Иоасаф II

Иоасаф II

Будущий восьмой патриарх Московский и всея Руси был отмечен вниманием Никона уже в преклонные годы и поставлен архимандритом Владимирского Рождественского монастыря (1654—1656). Вскоре Иоасаф возглавил знаменитый Гроице–Сергиев монастырь (1656—1666), в котором вместе с братией горячо молился о победе россиян над поляками. Говорили, что архимандрит обратил на себя внимание государя благодаря чуду, ниспосланному россиянам в виде крупной победы над неприятелем после трехдневного поста и молитв троицкой братии.

Подобных чудес во время долгой и яростной борьбы двух крупнейших славянских государств за Украину и Белоруссию (1654—1667) являлось с обеих сторон немало; переменчивость военного счастья прославила тогда святыни многих православных и католических обителей (хотя с Троицей мог соперничать, пожалуй, только Ченстохов). Когда оба государства напрягали последние силы, пребывая в состоянии экономической катастрофы и социального брожения, когда любая случайность могла перетянуть чашу весов на ту или иную сторону, богомольный царь Алексей даже у звезд готов был спрашивать совета [225].

Строго говоря, и всю историю с Никоном невозможно объяснить, не учитывая экстатического напряжения религиозного чувства с первых же лет опустошительной войны, известной в Польше как «Потоп», на Украине как «Руина», в России отмеченной страшным мором, Соляным и Медным бунтами вкупе с Конотопской резней, в которой погибло юношество едва ли не всех фамилий Государева двора. Неудивительно, что царь при известии о большой победе вспомнил троицких молитвенников и в благодарственной грамоте величал их «небесными человеками и земными ангелами».

Но запомнился Троицкий архимандрит царю в особенности «недерзновением». Когда во время Большого церковного собора 1666—1667 г. Алексею Михайловичу понадобился новый патриарх, тихость и послушливость были основными качествами претендента: не хватало еще, ко всем бедам и сложностям, прибавить строптивого архипастыря! Осуждение Никона позволило реально убедиться, кто из архиереев наименее строптив. Отметим, что пуганый царь не нашел достойным никого из митрополитов и архиепископов, да и меж архимандритами выбрал, кажется, самого старого и буквально дышащего на ладан Иоасафа.

10 февраля 1667 г. ветхий старец был соборно поставлен в патриархи Московские и всея Руси, чтобы занять на церковном соборе место ниже греческих патриархов. Никон, которого к тому времени заслали в Ферапонтов монастырь, отреагировал почти ласково: и то непрямой патриарх», — повторяли его слова сторонники. Разумеется, непрямой, коли «вселенские патриархи непрямые, отставные и нанятые, — передавали из уст в уста мнение узника, — просили они у нашего Никона–патриарха посулу (взятки. — А. Б.) 3000 и говорили: ты у нас по–прежнему будешь патриарх». Разумеется, те, кто считал Никона патриархом, поставленного с помощью продажных греков Иоасафа патриархом признать не могли [226].

В свою очередь, историки сомневаются не в формальном праве Иоасафа на патриарший клобук, а в реальности его участия в деяниях, совершавшихся архипастырским именем. По крайней мере решения церковного собора 1667 г. точно не зависели от его воли. О том, как было организовано это действо, подробно писали великие историки, в том числе С. М. Соловьев, митрополит Макарий, Н. Ф. Каптерев, и довольно повествовал аз, недостойный [227]. Наряду с осуждением Никона собор утвердил его важнейшие обрядовые нововведения и 13 мая торжественно проклял староверов, которые предавались «градскому суду» — государственному уголовному преследованию.

Тем самым был утвержден раскол Русской православной церкви и найдено средство превратить его в массовое явление: воздействие грубой силой на сторонников старой веры само собой толкало в их ряды всех униженных и оскорбленных феодальным государством. Преследования проводились в жизнь именем патриарха Иоасафа. Если не становиться на крайнюю позицию полного отрицания дееспособности сановного старца, следует признать, что он поддерживал преследования, как свидетельствует подписанная его именем суровая Увещательная грамота староверам.

