Россия на «семейном подряде»

Россия на «семейном подряде»

Описывая патриаршество Филарета Никитича, историки пребывают в большом затруднении. Документальных и повествовательных материалов — масса. Живописных сцен и драматических конфликтов предостаточно. Но как отделить деятельность патриарха от правления его сына, царя Михаила Федоровича? Ограничить Филарета одними церковными делами совершенно невозможно, рассказ о его государственной деятельности превращается в монографию о политической истории России 1619–1632 г.

Ситуация и впрямь сложилась своеобразная. «Великий государь святейший патриарх» по прибытии в Москву из польского плена незамедлительно начал править не токмо именем «великого государя царя», но и своим собственным. Характерно местническое дело между боярами, в коем Михаил Федорович заметить изволил, что «он, государь, и отец его государев, великий государь святейший патриарх — их царское величество нераздельно, тут мест нет»! [171]

Как и царь, патриарх имел своих стольников (составлявших его светский двор), свои приказы (центральные ведомства), принимал и отпускал иноземных послов (если не делал это вместе с сыном, сидя по его правую руку), полновластно правил патриаршими землями (как государь — дворцовыми владениями). Сверх того, многие царские дела решались Филаретом по–своему и разделить волю отца с сыном весьма трудно.

Из обширной переписки Михаила и Филарета (только отец написал 178 писем!) известно, что патриарх мог по своему усмотрению отменять прямые указы царя [172]. По сохранившимся документам, патриарх дал 40 пиров, на которых присутствовал государь, чего раньше никогда не бывало, и удостоил своим посещением добрую сотню царских обедов [173]. Встречать Филарета из частных поездок на богомолье бояре выезжали из Москвы за много верст, причем он сам писал сыну, какова должна быть встреча. И, главное, при всем уважении к сану Михаила Федоровича Филарет ощущал себя главой правящей семьи. Переписка выявляет это с полной несомненностью.

На этом рассказ о деяниях государственных можно было бы завершить, отослав читателя к какому–либо солидному историко–политическому труду (например, 9–му тому «Истории России» С. М. Соловьева). Но одно существенное уточнение требуется: правящих персон было не двое, а трое! Третьей по счету, но не по значению, была жена Филарета и мать Михаила «великая старица» Марфа Ивановна.

Поправка тем более необходима, что в российской историографии сложилось весьма ошибочное представление о роли женщин в общественной жизни допетровского времени. Сказки об их «теремном заточении» и чуть не восточном деспотизме мужчин столь же распространены, сколь и неверны.

Пример Марфы Ивановны, юридически разведенной с супругом обоюдным иночеством и лишенной прав «матерой вдовы» совершеннолетием сына–государя, достаточно красноречив. Ее мужчины могли править страной по своему усмотрению до тех пор, пока «великая старица» не изъявляла собственной воли.

Так, она поддержала милых своему сердцу сородичей Салтыковых, воспротивившихся в 1616 г. женитьбе Михаила на красавице Марье Хлоповой. Попытки «обнести» невесту перед влюбленным государем оказались тщетны. Даже Земский собор не мог повлиять на Михаила Федоровича. Только под давлением матери царю пришлось отказать невесте и отослать Марью в Нижний Новгород.

Возвращение из плена Филарета и воссоединение семьи породили у мужчин Романовых иллюзии. Но трогательные письма «свету очей моих, государю и супругу» не означали смягчения нрава Марфы Ивановны. Старица радовалась, что болеет одновременно с Филаретом (у того обострилась подагра). Патриарх благодарил Господа в письме к сыну за то, что Бог «нас обоих посетил болезнию; а вам бы, великому государю, об наших старческих болезнях не кручинитися; то наше старческое веселие, что болезни с радостию терпети». Однако, когда тронутый скорбью сына отец пожелал возвратить ему невесту…

Восемь лет Михаил наотрез отказывался жениться на любой другой девушке, кроме Марьи. Под вопрос стало само продолжение династии Романовых. Рассудительный Филарет послал в Нижний целую комиссию, убедившуюся, что Марья Хлопова вполне здорова, что ее оклеветали Салтыковы. За помеху «государевой радости» тем мало было отсечь головы — но родичей «великой старицы» царь и патриарх осмелились подвергнуть лишь ссылке в имения. Да и то через пару лет отправили на воеводства, одного в Самару, другого — в Чебоксары.

