Патриарх Иоасаф I

Патриарх Иоасаф I

Могущественный «великий государь» Филарет Никитич, отец царский не только духовно, но и во плоти, поднял Русскую православную церковь из руин Великого разорения и Смуты. Храмы и монастыри были отстроены, церковные владения не только восстановлены, но и расширены. Филарет решил, что исключительное положение архипастыря в государстве Российском не потребуется его преемнику.

Умирая, отец завещал сыну–царю поставить в патриархи архиепископа Пскова и Великих Лук Иоасафа. «Понеже был дворовой сын боярской, во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю не дерзновен», — объясняет этот выбор остроязычный архиепископ Астраханский Пахомий в своем «Хронографе» [187].

Филарет, надо полагать, будущего своего преемника знал давно. Недаром источник упоминает, что сын боярский был «дворовой» — служил при дворе. Было сие, надо полагать, еще в Смуту. Неизвестен год, когда Иоасаф принял монашеское «обещание» в Соловецком монастыре, к которому всю жизнь относился трепетно и, возвысившись, регулярно посылал пожертвования.

Известно лишь, что соловецкий игумен Исидор, сделавшись митрополитом Новгородским, взял Иоасафа с собой. После смерти покровителя (1619 г.) тот остался в Новгородской епархии и уже в патриаршество Филарета получил высокое место архимандрита Псково–Печерского монастыря (в 1621 г.), а 1 января 1627 г. стал архиепископом Пскова и Великих Лук.

Лучший путь к сердцу гневливого, но отходчивого и гордящегося своей справедливостью Филарета лежал через опалу. Не думаю, чтобы Иоасаф специально последовал этой дорожкой. Скорее, он осознавал правоту своей паствы, когда в 1632 г. осмелился подписать челобитную псковичей против высочайше разрешенного засилья «немецких» (то есть западноевропейских) купцов в пограничном граде.

Летопись Псковская так рассказывает об этой истории. Привезли–де немцы из Москвы грамоту, разрешающую им ставить свой торговый двор чуть не посередь Пскова и торговать в городе. Архиепископ Иоасаф и псковичи били челом государю, чтобы немцам во Пскове не быть. В столице же челобитья не приняли, да еще у Иоасафа благословение и службу отняли [188]. Легко представить себе возмущение горожан — Псков и в Смуту, один из немногих, иноземцев в свои стены не пускал! А правительство должно было знать (и, судя по посольским делам, ведало), что разница в цене драгоценных металлов у нас и на Западе, сдерживаемая лишь таможенным барьером, без государственных ограничений позволяла «немцам» перебить русскую торговлю своими дешевыми деньгами.

Жалоба псковичей была одной из многих челобитных русских торгово–промышленных людей, страдавших от засилья иноземцев, легко и просто взяткодательством на самых «верхах» завоевывающих отечественный рынок [189].

Справедливости ради следует отметить, что госпожа взятка (она же мзда и посул) использовалась и в интересах России. Патриотичные псковичи во главе с Иоасафом, провидя в водворении иноземцев урон своим кошелькам и (следовательно) Отечеству, скоро собрали и направили в Москву три тысячи рублей.

Дело было пересмотрено. Немцам велели строиться за городом. Псков intra mures [190] удержал таможенный барьер. «Запрещение» с архиепископа было снято.

Уверившись, что патриотическая позиция в городской торговле драгоценнее космополитической, патриарх Филарет не только простил Иоасафа, но уверился в его добрых душевных свойствах [191]. Дает — значит «не дерзновен». Паче того, добродетелен. Как это верно! Дающий соблюдает традицию, правила игры, подает надежду, что не будет «дерзновенным» впредь.

Митрополит Макарий в знаменитой «Истории Русской церкви» сетует, будто «значение патриарха Московскаго и всея России во дни патриарха Иоасафа осязательно понизилось». Это не совсем так. Патриаршество просто вернулось к значению, приданному ему верховной властью при устроении.

Форма архипастырской степени в Церкви и православном государстве соблюдалась строго, начиная с самого поставления на престол. 31 января 1664 г. освященный собор избрал три кандидатуры, из коих государь в своих палатах выбрал одну — завещанную отцом. Наречение Иоасафа состоялось 1 февраля, а поставление — 6–го, все по старому чину (сценарию) [192].

Царь и патриарх говорили друг другу положенные речи. На особо торжественных пирах Иоасаф сидел по правую руку от Михаила Федоровича. В праздники государь присутствовал на богослужениях и участвовал в шествиях. Патриархам восточным Михаил Федорович сообщил, что «освященным собором… избран и законно поставлен великия Российския церкви патриархом… муж благоразумный, правдивый, благоговейный и наученный всякой добродетели» [193].