Кто относился к последним — следует отметить особо, ибо представление о «раскольниках» как узкой группе несгибаемых (или твердолобых) в своих убеждениях (или заблуждениях) публицистов, вроде Аввакума со товарищи, боярыни Морозовой и т. п. лиц, «мутивших народ», — очень далеко от истины. Даже столь сдержанный историк, как С. М. Соловьев, с возмущением писал о строгих мерах, принятых властями «против одного из самых знаменитых монастырей в государстве» — Макарьевского Желтоводского.

Согласно доносу Антиохийского патриарха Макария, поступившему на имя патриарха Иоасафа из Поволжья, «в здешней стране много раскольников и противников не только между невеждами, но и между священниками: вели их смирять и крепким наказанием наказывать» [228]. Собственно говоря, укоренение решений церковного собора почта повсеместно означало лишь покорность верующих силе и авторитету центральной власти, впавшей, по убеждению значительной части россиян, в ересь: большинство смолчало, но многолетнее сопротивление царским карателям авторитетнейшей Соловецкой обители свидетельствовало, что помимо служебного рвения на Руси сохраняется уважение к собственной совести [229].

Помимо патриарших увещаний, царева воля утверждалась на просторах государства воинскими командами. Священники, которые наотрез отказывались править церковную службу по новым «никонианским» книгам, именем Иоасафа лишались должностей и предавались суду (1668 г.). Служили староверы на просфорах с древним осьмиконечным крестом: досталось и выпекавшим их просфорницам, разосланным в наказание по монастырям (1668). Такая дотошность заставляет думать, что патриарх не был столь дряхл, как полагают, или, по крайней мере, опирался в делах чисто церковных на весьма активных советников.

Между тем компромиссность решений собора 1667 г. оставляла выбор реальной политики за церковными властями, что должно было заставить энергичных архиереев стараться воздействовать на патриарха, за которым, пускай формально и по подсказке, оставалось последнее слово. Например, собор отменил столь долго и настоятельно утверждавшееся у нас правило перекрещивания католиков при обращении их в православие. Но отмена эта, видимо, не привилась.

К инициативе Иоасафа относят указ о правильном писании икон, послания к выдающемуся живописцу Симону Ушакову, в которых патриарх порицает вторжение в русскую иконопись западноевропейской манеры и тщится узаконить византийский стиль (1668). Обращение с этими увещаниями к организатору художественных работ государевой Оружейной палаты, к тому же художнику, прославленному именно работами в новом русском стиле, — серьезный шаг церковной власти, подчеркнувшей консервативность своего курса.

В патриаршество Иоасафа делались попытки провести в жизнь и иные соборные запреты и ограничения. Так, не полагалось признавать нетленные тела святыми мощами без достоверных освидетельствований: кто и насколько нетлен. Противились церковные власти всегдашнему стремлению народа работать и торговать в праздничные дни; запрещалось в праздники и производить суд. Иоасаф (либо его советники) приложил руку к издревле малоуспешной борьбе с народными обычаями, восходящими к языческим временам: запретили священникам шествовать с крестом впереди свадебного поезда, в котором резвятся скоморохи, звучит отнюдь не духовная музыка и пение. Эти запреты, возможно, именно в силу их невыполнимости, подтверждал позже и патриарх Иоаким — вместе с установлением собора о единообразном одеянии всех духовных лиц.

К положительным мерам в пользу благочестия следует отнести возобновление при Иоасафе давно забытых проповедей в церквах и в особенности поддержку деятельности миссионеров, распространившуюся на Крайнем Севере до Новой Земли, на Дальнем Востоке до Даурии. На Амуре, близ зыбкой границы с Цинской империей, был основан Спасский монастырь (1671). Святость в тех краях была особенно необходима для укрепления духа малого числа россиян, которым вскоре пришлось героически сразиться с полчищами китайцев. И действительно, согласно местным сказаниям, к моменту нападения цинов православные святые, включая крайне западных (вроде князя Довмонта), уже поддерживали единоверцев в приамурских сопках. Это еще раз показало, что, хотя сама вера нематериальна, проявление ее (в данном случае для захватчиков) может быть весьма чувствительным.