Справедливость была восстановлена, клеветники наказаны. Счастливый Михаил ждал встречи с невестой. «Нет! — сказала мать его. — Не быть ей в царстве перед сыном, если Хлопова будет у царя царицею». Говорят, Филарет сильно укорял сына за покорность матери. Может и так, но сам–то патриарх разве мало имел власти? Голоса своего, однако, не возвысил. Хлоповым было объявлено об официальном отказе Михаила от невесты.

Все это не было бы столь знаменательно, когда бы властность Филарета не вошла в пословицу. Он не терпел ничьего влияния на сына, удалял от двора и ссылал даже таких виднейших государственных деятелей, как бояре А. В. Лобанов–Ростовский, В. Т. Долгоруков, Д. Т. Трубецкой, приближая людей, лично преданных своей особе.

Патриаршество Филарета видный историк П. П. Смирнов метко окрестил временем «патриархального абсолютизма». Не то чтобы патриарх принципиально отказывался от сложившихся к его возвращению форм правления, в частности Земских соборов, собиравшихся с воцарения Михаила чуть не по нескольку раз на год. Они его даже заинтересовали.

Разумеется, не в качестве властного органа. Но все же сразу по завершении торжеств своего поставления новый патриарх, «поразсмотрясь о всем в нашем государьстве… не отсрочивая», собрал земских представителей для разговора «о земском устроении». «Говорили… — сообщает официальная грамота, — о многих статьях, чтоб в нашем государьстве многия статьи поправити к покою и к строенью нашим людем…»

В отличие от предшествующих Земских соборов, собор 1619 г. ставил вопрос не о сиюминутных мерах выхода из очередного кризиса, а об «устроении земли» надолго и всерьез. Было решено заново переписать земли для более справедливой (и всеохватной) раскладки налогов.

С этой же целью намечался вселенский «сыск» налогоплательщиков, скрывшихся от фиска в других городах, для водворения оных на прежние места жительства — с предоставлением льгот в податях, «смотря по разоренью». Изымались также люди, «заложившиеся» церковным и светским землевладельцам.

Властная рука Филарета чувствуется в последнем решении собора: о сыске «про сильных людей во всяких обидах». Речь шла о неизбывном российском бедствии — неукротимом самовластии чиновников, в особенности придворного ранга (сейчас сказали бы — номенклатуры).

То, что они были, по замечанию современника–голландца, «чрезвычайно корыстолюбивы», сказано еще мягко. То, что население жаловалось «на бояр и всяких чинов людей в насильстве и в обидах», — проза отечественной жизни. То, что с явлением Филарета были повсеместно «переменены штаты и сменены служащие», — добрая старая традиция.

А вот образование специального приказа, «что на сильников челом бьют» — признак серьезного отношения патриарха к идеям абсолютной монархии. Тезис о равном и правом суде для всех подданных — один из краеугольных камней абсолютизма как у нас, так и в других странах.

В «Новом летописце» — популярнейшем в XVII в. сочинении, написанном под влиянием Филарета Никитича, — без всякой иронии говорится, что патриарх «не токмо слово Божие исправляше, но и земская вся правляше, от насилья многи отня; ни от ково ж в Московском государстве сильников не бысть, опричь их, государей!» [174]

Другим державным шагом было утверждение имперской идеологии. Тут Филарет не стеснялся позаимствовать слова из знаменитой молитвы Бориса Годунова, не шутя заставлявшего публику «на трапезах и вечерях» поднимать за него заздравную чашу с предлинным тостом. Текст прилагался. Ослушники наказывались.

Нелепость годуновской затеи не помешала Филарету узреть в молитве полезные элементы. И запомнить. В самом деле: Борис превозносился как богоизбранный государь «всея Вселенныя, Великия России самодержец, единый подсолнечный христианский царь, многих государств государь и обладатель.