Иоасафа не было нужды необыкновенно именовать «великим государем», и он довольствовался традиционным «великим господином святейшим патриархом». В годы гражданского и внешнего мира архипастырь не вступался в государственные дела и имя его не писалось в грамотах подле имени царского.

Макарий, на мой взгляд, напрасно считает умалением значения патриарха отсутствие его имени в грамотах, связанных с посылкой священников в Сибирь, «потому что в Сибири, — по словам государя, — попов надобно много». Освоение Сибири всегда было делом более царским, чем патриаршим, и даже всевластный Филарет допускал, чтобы документы относительно тамошнего духовенства подписывались либо совместно с государем, либо одним царем.

Другое дело, что сам Иоасаф по натуре был более церковнослужителем, чем «деятелем». Он, например, не «свидетельствовал» книги Печатного двора, издававшиеся по–прежнему «повелением» царя и «благословением» патриарха. Такое невнимание начальства стало подлинным благословением для русского книгоиздания. За шесть лет патриаршества Иоасафа вышло больше книг, чем за четырнадцать лет прилежных трудов Филарета.

Небезызвестный Василий Федорович Бурцев, по чину всего лишь подьячий Патриаршего двора, осмелился даже ставить на изданиях свое имя и, между прочим, одарил россиян первой печатной «Азбукой». В свою очередь, царь почти вдвое увеличил число печатных станов и указал собирать по всей стране, по храмам и монастырям, старинные рукописи, потребные для исправления книг (1640 г.). Столь же тщательно выбирались «гораздые грамоте» монахи для дел издательских.

Нельзя видеть «умаление» патриаршего звания и в том, что царь самолично начал избавляться от духовных лиц, давно позоривших свой сан, но твердо защищенных добрым Филаретом. Так, на Суздальского архиепископа Иосифа–Иезекииля Курцевича горожане жаловались еще в 1630 г.: его люди в полночь ограбили несколько дворов и вообще «от насильства и грабежу архиепискупля» не было житья в Суздале и даже в Шуе.

Михаилу Федоровичу долго приходилось класть под сукно, чтобы не обижать отца, сообщения о налогах и притеснениях обласканного Филаретом украинского выходца. Как Иосиф, так и попы его, «стакавшись с архиепископскими наместниками, с иноземцами ж киевлянами», превзошли «по мзде и накупу» сами московские власти. Этого нельзя было терпеть, но приходилось.

Весной 1634 г. царь своею грамотой сослал Иосифа в Сийский монастырь под крепкий начал, «чтоб его в чувство привести». Архиепископ был удален с епархии «за безчинство, что он живет не по святительскому чину, делает многие непристойные дела». В права патриарха царь и здесь не вступился. 20 стрельцов охраняли узника, но сан архиепископа был неприкосновен, как и его право на исповедь и причастие.

Что означали слова о жизни «не по святительскому чину», выяснил патриарх Иоасаф на соборе в начале сентября 1634 г. Филаретов ставленник был сам не крещен по–московски (троекратным погружением) и сообщников крестить не велел, широко пропагандировал сотворение злых дел «разбойническим обычаем», ел мясо в пост — с жившей при нем блудницею.

О других делах Курцевича на соборе не стали говорить «во избежание соблазна». Но и сказанного было достаточно для лишения его святительского сана и ссылки на Соловки с церковным проклятием [194].

Царским, но не патриаршим указом сослан был в Сийский монастырь в 1636 г. архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Феодорит. Обстоятельства дела неизвестны, однако, судя по тому, что Феодорита повелевалось держать на цепи и в железах, обвинение было весьма серьезным.

Возможно, оно было связано с походом, объявленным Михаилом Федоровичем против монашеского неблагочиния. В том же 1636 г. царь гневно писал, что ему «ведомо учинилось: в Соловецкий монастырь с берегу привозят вино горячее (водку. — А. Б.),и всякое красное немецкое питье, и мед пресный», а подверженные соблазнам монахи держат власть и избирают в начальники исключительно своих «потаковщиков».

А вот что писалось царской грамотой в Обнорский монастырь. «Ведомо нам учинилось, — диктовал государь, — что в… монастыре многое нестроение, пьянство и самовольство, в монастыре держат питье пьяное и табак, близ монастыря поделали харчевни и бани, брагу продают; старцы в бани и харчевни и в волости к крестьянам по пирам и братчинам ходят беспрестанно, бражничают и бесчинствуют, и всякое нестроение чинится» [195].

