безумной игрой различных сил обстановке.

На начавшихся переговорах Лжедмитрий вообще оказался вне игры, попытался с несколькими сотнями сторонников бежать, но был возвращен поляками и пребывал с этих пор под строгим надзором. Сигизмунд обратился прежде всего к патриарху и затем к боярам; поскольку на соглашение с Гермогеном рассчитывать не приходилось, главным действующим лицом с русской стороны участниками переговоров признан был Филарет.

В результате появился поразительный документ, о существовании которого историки предпочитают обыкновенно не вспоминать: «Ответ святейшего Филарета, патрыарха Московского и всея Руси, и Московского господарства бояр, и думных людей, и дворян, и приказных, и всяких служылых и неслужылых розных станов людей» послам короля Сигизмунда (с. 52—54). Авторы «Ответа» признавали благом намерения короля и изъявляли согласие видеть его царем всея Руси: «на преславном Московском господаръстве и на всех великих господаръствах Росийского царствия его королевское величество и его потомство милостивым господарем видети хотим!»

«Ответ» принимался отнюдь не келейно. На шумное «коло» (круг, по казацкому обычаю) пришли Филарет с духовенством, донской атаман — боярин Лжедмитрия — Иван Мартынович Заруцкий со своим буйным воинством, родич Никитича по жене боярин и воевода Михаил Глебович Салтыков со знатью, дворянством и приказными людьми, касимовский хан со своими служилыми татарами и другие представители российской части тушинского лагеря.

Понятно, что провести свое мнение какому–то одному лицу или группировке было затруднительно — властвовала толпа, но в «Ответе» отразились интересные оговорки. Филарет с духовенством сумели ограничиться заявлением чрезвычайно неопределенным: «слыша его королевского величества о светой нашой православной вере раденье, и о крестияньском высвобоженье подвиг, и крови крестиянское унятье, Бога молим и челом бьем». О чем?! «Нареченный» патриарх умолчал.

Зато после заверения служилых людей в желании быть верноподданными династии Ваза кому–то удалось ввести оговорку, превращающую «Ответ» в пустую бумажку: «Только того вскоре нам, духовного и свецкого стану людем, которые здесь в таборех, без совету его милости пана гетмана и всего рыцерства посполитого и без совету Московъского господарства, и из городов всего освешченъного собору, и бояр, и думных, и всяких розных станов людей — постановити и утвердити немочно!»

Другими словами, Сигизмунда отослали к всероссийскому Земскому собору, без созыва коего почти все деятели того времени пытались обойтись и который, будучи все же собранным, избрал на престол юного Михаила Федоровича Романова. Требовался также совет «гетмана» — командующего польско–литовским войском в Тушино князя Романа Кирилловича Рожинского, но он сам попал в сложнейшее положение.

Отправленные Рожинским, Зборовским и другими военачальниками послы тщетно требовали от короля не «вступаться» в борьбу за московский престол и не лишать таким образом награды волонтеров, уже много сделавших для своего ставленника «царя Димитрия». Послов Сигизмунда гетман пробовал не допустить в лагерь, но весть, что король готов платить наличными, взволновала рядовых авантюристов. К тому же и Сапега выступил за то, чтобы сговориться с королем.

Рожинский, казалось, утратил влияние на события, но русские и польские противники покорения Сигизмунду во главе с патриархом Филаретом сумели в этом всеобщем «замешении» объединиться и 29 декабря 1609 г. приняли еще один беспримерный документ: «Присягу» самим себе (С. 54—55). Лжедмитрий II бежал из Тушино в навозных санях; оставшись без знамени, служилые люди всех чинов, «поговоря» с Филаретом и Рожинским, постановили считать беглеца самозванцем и более никаким «царям Димитриям» не служить.

Одновременно положили держаться друг за друга «и против Шуйского з братьею и его советников, и против всякого неприятеля стояти, и битисе до смерти, и друг друг не подати». Договорились вообще никого из московских бояр «на Московъское господаръство господарем никого не хотети». Этот пункт вряд ли пришелся по нраву Филарету, но заявить о желании видеть на престоле своего сына в той опаснейшей обстановке было бы безумием.

«Присяга», видимо, была временным компромиссом со сторонниками польской кандидатуры на престол. Лишь позже, в январе 1610 г., в Тушино появилась идея, надолго укоренившаяся в умах россиян: призвать на царство сына Сигизмунда III, юного королевича Владислава. 31 января посольство осиротевших тушинцев во главе с М. Г. Салтыковым явилось в лагерь под Смоленском с детально разработанными условиями призвания Владислава (С. 58—69).