Испивающие (то есть за малыми исключениями весь российский народ) обязаны были истово желать роду Годуновых, «чтобы все великие государи християнския и бусорманския приносили честь его царскому величеству по его царскому чину и достоянию, чтоб его царская рука высилася и имя его славилося от моря и до моря и от рек до конец Вселенныя надо всеми недруги его, к чести и повышению его царского величества имени, а к преславным его царствам к прибавлению и расширению, к вечной славе и похвале.

Чтоб все под небесным светом, — велеречиво гласила молитва, — великие государи христианские и бусорманские его царскаго величества послушни были с рабским послужением по его царской воле и повелению, и от посечения бы меча его, от храброго подвига, все страны бусорманские его царскаго величия имени трепетали с боязнию, и с великим страхом, и сетованием…

Святая бы непорочная христианская вера сияла на Вселенней превыше всех, я(ко) же под небесем пресветлое солнце, тако же честь и слава его царскаго величества высилася превыше всех великих государств на веки веков» [175].

По самомнению Годунов натурально метил в императоры — как тогда говорили, цесари. Но стал–то цесарем Лжедмитрий! Памятуя об этом, Филарет Никитич при публичном поставлении своем в патриархи молился за сына без годуновского нетерпения, с большим достоинством:

— Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря и до моря и от рек до конец Вселенныя, и расточенная во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, воеже быти на Вселенней царю и самодержцу христианскому, и возсияти, яко солнце посреде звезд! [176]

Россияне отнеслись к этому пожеланию с должным вниманием. Молитва Филарета вошла при внуке его Алексее в чин высшей государственной церемонии — венчания на царство (1645), а при правнуке Федоре, когда «расточенное» было уже возвращено со умножением, легла в основу имперской концепции Российского православного самодержавного царства, на новом идейном уровне сменившую теорию Москва — Третий Рим (1676).

Филарета, заложившего немаловажный камень в фундамент имперской концепции, в его настоящем устраивала старая родовая теория Третьего Рима. Согласно оной, русские самодержцы по прямой линии наследовали римским и константинопольским владыкам. Но ведь династия на Федоре Иоанновиче прервалась!

Воистину, какие пустяки! Патриах молился о сыне «на престоле прародителей твоих: прадеда вашего… Иоанна Васильевича (Грозного), и деда вашего… Феодора Ивановича… и прочих прежде бывших царей российских». Вот так, без всяких годуновских метаний и вскриков Филарет «восстановил» династическое единство власти Рюриковичей и Романовых.

Годунов лгал хитроумно — и ему никто не верил. Филарет утверждал очевидную неправду с уверенностью в полном послушании подданных — возражений не было. Интерес патриарха к сословному представительству весьма быстро угас — и Земский собор для решения внутренних дел государства, намеченный на конец 1619 г., отменили за ненадобностью.

«Великий государь» Филарет счел, что сам знает, «чем Московскому государству полниться и как устроить его, чтобы «пришло все в достоинство». Только желая вовлечь едва оправлявшуюся от разорения страну в новую войну с Речью Посполитой, Филарет созывал земских представителей в 1621 и 1622 г. И показал, во что российские власти испокон веков ставили представительные учреждения.

Участники Собора единодушно выступили за войну. Момент, по объяснению царя и патриарха, был самый удачный: Турция, Крым и Швеция призывали к совместным военным действиям против Польши. Пора было пересматривать унизительные условия Деулинского перемирия, вернуть отнятые мечом русские земли. Подумав, Филарет не стал воевать. Соборов он более десяти лет не созывал вовсе [177]. Все, конечно, смолчали.

Разговорить даже столь речистую публику, как купечество, стало сложно. Казалось бы, недавно купцы поддержали Всенародное ополчение, посадившее Михаила на царство. А в 1620 г. представители правительства с превеликим трудом заставляли гостей (сословную группу богатейших купчин) говорить «прямо, не сумнясь ни о чем и государевы опалы» не боясь.

Речь шла о торговых интересах, и правительство действительно прислушалось к мнению гостей — но замечательно читать, как купцы опасались «говорити… спроста»! Следует поверить летописцу, отметившему без иронии, что с возвращением Филарета «начася быти во всех людей велия тишина»…

В 1627 г. общее челобитье гостей и торговых людей «всех государевых городов» (центров недавнего ополчения, кстати сказать) против засилья на внутреннем рынке чужеземцев было попросту отвергнуто без объяснений [178] .