Зримым результатом патриаршества Иоасафа были книги, в большом числе издававшиеся государевым Печатным двором: справщики обыкновенно были монахами и благословение патриарха обязательно печаталось в выходных данных. Если «Сказание о соборных деяниях» и «Жезл правления» Симеона Полоцкого (с первыми полемическими сочинениями против староверов) вышли в 1667 г. по решению собора, то такие заметные издания, как «Большой катехизис» и «Малый катехизис», «Цветная триодь» (1670) и «Постная триодь» (1672), могли появиться лишь с согласия самого патриарха. Любопытно, что, хотя о сверке изданий с древними русскими и греческими рукописями говорилось давно, реальная работа с греческими текстами заметна только в иоасафовских триодях [230].

Два решения высших иерархов Восточной церкви остались нереализованными, несмотря на горячую заинтересованность в одном из них светской власти, а в другом — Симеона Полоцкого, являвшего собой типический пример русского прогрессивного интеллигента. Власть желала учреждения новых епархий на огромной территории государства для укрепления церковной власти на местах, соответственно власти воеводской. Собор рекомендовал «сие необходимейшее дело исполнить». В результате за пять лет была организована одна епархия — Белгородская: да и та, я думаю, не случайно возникла в точности на территории базирования главной русской юго–западной армии под командой князя Г. Г. Ромодановского, внимательно заботившегося как о жизни, так и о душах своих ратников.

В свою очередь Симеон Полоцкий, сочинявший значительную часть соборных документов и материалов, сумел протащить под шумок важнейшее решение в пользу просвещения. О том, чего это стоило, говорит уже форма сохранившихся документов. Инициатива принадлежала группе анонимных прихожан московской церкви Иоанна Богослова, бивших челом Московскому и восточным патриархам о благословении построения в их приходе «славянския грамматики училища». О том, что неведомые радетели за просвещение были лицами подставными, свидетельствует впечатляющий результат этого прошения.

Три патриарха в августе—сентябре 1668 г. дали благословенные грамоты, но не прихожанам, а некоему «честному и благочестивому мужу» имярек, который «неотступно молил» архиереев о благословении задуманного им училища при храме имярек. При сем грамоты санкционировали создание уже не просто славянского грамматического училища, а славяно–греко–латинской гимназии под руководством вышеуказанного мужа имярек. Кто писал за восточных патриархов подобные грамоты — известно; да и сохранилась вся подборка документов в сборнике Симеона Полоцкого, отредактированном его любимым учеником Сильвестром Медведевым [231].

Загадочна лишь реальная последовательность событий. То ли Полоцкий испросил своего рода «открытый лист» на гимназию и решил реализовать его в приходе Иоанна Богослова. То ли тамошний настоятель, выпускник Киево–Могилянской коллегии Иоанн Шмитковский челобитьем своих прихожан подал Симеону мысль запастись общей санкцией среднего образования в России у трех патриархов. Как бы то ни было, патриаршие грамоты громогласно заявляли не просто о желательности — но о совершенной необходимости образования для укрепления благочестия. Еще в решениях Большого собора Полоцкий заложил идею, что церковные нестроения и в особенности раскол связаны с темнотой и непросвещенностью народонаселения. Таким образом, вполне еретическая в глазах русских церковных властей мысль об острой необходимости учиться разным наукам, начиная с грамматики, была утверждена наиавторитетнейшим собранием православных архиереев. Прием для сегодняшнего времени не оригинальный, но в России XVII в. это было достижение служилого интеллигента, прямо–таки сверкающее новизной.

В патриарших грамотах Симеон не постеснялся развернуть свою идею с помощью блестящей риторики (обеспечившей, кстати сказать, его высокое положение при дворе). От имени греческих патриархов было заявлено, что «Премудрость Божия, единородное Слово Отчее» — это необходимейшая христианину «пища и питие». Кто ж спорит! Только Симеон, отталкиваясь от канона новгородской Софии–Премудрости, изящно подменил его содержание именной аналогией с премудростью–знаниями. Получилось, что именно приобретение знаний, учение и воспитание — есть главный путь к Богу.

В конце XVII в. та же мысль пронизывала творчество придворного поэта Кариона Истомина, писавшего о необходимости сознательного построения, путем разумного воспитания и обучения, «града царства небеснаго» в душе земного человека–микрокосма. Тогда убеждение, что человек есть «словесноумное животное» и только на пути познания мира приближает свою небесную часть — душу — к Богу, выглядело естественным. В 60–х же годах мысль Полоцкого на фоне равнодушия большинства иерархов к просвещению звучала революционно.