Надобно, однако, отметить, что в том же 1636 г. и патриарх Иоасаф проявил необычную активность в борьбе с традиционными церковными прегрешениями. Сказать уверенно, кому принадлежала в данном случае инициатива, мы не можем. Ясно одно: светская и духовная власти выступили вполне бесполезно, хотя патриарх, к чести его, не попытался вводить в веселую монашескую жизнь на Руси не свойственное ей греческое угрюмство. Он взялся за «нестроение» в храмах столицы.

«Память» Иоасафа поповским старостам от 14 августа 1636 г. очень напоминает аналогичные увещевания патриарха Иова как по форме, так и по содержанию. Несколько десятилетий не отменили небрежности в чтении и пении на много голосов одновременно и других проверенных временем способов приспособить службы, особенно воскресные, к потребностям горожан.

Судя по «Памяти», священники продолжали служить быстро и в удобное прихожанам время. В свою очередь, прихожане упорно считали храмы местом общения не только с Богом, но и друг с другом. Что касается прихожанок, то молодые пономари, по словам Иоасафа, как и во времена Иова, оставались без жен.

Для искоренения этих «злых нравов» патриарх требовал почаще зачитывать «Память» в тиунской избе поповским старостам и напоминать им, чтобы тщательней следили за соблюдени ем церковного благочиния «в своих сороках». Тон «Памяти» смиреннее, чем у царских грамот. Видно, Иоасаф более здраво смотрел на вещи [196].

Так, ему сообщали о пьянстве, лености и рьяном местничестве священнослужителей провинциальных храмов, которые в соборах «все считаются между собою о местах и никто не соглашается стать после другого» [197]. Последний бич был Иоасафу хорошо знаком по освященному собору, где столкновения были еще острее. Не хватаясь сразу за все, патриарх попытался утихомирить распри хотя бы среди высших иерархов.

Около 1636 г. им была составлена «Лествица властем» — своего рода табель о рангах для глав епархий и монастырей, призывавшихся обыкновенно на соборы в первопрестольную. Первым в ней шел митрополит Новгородский, затем Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский и Псковский, епископ Коломенский.

За то, что основанием для иерархической расстановки служило значение обители, а не церковные степени, говорит помещение игуменов многих видных монастырей выше архимандритов. Здесь Иоасаф был на диво объективен, отодвинув многие влиятельные в его время московские обители ради более отдаленных, но церковно–исторически значительных.

Первым из 46 монастырей был назван Троице–Сергиев, затем Рождественский Владимирский, Чудов (резиденция патриарха), Новоспасский (родовая обитель Романовых), Юрьев Новгородский, Симонов, Свияжский, Андрониевский, Преображенский Казанский, Ипатьев Костромской, Печерский Нижегородский, Хутынский Новгородский, Кирилло–Белозерский, Горицкий Переяславский, Лужецкий Можайский, Богоявленский Ростовский и Богоявленский за Ветошным рядом в столице.

Далее шли монастыри: Спасо–Ярославский, Пафнутиев–Боровский, Иосифо–Волоколамский, Спасский Суздальский, Антониев Новгородский, Псково–Печерский, Соловецкий, Макариев–Желтоводский, Спасский Рязанский, Каменный Вологодский, Отроч Тверской, Вязмицкий Волоколамский, Данилов Переяславский, Ферапонтов, Борисоглебский Ростовский, Солотчинский Рязанский, Спасо–Прилуцкий и Болдин Дорогобужский.

Продолжали список монастыри Вяжицкий и Духов Новгородские, Саввино–Сторожевский, Павлов и Глушицкий Вологодские, Колязинский, Корнильевский Вологодский, Никитский Переяславский, Колоцкий Можайский и Николо–Угрешский [198].

Других архимандритов и игуменов в Москву, по–видимому, не приглашали, а заботиться об иерархии священнослужителей на безбрежных просторах Святой Руси Иоасаф благоразумно отказался. Впрочем, и эта его «Лествица», как и строгая «Память», соблюдалась без особого тщания.

Так, пытаясь сократить в последней уж очень шумное многоголосие и ограничить произвольное «ускорение» священниками службы, патриарх в 1639 г. в изданном под его благословением «Требнике» разрешал (против филаретовского издания 1623 г.) крестить детей скопом, под одну молитву: «Точию имя глаголем коемуждо свое».