Наиболее влиятельный из русских патриархов правил хотя и деспотично, но рассудительно и по–хозяйски благоразумно. Огромная патриаршая епархия, судя по жалованной грамоте 1625 г., охватывала более 40 городов с пригородами и уездами, от Москвы до Крайнего Севера и Сибири. Филарет пользовался в ней невиданной ни до, ни после него архипастырской властью, в ущерб правам светского приказа Большого дворца и привилегиям духовенства, исстари имевшего несудимые и тарханные грамоты.

Это был оригинальный, но вполне логичный ход светских властей, издавна прибиравших к рукам судебные права архиереев. На словах еще с Ивана Грозного цари признавали противность несудимых грамот священным правилам. На деле продолжали выдавать документы, освобождающие монастыри, церковные причты, вотчины и поместья от подсудности архиереям по всем гражданским делам, а иногда и от взноса церковных пошлин.

Дела по искам третьих лиц (исключая иски обладателей несудимых грамот друг на друга) передавались, наряду с уголовными, в Монастырский стол приказа Большого дворца (из которого вырос впоследствии проклятый Никоном Монастырский приказ). Получение Филаретом в своей епархии полного права на духовный и гражданский суд над духовенством, его слугами и крестьянами, включая всякие сторонние иски на них и сбор пошлин, шло вразрез с обычной практикой.

Однако права множества держателей несудимых и тарханных грамот — вкупе с правами приказа Большого дворца — передавались не просто архиерею, а царскому отцу, склонному отождествлять интересы Церкви, государства и государя. Управлялась патриаршая епархия при Филарете светскими лицами в патриарших приказах: Дворцовом, Казенном, Судном и даже Разрядном (ведавшем служилыми людьми и делами военными). Они дублировали в церковных владениях царские приказы–ведомства.

Известно, однако, что на Руси никакая власть никакими силами не может изменить укоренившихся традиций. Хотя раз за разом пытается. Так, по жалобам Вологодского и Новгородского архиереев царь Михаил пожаловал и их правом «ведать и судить во всяких духовных делах», собирать в епархиях церковные дани, невзирая на несудимые грамоты.

Казалось бы, тенденция правительства ясна. Не спешите с выводами. Царь тут же давал монастырям и церквам этих епархий новые несудимые грамоты. Более того, тарханные грамоты выдавались в епархии «великого государя» Филарета Никитича, не встречая с его стороны возражении.

Зачем на Руси пишутся законы — знают все. Это способ повышения умственного потенциала нации. Соборное уложение 1580 г. напрочь запретило завещать, продавать или закладывать вотчины монастырям. Указ 1622 г. закреплял за монастырями вотчины, купленные или данные им после запрета.

Вскоре Филарет устроил пересмотр и новое утверждение всех жалованных духовенству и монастырям грамот, включая и выданные уже в его патриаршество.

Семейные чувства не мешали Филарету санкционировать создание «Сказания» о появлении патриаршества в России и о поставлении на престол его лично. Патриах представлен там как представитель Бога на земле. Царь должен почитать его не только «по родству», но прежде всего «по превосходящему святительству», — гласит «Сказание» [179], не случайно приписываемое многими исследователями патриарху Никону.

Филарет был, как никто, близок к такому положению. Тем не менее его важнейшие решения, например об учреждении архиепископии Сибирской и Тобольской, принимались «изволением» царя и лишь затем — «советом и благоволением» патриарха с освященным собором (1620 г.).

Щедроты светской власти немало способствовали направлению в Сибирь первого архиепископа Киприана. Характерно, что именно к царю обращался он с просьбами о жаловании денег и земель новоучреждаемым монастырям и церквам, за управой на воевод и служилых людей (1621—1622 г.; это положение сохранялось и впоследствии).