Из нее вытекало, что дети, желающие «безвозбранно и безпакостно насыщатися» знаниями, прямой дорогой следуют к Христу. Где, в таком случае, остаются русские архиереи, умеющие только читать, писать и петь по нотам? Ведь путь к Премудрости Божией, согласно грамоте восточных патриархов, пролегал через «учение различными диалекты: греческим, словенским и латинским». А сами архиереи есть «Премудрости Божией рабы, посланные созывать с высоким проповеданием на сию трапезу всякого чина и сана людей» [232]. Потому–то и возрадовались греческие патриархи великим веселием, обретя в Новом Израиле (России) такую «ревность и любительство премудрости».

Окончательно добивает Симеон противников просвещения утверждением, что греческие патриархи радостно дают благословение «на создание училищ и в них устроение учения» не только своей волей, но «приемше согласие» самого великого государя Алексея Михайловича. Что и говорить, грамота смелая, вышедшая из–под пера истинного борца за просвещение. Но грамота от имени патриарха Иоасафа звучит еще сильнее. Читая ее, нельзя не согласиться, что старец–архипастырь не слишком вникал в содержание документов, скрепляемых его именем. Поелику подписать такое в здравом уме и твердой памяти русский архиерей не мог тогда никоим образом!

Именно премудрость, утверждается в грамоте, драгоценнее всего на свете. Более того, именно она дарует все блага своему обладателю. Наконец, никого так не возлюбит Бог, «токмо сего, иже с премудростью пребывает, ибо сия краснейша солнца». Библейские тексты о Премудрости, ставшие чрезвычайно популярными в придворной литературе позже, во времена регентства царевны Софии (по–гречески — мудрости) [233], уже в грамоте Иоасафа использованы для обоснования преимущества ее обладателей над людьми неучеными.

Для простого иеромонаха, не поднявшегося в церковной иерархии выше должности строителя Заиконоспасского монастыря (что в Китай–городе напротив Никольских ворот Кремля), Полоцкий был до чрезвычайности смел. Но в качестве официального учителя царских детей и секретаря–переводчика греческих архиереев, съехавшихся на собор в Москве, он поступал скорее ловко, хитроумно используя необычность ситуации для утверждения от имени архипастыря важнейшей нравственной идеи, лежащей в основе прогресса.

Блаженнейшими, утверждает грамота Иоасафа, следует называть тех, кто всем сердцем ищет неоценимого сокровища премудрости, «всяким не отрицающе трудом и бодрых не засыпающе бдений, паче же пот изливающе». Таким всякое должно воздаваться почитание и подобство от людей всякого сана, особенно от правителей церковных, как Божией Премудрости любителей, искателей и проповедников.

Обратите внимание на тонкость выражений отца Симеона. Назвать российских архиереев любителями просвещения было бы прямым и нескрываемым издевательством. Но поелику премудрость в грамоте аналогична Премудрости, а церковные иерархи действительно поставлены проповедовать Слово Божие, упрекнуть Полоцкого абсолютно не в чем. Думаю, этот пример довольно объясняет ненависть многих архиереев (во главе с будущим патриархом Иоакимом) к Симеону, не угаснувшую даже много позже смерти просветителя, и их глубокое отвращение ко всяким грамотеям, которые подобным образом «силлогисмами упражняются .

Патриарх Иоасаф, стараниями Полоцкого, пошел дальше греков и вместо школы для «младенцев» санкционировал гимназию «свободных учений мудрости» для «юных отрок». При сем «спудеи» должны были изучать не только науки тривиума и квадривиума, то есть семь свободных искусств: грамматику, диалектику, риторику, геометрию, арифметику, астрономию и музыку (как в Киево–Могилянской коллегии), но и богословие, что служило верным признаком университетского курса. У гимназического учения были серьезные противники — с университетом же Симеон кажется мечтателем. Однако не следует забывать, что впоследствии его ученик Сильвестр Медведев действительно добился у царя Федора «Привилегии» Московскому университету с правами и свободами, которыми до сих пор не обладает наш славный МГУ [234].

О силе сопротивления замыслу просветителя свидетельствуют проклятия, коими греческие и Московский патриархи заранее награждают каждого «учений ненавистника, завистника и пакостителя». Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский назначают отмстителем «хотящим сему Божественному делу препинание или пакость творити» самого Бога: в сем веке и в будущем, пока не рассыплются кости его в аду. Иоасаф вкупе с отлучением призывает на голову противника просвещения кары Каина и Иуды.