Церковных соборов Иоасаф, насколько известно, больше не собирал, а на соборы Земские его со властьми, видимо, не приглашали. Единственное деяние его патриаршества, которое с определенной натяжкой можно назвать политическим, относится к 1635 г., когда русские послы при ратификации перемирия выторговали у польского короля тела царя Василия Шуйского и его родственников [199]. Патриарх с архиереями торжественно встретил гроб самодержца за стенами Кремля, отслужил большую панихиду и присутствовал при погребении в Архангельском соборе (10—11 июня).

Скромность ли Иоасафа, или некие скрытые от нас обстоятельства мешали ему участвовать в Земских соборах — неизвестно. Но в 1637 г. царский указ по соборному приговору звучал любопытно: «И мы, великий государь, приговорили на соборе с митрополиты» и прочими чинами. Без патриарха!

А в 1639 г. на соборе не было и митрополитов, хотя царь хотел знать ответ высшего духовенства на риторический вопрос: что ему делать «за такие злые неправды» с Крымом — посылать далее ежегодные «поминки» али нет?! Участники собора призадумались, просили «срока о том великом деле промыслить» и предоставить им все документы «о позоре и мученье, что делают в Крыме государевым людем».

Подумав, военные заявили, что они «против Крымского царя за такие злые неправды стояти готовы… не щадя голов своих». Благорассудные купцы предложили «за такие злые неправды бусурманом неверным казны не давать, а давать бы казна государевым ратным служивым людем, которым против тех бусурманов стоять».

Столь логичное решение, как известно, никогда не находило отклика у верховной российской власти. Как это, платить своим?! А басурманы (или «немцы», или кто иной) как жить будут?! Царь задумался и потребовал ответ на письме. Но настырные купцы продолжали и в письменном виде вопрошать: «За что ему (Крымскому хану) давать твое государево жалованье?»

Тут Михаил Федорович и прищучил Иоасафа, запросив его с освященным собором мнение. Ответ патриарха и архиереев отнюдь не попал в материалы собора. Он был передан лично государю, а впоследствии угодил в архив Приказа тайных дел [200].

— И аз, богомолец твой, — отвечал царю припертый к стенке патриарх, — со всем освященным собором даем мысль свою. Наш долг молить и просить Бога… о мире всего мира, и о благосостоянии церквей Божиих, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России…

— А тебе, государь, принявшему от Вышняго управление православным родом человеческим, подобает пещися не о себе только, но соблюдать и спасать от треволнения и всех, находящихся под твоею властию… по твоему остроумию и Богом данной тебе мудрости.

— А ты, боговенчанный царь, — продолжает Иоасаф после столь любезного выговора, — поревнуй, как ревновал прежде, равноапостольному царю Константину и благоверному великому князю Владимиру… Ты глава всем: покажи ревность и благочестие, чтобы тебе, как можно, освободить своих посланников из бесерменских рук и от злаго мучения и позоров.

— Твоя царская казна от того не оскудеет: когда Бог своею милостию освободит твоих посланников от такого злаго мучения, тогда можно будет отказать крымцам, за их многую неправду, в той казне, какая посылалась в Крым по старине для дружбы и любви.

— В украйных же городах, — продолжал разошедшийся патриарх, — пристойно тебе, государь, устроить ратных людей, конных и пеших… А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам, твоим богомольцам, не пристойно писать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им — дело, государь, твое, и твоих бояр, и ближних людей, и всего твоего царскаго сигклита, а не нас, твоих государевых богомольцев [201].

Убедившись, что даже «недерзновенный» Иоасаф стыдится за оскорбляемую державу, царь решился… продолжать ежегодную уплату «поминок» и подвергать в дальнейшем своих посланников надругательствам. Мир и личное спокойствие, в конце концов, дороже чести и выгоды страны!

Смиренный инок Иоасаф тихо скончался 28 ноября 1640 г. и был погребен в Успенском соборе. Он жил весьма незаметно, и в течение года никто, казалось, не обратил особенного внимания на факт, что Русская православная церковь лишилась архипастыря.

В особенности это касалось архиереев, которых царь вынужден был пригласить в Москву особой грамотой для избрания и поставления нового патриарха. Но и на зов государя более половины святителей не явилось, прислав «повольные грамоты», заранее одобряющие решение освященного собора.

Никто не верил, что выбор может на что–либо повлиять. Архиереи как бы подчеркивали своим молчанием, что патриаршество было и остается затеей светских властей. Вот пускай царь–государь и заботится о пустующем престоле!

Святители не могли предугадать, какую выходку учинит на сей раз Михаил Федорович, и тем паче не предполагали, что всего чуть более десятилетия отделяют Русскую православную церковь от раскола…