Патриарх же взял на себя моральную поддержку христианизации Сибири и первым делом устроил жестокую выволочку Киприану за «небрежение» исправлением погрязших в «скверных похотех» пастырей и пасомых (в 1622 г.). Описание вольных нравов сибирских христиан в разносной грамоте Киприану [180] любопытно, но деятельный архиепископ был обижен незаслуженно. Осознав это, Филарет сделал Киприана своим ближайшим помощником.

По царской и патриаршей грамоте тот был вызван в Москву и произведен в сан митрополита Крутицкого (Сарского и Подонского), а в Сибирь поехал новый архиепископ Макарий с «Памятью» об управлении окраинной епархией и в особенности об обращении иноверцев в православие [181].

Успехи в этой области были несомненны. «Новый летописец» восторженно сравнивает Филарета с древним крестителем Леонтием Ростовским чудотворцем. Секрет «чуда» был прост: пожалования и запреты. По указу некрещеные не имели права держать холопов, принявших православие, — те автоматически получали свободу. Это была сильная мера, но впоследствии царь Федор Алексеевич изрядно подкрепил ее, распространив на всех крестьян и на само владение поместьями.

Патриарх держал у себя на дворе и всячески ублаготворял желающих креститься, в том числе спасавшихся от «опалы» светских властей («опричь измены»); то же он рекомендовал епархиальным архиереям. Священники–миссионеры шли по благословению архиереев с казаками–землепроходцами: по красивому выражению А. П. Смирнова, «свет веры Христовой засветился от подошвы Урала до Енисея».

Чем более рьяно ругают в последние годы русскую колонизацию, тем более необходимо подчеркнуть мирный характер православной миссии на Востоке. Царские и патриаршие указы строжайше запрещали не только насилие, но и «украдом тайные подговоры» язычников креститься.

Даже давая защиту опальным, священники не должны были ставить крещение условием спасения. Язычников и магометан следовало «к себе приучати и приводить ко крещению с любовию, а страхом и жесточью ко крещению никак не приводити» [182].

Не была свойственна «жесточь» и самому патриарху. Соперники его по влиянию на царя, сосланные и «расточенные», были жертвами политической традиции и вряд ли могли справедливо сетовать на то, что с удовольствием проделали бы с Филаретом (и что с ним, помнится, творили другие).

Между тем обруганный и тут же обласканный Киприан занял место митрополита Ионы, более шести лет до возвращения Никитича из плена управлявшего делами патриархии. Весьма показательно, что патриарх долго не отстранял Иону, хотя немедля по прибытии в Москву отменил его суровый и несправедливый приговор справщикам (редакторам книг) Дионисию Зобниновскому с товарищами.

Справщики, обвиненные во внесении «еретических» исправлений в Требник, были оправданы после длительных прений на соборе русских архиереев в присутствии Иерусалимского патриарха Феофана и царя Михаила Федоровича (в 1619 г.). Но их правка в Требнике не была утверждена: патриарх ограничился припиской на полях книги о спорности вопроса.

Только в 1625 г., получив детальные разъяснения от восточных патриархов, Филарет распорядился замарать в Требниках всех церквей слова «и огнем» в молитве на Богоявление, из–за которых разгорелся бурно–доносительный и строго–наказательный спор. Впредь книги печатались без сего «прилога».

Примечательно, что соборно посрамленный митрополит Иона не претерпел гонений и в 1620 г. сам заспорил с Филаретом, просвещенно не желая перекрещивать католиков при обращении оных в православие. На новом соборе против Ионы патриарх обстоятельно доказывал, что «латиняне–папежники суть сквернейшие и лютейшие из всех еретиков», подробнейше «вычитал» их заблуждения — в большинстве мелочные, не относящиеся к вере или вовсе чуждые католикам.

В конце концов Иона зарыдал, покаялся и… был прощен! А настойчивый Филарет вскоре устроил новый собор и утвердил подробные правила перекрещивания «белорусцев» — подданных Речи Посполитой, которые только «именуются православными». Расследованием дел о вере и крещением католиков, протестантов и западных православных патриарх со всей тщательностью занимался сам.