Речь, как видим, идет о блестящей победе свободных наук над «мраком невежества». Но подобно многим удачным аппаратным маневрам российских интеллигентов, этот привел к обратным результатам, вполне характеризующим господствующее настроение окружения патриарха Иоасафа. Ни греческого, ни латинского, ни славянского училища открыто не было. Гимназия в приходе Иоанна Богослова не возникла. Более того, действовавшее в Заиконоспасском монастыре (с 1665 г.) небольшое училище Симеона Полоцкого уже в начале 1668 г. закрылось.

К 1667—1668 г. относится также последнее упоминание «О деятельности ученых старцев, собранных Федором Ртищевым в Андреевском монастыре: уже в следующем году эти просвещенные монахи обитали в Иверском монастыре, где считались «крамолистыми, своенравными, не общежительными». Жалоба на них была адресована известному в будущем главе «мудроборцев» Иоакиму Савелову, тогда еще архимандриту Чудовского монастыря. Таким образом, после патриаршего благословения просвещения и проклятия его противников все известные нам московские училища оказались закрытыми [235], и положение это сохранялось до начала 1680–х г. [236].

Недопущение распространения училищ обошлось без единого открытого выступления против учения, без каких–либо обличений «зломысленного мудрования», характерных для более позднего времени. Это свидетельствует о решительном, подавляющем перевесе противников схоластического образования среди церковных и светских властей, от которых зависела реализация патриарших благословенных грамот.

Заметим также, что решительный отпор сторонникам свободных наук был дан еще до отъезда из Москвы экс–патриарха Александрийского Паисия и лжемитрополита Газского Паисия Лигарида, работа при которых переводчиком–референтом давала Симеону Полоцкому немалые дополнительные возможности влияния. Греческие власти воспринимались царем Алексеем Михайловичем лучше русских, и даже на похоронах его сына царевича Симеона в июне 1669 г. Паисий Александрийский выступал впереди Иоасафа Московского и всея Руси.

Мало того, престарелому архипастырю пришлось постараться, чтобы придать изверженным греческим властям сколько–нибудь приличный вид. Константинопольский патриарх Парфений, справедливо сместивший Паисия и Макария с давно брошенных теми престолов, был по просьбе царя сослан турецким султаном, а Александрийский патриарх Иоаким ограблен и изгнан турецкими властями. Оставалось лишь убедить нового Константинопольского патриарха Мефодия не противодействовать возвращению Паисия и Макария: этому послужила изрядно приправленная ложью грамота, подписанная бедным Иоасафом.

Патриарх Московский был готов просить даже за отлученного от Восточной церкви и проклятого Паисия Лигарида в надежде избавиться, наконец, от хитроумных греков. В грамоте Иерусалимскому патриарху Нектарию Иоасаф умолял отпустить вину Лигарида и выслать на Русь «писанием своим архипастырское прощение и благословение» этому проходимцу, ибо «премногие труды его премудрые многую пользу церкви Великороссийской принесли».

Вкупе с царскими увещаниями и, главное, с золотом, просьба Иоасафа возымела успех. Новый Иерусалимский патриарх Досифей, отмечая полнейшее недостоинство Лигарида, прислал ему прощение с выговором за службу папе Римскому и 15–летнее пренебрежение своей паствой; «ты… глуп, бесчеловечен и бесстыден, — суммировал Досифей оценку Лигарида, — только место, где пребываешь, есть двор царский». Впрочем, новые преступления Паисия вскрылись уже через два месяца, он был вновь, уже окончательно, отлучен, и патриарх Иоасаф так и не дождался дня, когда ловкий делец покинет Москву: старец скончался 17 февраля 1672 г.

Чтобы закончить грустное повествование о восьмом патриархе всея Руси, отмечу основное условие понимания странных на первый взгляд событий более чем трехсотлетней давности. Оно состоит в том, что не следует преувеличивать изменения, произошедшие с тех пор в обстоятельствах русской жизни, и смотреть на людей XVII в. как на музейные экспонаты. Особенно это касается властей предержащих, доселе свято соблюдающих свои таинства и ритуалы.