Участники русского посольства говорили от лица «Филарета патриарха», затем бояр и прочих чинов, «от патриарха и от всей земли». Историки, как правило, видят руку Филарета во многочисленных условиях охранения православия, но вера имела огромное значение не только для него: даже прожженный политический делец Салтыков, по словам очевидцев, плакал, убеждая короля в необходимости хранить в России «греческую веру». С другой стороны, чисто политические статьи отнюдь не выходили из сферы интересов Филарета Никитича.

Послы тушинские указали полякам, что Смута не есть дело только русское: в ней участвуют «короны Польской и Великого княжества Литовского многие люди. По этой общей вине многая невинная кровь христианская бесчисленно и подобно рекам пролилася». Смысл призвания Владислава был сформулирован четко. Речь шла не об объединении стран под одной короной и тем более не о восточных завоеваниях Речи Посполитой. Добиваясь мира и любви с соседями, говорили послы, мы хотим «коруне Польской и Великому княжеству Литовскому, также царству и великому господарству Московскому расширения и прибавления».

Исходя из этого замысла, Салтыков со товарищи настаивали на соблюдении составленных в Тушино при непосредственном участии Филарета условиях, первым из которых было венчание Владислава на царство в греческой вере патриархом «по древнему чину» в Москве. Помимо общих деклараций о защите православной веры и Церкви, ее иерархии, святынь и имуществ (пункты 2—4) послы требовали от короля заранее условиться, что католические и лютеранские «учители» на Русь не явятся, православным по–прежнему будет запрещено менять веру, римский костел будет построен по крайней нужде в Москве один, да и тот за городом, «а жидом в Московское господаръство с торгом и ни с какими делы приежъдчать не велеть».

В пунктах 5—7 гарантировалось сохранение и прибавление прав и имуществ служилых людей, в пунктах 8 и 11 — русского суда (с запрещением казнить и ссылать «без совету бояр и думных людей», а также преследовать родственников опальных), в пункте 14 — налогов. Следовало договориться о совместной обороне государств, в особенности от татар (п. 9—10), взаимном размене пленных (п. 12), свободной торговле (п. 15), запрете «выхода» крестьян от хозяев и борьбе со стремлением холопов к «воле» (п. 16—17), в связи с чем требовалось подумать, не искоренить ли вообще казаков (п. 18).

Словом, Российское государство по проекту договора приобретало иноземного (шведско–польского) государя, не имеющего права менять «старины» и способного привезти с собою немногих «польских и литовских панов», которые не могли захватить «на Москве и по городам воеводств, и староств, и иных урядов» (п. 13). Проблема, однако, заключалась в том, что все эти договоренности следовало утвердить с польским королем Сигизмундом, который оставался гарантом их выполнения!

В тушинских условиях было отмечено, что дополнительные вопросы будут решены, когда король будет «под Москвою или на Москве», по совету с патриархом, освященным собором, боярами и дворянами. Поэтому Сигизмунд в своем «Отказе» (Ответе) 14 февраля 1610 г. согласился буквально на все, заметив только на пункт 1–й (о коронации Владислава патриархом), что ответит, «когда Господь Бог волю и время по успокоении доскональном того государства пошлет» (С. 69—73). Ловушка была очевидна, и Салтыков со товарищи добились от Сигизмунда более ясного «Респонса», что де «царем и великим князем сына нашого Владислава учинити хочем» (С. 73—75).

Договор был составлен безупречно во всем, за исключением реальных гарантий его выполнения, когда Сигизмунд «успокоит» Москву. Но и здесь Филарет, которому первому был адресован королевский «Респонс», и его товарищи уповали не на одно лишь провидение. Предсказуемое желание Сигизмунда захватить российский трон для себя, а не для сына, чтобы затем восстановить утраченные права на шведскую корону и основать сильнейшую в Европе династию, должно было вызвать мощное сопротивление не только в Москве и Стокгольме, но и в Кракове.