Под его подозрение подпадали даже православные русских земель, отошедших по Столбовскому миру к Швеции (1617 г.). Шведы были согласны, чтобы православное духовенство и храмы этих областей находились под юрисдикцией митрополита Новгородского. Русские власти немало лет сомневались, тянули с решением, придумывали разные отговорки… В итоге даже «твердых в православии» заграничных богомольцев запретили пускать в Софийский собор, а «пошатнувшихся» — и в сам Новгород (1629 г.).

Филаретом двигали не столько национальная или религиозная нетерпимость, как обычно считают, сколько представление о букве закона. Присоединившихся по его правилам к православию патриарх жаловал выше достоинства.

Так, склонный к унии западнорусский архимандрит Иосиф–Иезекииль Курцевич был поставлен архиепископом Суздальским (в 1625 г.) и при Филарете избегал кары, несмотря на взяточничество, притеснения паствы и явный ночной грабеж.

А бывший униатский архиепископ Афиноген Крыжановский, получивший от патриарха должность келаря в Угрешском монастыре, был наказан лишь тогда (в 1632 г.), когда на ворованные деньги захотел наладить связь с турками!

Столь же формально Филарет относился к «литовским», то есть западнорусским, книгам. Они свободно распространялись до 1627 г., когда в «Учительном Евангелии» знаменитого просветителя Кирилла Транквиллиона Старовецкого случайно и отчасти по недоразумению обнаружилась «ересь».

Царь и патриарх немедля указали россиянам собрать и сжечь все книги Транквиллиона (что, судя по составу библиотек, не было выполнено народонаселением). Велели также вообще не покупать никаких «литовских» книг (еще менее успешно).

Затем последовал указ составить опись таких книг по всему государству, чтобы постепенно заменять их в церквах русскими. Но до той поры разрешалось не только читать, но и в церквах служить по «литовским» книгам (1628).

При всем том в Москве был ласково принят «литовец» Лаврентий Зизаний, и в 1627 г. издан под редакцией Филарета его «Катехизис», послуживший объектом яростных, хотя и мелочных прений. Следует отметить, что обладавший большой библиотекой патриарх много потрудился над книгопечатанием, лично подбирая справщиков и участвуя в редактировании текстов.

Для исправления книг совместным указом царя и патриарха по стране собирались древние пергаменные рукописи, положившие начало знаменитой Типографской библиотеке. Редактирование, правда, велось исключительно на славянском наречии, хотя часть справщиков, несомненно, знала греческий.

Двойственное отношение к греческому авторитету вообще было характерно для Филарета, утверждавшего в «Сказании» закономерность установления в России патриаршества, поскольку в других странах православие пришло в упадок.

При этом авторитет греческих архиереев ценился Филаретом весьма высоко. Это выражалось не только в почтении, но в более существенных для обнищавших Поместных церквей пожертвованиях. Никитич был щедр, и весьма…

Двойственность прослеживалась и в исправлении книг. Филаретовские издания разнятся между собой. Допускалось использование в службе старых, нередактированных книг, даже содержащих ненавистные патриарху «ереси», вроде «обливательного крещения» (вместо православного «погружательного»).

Из отечественных изданий лишь Церковный Устав 1610 г. был сожжен — и то по недоразумению. Книгу репрессировали как напечатанную без благословения патриарха Гермогена. Между тем оное помещено прямо в предисловии книги!

Поддержка книгоиздания самим патриархом позволила напечатать большими тиражами множество книг, подготовить такие капитальные публикации, как 12–томник Миней месячных, вычитывавшихся Филаретом лично (1619—1630 г.).

По воле царя и патриарха книги предоставлялись церквам, монастырям и торговцам–оптовикам по себестоимости, а в некоторые отдаленные от культурных очагов места, например в Сибирь, отправлялись бесплатно.

Содействуя литераторам шире, чем возможно было уследить, Филарет временами пугал своей мелочной придирчивостью, но отнюдь не был фанатичен и жесток. Подозрительно относясь к греческому благочестию, он оплачивал переводы греческих книг, открыл под конец жизни греческую школу для детей (в 1632 г.). Заслужить от Никитича наказание было весьма трудно.

Митрополит Иона сумел–таки потерять кафедру и удалился в Спасо–Прилуцкий монастырь на покой лишь после третьего собора о его прегрешениях (в 1621 г.), когда выяснилось, что он без суда и следствия (а также без вины) лишил сана и упек в ссылку архиепископа Вологодского Нектария. Страдальца Филарет освободил и при первой возможности вернул ему епархию (в 1625 г.).

Преследуя безнравственность, патриарх, насколько известно, навечно заточил в монастырь лишь двух отъявленно развратных дворян (Семичева и Колычева). В то же время не раз изобличенный в «великих винах» князь С. И. Шаховской продолжал литературное сотрудничество с Филаретом и еще жаловался в стихах, что патриарх (вполне законно) запрещает ему четвертый брак.

С двух попыток добился временного заточения в монастырь просвященный князь И. А. Хворостинин, впавший в диссидентство и запой, писавший в стихах, что «на Москве все люд глупой, жить не с кем», и просившийся в Италию.

Филарет сильно обиделся на замечание князя, будто «московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью» (стихи в переложении судебного протокола). Доказанных церковных обвинений против поэта хватило бы на несколько суровых приговоров. Но и Хворостинин был напоследок прощен, хотя, по мнению патриарха, позорил свой славный род [183].

Одного человека еще можно было как–то образумить. Но утверждение церковной нравственности среди народа русского всегда было вполне безнадежным делом. Ну, не влезал народ в рамки, ему уготованные, — и все! Издаст патриарх указ против сборов молодежи «на безлепицу» за Старым Ваганьковым кладбищем или против игрищ и колядований — и что? Видал наш народ и не такие указы!

В делах Церкви «великий государь» был более рационален. При канонизации святых Макария Унженского (1619 г.) и Авраамия Галицкого (1620 г.) доказательством святости служили для Филарета исцеления от мощей — тщательно свидетельство–ванные специальными комиссиями.

Патриарха смутило, что «святыня, что называют Христовою срачицею, прислана от иноверного царя» — персидского шаха, да еще в ковчеге с латинской надписью. Но исцеления, незамедлительно начавшиеся от Ризы Господней, помогли Филарету уверовать. На радостях он даже предложил шаху принять православие и дружески предостерег от обращения в католичество.

К собственно церковнослужебным обязанностям патриарх относился столь же строго формально, как к действиям других. На третий год святительства он приказал составить «Сказание действенных чинов» Кремлевского Успенского собора. Оно представляет собой расписание важнейших церковных праздников и служб с участием патриарха и часто царя, с указанием необходимых действий [184].

О том, насколько ревностно семья Романовых относилась к таким общественным обязанностям свидетельствует письмо обеспокоенного здоровьем отца царя Михаила (1630). Филарет провел месяц в богомолье во Владимире (на празднестве Александру Невскому) и хотел вернуться в Москву к Троицыному дню.

В Троицын день, — писал Михаил Федорович, — тебе, государю, быти в Москве не вместится, потому что день торжественный великий, а тебе, государю, служити невозможно, в дороге порастрясло в возку. А не служити — от людей будет осудно!.. — Потому советует явиться на другой день. — И в том твоя великаго государя воля, как ты государь изволишь, так и добро».

Филарету, чей возраст приближался к восьмому десятку, было хорошо в семье. Вторую жену сына [185] Евдокию Лукьяновну (урожденную Стрешневу) он полюбил, написал ей из поездок 33 ласковых письмеца (больше, чем жене!). При двери гроба радовался, крестя внуков и внучек, уверовав в прочность выстраданной династии.

Вообще весьма щедрый на пожалования церквам и монастырям [186] Филарет был особо милостив к Новоспасскому. Там были гробницы предков, подле которых, как патриарху, ему не суждено было лежать. Но читатель уже, наверное, догадывается, что тихая кончина была не для такого человека, как Никитич.

Не зря Филарет одного за другим ссылал думных дьяков Посольского приказа, не сумевших создать подходящие условия для вот уже десять лет как решенной войны с Польшей! Не зря изобретал тайнопись для своих заграничных посланцев. Не напрасно потратил уйму средств из скудной еще казны на найм и вооружение первых в России полков «иноземного строя».