Сразу после переговоров с тушинскими послами Сигизмунд отправил польским сенаторам послание, пытаясь доказать, что не стремится всеми силами к московскому престолу ни для себя, ни даже для сына. «Хотя при таком сильном желании этих людей (Салтыкова с товарищами. — А. Б.) мы, по совету находящихся здесь панов, и не рассудили вдруг опровергнуть их надежды на сына нашего, дабы не упустить случая привлечь к себе и москвитян, держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим выгоднейший оборот, — писал король, — однако, имея в виду, что поход предпринят не для собственной пользы нашей и потомства нашего, а для общей выгоды республики, мы без согласия всех чинов ее не хотим постановить с ними ничего положительного».

Король был вынужден оправдываться, поскольку застрял под непокорным Смоленском, остро нуждаясь в пополнении войск и деньгах на жалование ратникам. Чтобы получить у сенаторов просимое, он должен был обещать расширение границ Речи Посполитой и уповать на завоевания в России [162], а такие желания вполне могли в скором будущем резко усилить сопротивление россиян и в итоге похоронить мечты о московской короне.

Если король Сигизмунд чувствовал себя неуверенно, то в Тушино ко времени возвращения послов из–под Смоленска царил уже полный разброд и шатание. Рожинский интриговал с целью вернуть объявившегося под Калугой Лжедмитрия II; судя по тому, что среди казненных при раскрытии этого заговора был зять Филарета И. И. Годунов, в деле участвовала и часть русской знати. «Царица» Марина Мнишек бежала якобы к мужу, но оказалась в лагере Сапеги, отступившего к Калуге, открыв Тушино для удара армии М. В. Скопина–Шуйского. В условиях, когда одни выступали за Владислава, другие — за самозванца, третьи — даже за переговоры с царем Василием Ивановичем, Рожинский мог лишь умолять короля поспешить с подмогой и ускорить поход к Москве.

Примечательно, что Филарет Никитич, первым приветствовавший избавление от самозванца и усердствовавший в переговорах о призвании Владислава, не приложил никаких видимых усилий к реализации договора, заключенного тушинскими послами под Смоленском. Однако даром эти переговоры для России не прошли: уже с 17 января по август 1610 г. отдельные служилые люди, воеводы, волости и города принимали присягу Владиславу Сигизмундовичу на выработанных Филаретом с товарищами условиях (С. 76—90).

Тем временем Филарету нужно было заботиться о спасении собственной жизни. Лагерь под Тушино распадался: целые отряды уходили куда глаза глядят, позабыв клятву «стоять всем за один», и даже с боем прорывались к Калуге. 5 марта Рожинский понял, что его попытки удержать людей в Тушино стали слишком опасны, и объявил волю идти на все четыре стороны. В начавшейся сумятице сделал попытку уйти к Москве архиепископ Феоктист, но был убит на дороге. Филарет не последовал его примеру.

Когда воины Рожинского подожгли тушинский лагерь, по рассказу «Нового летописца», «Филарета Никитича, Ростовского митрополита, взяли в плен, повезли с собой с великою крепостию (под строгой охраной. — А. Б.), и, отступив, стали в Иосифовом монастыре. Князь же Михаило Васильевич (Скопин–Шуйский), то услыхав, что литовские люди от Москвы отошли прочь, и послал за ними Григория Валуева с ратными людьми. Григорий же пришел к Иосифову монастырю, и литовские люди из Иосифова отступили. Он же настиг их на дороге, и литовских людей побил, и Филарета Никитича отполонил (из плена освободил. — А. Б.), а сам пошел к Москве» [163].

Когда Филарет после 17–месячного пребывания в лагере Лжедмитрия прибыл в столицу, Москва ликовала по случаю преславных побед новой армии, сформированной тяжкими трудами молодого полководца М. В. Скопина–Шуйского. Вместе с союзниками–шведами армия готовилась к походу на Сигизмунда под Смоленск. Близилось, казалось современникам, одоление Смуты и иноземцев. Но Василий Шуйский с братом Дмитрием, опасаясь за свой трон, погубили — как гласило общее мнение — талантливого командующего, а вскоре и его армию (в битве под Клушино 24 июня).

Едва упокоившись в столице, где царь принял его радушно и повелел «по прежнему житию пребывати без опасения» [164], митрополит Ростовский вместе со всей страной оказался на пороге новых бедствий и испытаний. Со смертью Скопина–Шуйского и гибелью армии царство Василия было обречено. Объединившиеся было вокруг трона политические деятели и воеводы вновь должны были искать выход для себя и своей страны порознь, кто как умеет.