Ради мечты о реванше — за себя ли больше, или за захваченные неприятелем земли русские — сам шел на меры чрезвычайные. Так, со шведским королем принято было переписываться и договоры заключать новгородским воеводам. Московские власти были слишком заносчивы.

А Филарет взял да и написал королю Густаву–Адольфу о дружбе и союзе лично. Скандал! Но храбрый король уже второй год воевал против коалиции, в которую входила Польша. Россия изрядно поддерживала шведов своим дешевым хлебом, финансируя их армию через Амстердамскую биржу. Пора было, по мнению патриарха, и нам поднять меч на отмщение врагу!

Чтобы остановить и воспятить победоносное шествие ненавистных католиков, патриарх Московский готов был поддержать мысль об общих интересах православия и протестантизма. Мало того, он энергично добивался вступления в коалицию мусульманской Турции…

Весной 1632 г. умер главный враг Филарета, польский король Сигизмунд III Ваза. В Речи Посполитой, по обыкновению, вспыхнула усобица. Русские полки, нарушив Деулинское перемирие, неожиданно перешли границу, отбили множество городов и осадили Смоленск. Командовал главной армией боярин Михаил Борисович Шеин — тот самый, что героически оборонял Смоленск в Смуту и много лет страдал с Филаретом в плену.

Я отнюдь не подвергаю сомнению справедливость намерения вернуть России захваченные у нее земли. Но, как писал современник событий, сбылась над Филаретом старая мудрость, что клятвопреступлением не совершить доброго дела.

Возмущенные нападением «чрез договор», поляки объединились вокруг одной кандидатуры короля — королевича Владислава, коему некогда русские присягали в верности. Единодушно избранный, новый король с небольшим, но бодрым войском устремился в бой.

Полки Шеина под Смоленском были отрезаны и стеснены. Московские бояре не спешили на помощь. Наемные полки были деморализованы невыплатой жалованья: оно не доходило, хотя Филарет выжимал из народа «пятую деньгу» — пятую часть стоимости имущества каждого хозяина. Дворяне бежали из полков спасать имения от неожиданно нагрянувших на Русь крымчаков. Союзник Густав–Адольф пал в бою.

Историки спорят, какая весть убила Никитича. Все они в сентябре 1633 г. были нерадостные. Сходятся во мнении, что глубокий старец умер от кручины. В самом деле — Филарет не болел долго. 1 октября, после обедни, к нему пришел сын–государь, а вскоре патриах скончался.

После его смерти бояре довели поражение до конца, вместо подмоги, денег и запасов посылая под Смоленск укоризненные грамоты командующему. Спасая остатки вымирающего от болезней войска, Шеин склонил перед королем знамена и увел опозоренные полки на Русь.

Далее все шло, как обычно. Воеводы дружно сдавали города, бояре дрожали и оправдывались перед Владиславом, что–де Михаил Федорович ему не изменял, поелику не целовал креста за малолетством. Владислав, как водится, вел полки на Москву.

Но Мать Пресвятая Богородица в который раз не выдала — поставила на пути вражеском малую крепость Белую с непобедимым полководцем Федором Федоровичем Волконским–Меринком в оной. Что Волконский непобедим — знал пока лишь он сам; остальные убедились несколько десятилетий спустя. В общем, не повезло Владиславу, как многим до и после него.

Федор Федорович, естественно, сел с воинами и горожанами «насмерть», 8 недель и 3 дня бился с неприятелем жестоко и привел завоевателей на мысль, что пора уносить ноги. Калужский воевода Федор Федорович Волконский–Шериха подтолкнул их к ускоренной реализации этой мысли, ужасно порубив польскую конницу.

Владислав убрался в Польшу, заключив мир на старых условиях, а победители пришли в Москву с множеством неприятельских знамен, которые повесили над гробницей Филарета Никитича, упокоившегося наконец с миром.

Благородный поступок Волконского–Меринка, вопреки приказу из Москвы, не оставившего на польской стороне ни одного из своих воинов, крестьян и горожан Белой, был вознагражден царем Михаилом Федоровичем. Михаил Борисович Шеин, заплативший честью за спасение остатков тяжким трудом созданной Филаретом армии, потерял голову на плахе. Ничего не меняется на Руси.