Заключение

Заключение

Патриаршество в России действительно кончилось с кончиной Адриана, кончилось надолго, вплоть до декабря 1917 г., когда после епархиальных и общих, частных и правящих собраний, после упорного сопротивления сторонников «парламентской структуры» правления Русской православной церкви Поместным собором был избран святейший патриарх Тихон. «Орел петровского, на западный образец устроенного, самодержавия, — говорилось на соборе, — выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор Церкви Российской от Бога данной ему властью поставит снова Московского патриарха на его законное неотъемлемое место». Началась новая, еще более драматичная история российского патриаршества, на фоне небывалой трагедии страны. Этому второму патриаршему периоду в истории Церкви будет посвящена другая книга, написанная другим автором.

Но и мы не можем поставить точку на кончине «последнего молитвенника». Истинное лицо, подлинные мотивы участников преступления перед Русской православной церковью ярко демонстрирует затянувшийся на многие годы, по выражению современного исследователя, «процесс ликвидации патриаршества и учреждения Святейшего Синода» в 1721 г. Заметим: «процесс ликвидации». Что же, по мнению государя и его подручных светского и духовного (увы!) звания, следовало ликвидировать и почему? Что следовало «учредить» и с какой целью? В наиболее общем, сущностном виде ответы на все эти вопросы весьма красноречиво и даже афористично дает видный историк Церкви протоиерей Георгий Флоровский [600].

«Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законотворчества, и всякой деятельности или творчества. Все должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, — ибо государство все дела считает своими. И всего менее у Церкви остается власть, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того «полицейского государства», которое заводит и утверждает в России Петр…

«Полицейское государство» есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. «Полицеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинить всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и ради «общей пользы» или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньшее, что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство». И попечительство слишком скоро превращается в опеку…

В своем попечительном вдохновении, — продолжает Г. Флоровский, — «полицейское государство» неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи. Берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации («vicario nomine»), и только в пределах этой делегации и поручения Церкви отводится в системе народно–государственной жизни свое место, но только в меру и по мотивам государственной полезности и нужды [601].

Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность — пригодность для политико–технических задач и целей. Потому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И потому на духовенство возлагается от государства множество всяких поручений и обязательств. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется именно так, и только так, о себе и думать. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу более всего и притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор… Не позволяется возражать против внушительных указных «понеже». Правительство спешит все обдумать и рассудить наперед, и собственное рассуждение обывателей оказывается тогда ненужным и лишним. Оно может означать только некое неблагонадежное недоверие к власти».

Такова идея военно–полицейского государства, энергично, но со множеством ошибок, разрушений и переделок возводившегося в первой четверти XVIII в. Петром I со товарищи. Как, однако, на практике выглядело обращение с Церковью без патриарха? Может быть, конкретные меры государственных чиновников прояснят и наполнят реальным содержанием ярко охарактеризованную Г. Флоровским общую картину? В конце концов, немало воды утекло после погребения Адриана в 1700 г. до 1718 г., когда Петр I велел своему подручному Феофану Прокоповичу [602] сочинить ликвидирующий патриаршество «Духовный регламент» (действовал с 1721 по 1917 г.). К этому антицерковному памфлету в форме закона мы вынуждены будем вернуться, а пока посмотрим, чего на деле прежде всего хотел Петр, отказываясь от поставления нового патриарха.

Указ 1701 г. о назначении Стефана Яворского местоблюстителем патриаршего престола только «в духовном правлении», «а в мирском рассуждении» передача всех полномочий судье Монастырского приказа И. А. Мусину–Пушкину означал всего лишь, что государство накладывало лапу на все церковные владения и доходы. Самому Стефану Яворскому для въезда в патриаршие вотчины требовалось разрешение царя; даже получить церковное вино из своих домовых погребов он не мог без указа Мусина–Пушкина. Митрополит Казанский Тихон должен был просить царя указать Монастырскому приказу выдать ему, владыке огромной епархии, «грамоту» на право расходования 200 рублей на строительство. Особая ирония этого громадного государственного ограбления состояла в том, что юридически церковные вотчины еще принадлежали Церкви. Просто Петр считал, что он и его чиновники разумнее используют не принадлежащие им доходы и имущества. Правда, уже за первые четыре года «рачительного» управления Монастырского приказа у Церкви было изъято, роздано «в вечное владение» разным светским лицам, продано и сдано в оброк около 1800 крестьянских дворов, немало земель и промыслов [603].

Понятно теперь, почему «повременить» с избранием патриарха предлагал Петру именно прибыльщик. Но после первого грабительского порыва выяснилось, что церковные доходы вовсе не так значительны сравнительно с настоятельными потребностями собственного содержания духовных владельцев. Многие из них имели столь незначительные доходы, что чиновному аппарату просто невыгодно было заниматься управлением их имуществами. Посему в 1705—1720  гг. высокопремудрое петровское правительство оставляет в своем ведении только крупных владельцев: 11 архиерейских домов и 60 монастырей, подвергнув их «определению».

Вотчины всех более или менее богатых духовных владельцев разделялись на две части. С одной, «определенной», доходы шли на содержание архиерейских домов и монастырей, а с другой, «заопределенной», поступали в Монастырский приказ. Однако и эта мера, учитывая уровень «грабительства великого и кражи государственной» в петровской новостройке, не оправдала себя. В августе 1720 г. Монастырский приказ был закрыт, а духовные владельцы обязаны сами управлять «заопределенными» вотчинами и сами же вносить в казну «неопределенные» суммы. Самоограбление в чистом виде продолжалось недолго, поелику на горизонте уже маячил святейший Синод, учрежденный в 1721 г.

Синод, по образцу иных государственных учреждений, представлял собой коллегию из президента (позже — обер–прокурора), двух вице–президентов, советников и асессоров, архиереев, архимандритов и городских протоиереев (общее число членов менялось от 11 до 7 и т. д.). На первом же заседании Синода, открытом государем 14 февраля 1721 г., Петру был вручен доклад с вопросом, ведать ли новому учреждению «сборами и правлением» все духовные вотчины? «Быть по сему!» — начертал Петр I. Синод немедля разослал по епархиям указ о своем вступлении в управление духовными вотчинами, а вскоре и Сенат подтвердил решение о взимании всех государственных сборов с церковных имуществ «посланными из духовного Синода». Речь шла о тех же прихваченных государством чужих доходах, только передавать их Камер–и Штатс–контор коллегиям должен был Синод [604].

Синод очень быстро понял все тяготы такого рода занятий и уже в 1721 г. упросил Петра восстановить Монастырский приказ как синодальный орган по управлению духовными вотчинами. Таким образом, новое духовное начальство получило полную хозяйственную самостоятельность (без разрешения Синода Монастырский приказ не выполнял требования коллегий и даже Сената), при этом утеснив архиерейских и монастырских владельцев «заопределенных» вотчин, вопреки их сопротивлению назначая туда своих комиссаров и управителей. С другой стороны, Петр I был удовлетворен размерами поступлений в свою казну при высвобождении светских чиновников; в 1723 г. он даже возложил на Синод взыскание недоимок на церковных крестьянах, вместо посланных было для этого офицеров. Мало того, перед Синодом ставились задачи сбора и доношения в Сенат сведений о хозяйственном состоянии всех духовных вотчин. Синод обеспечил бесперебойное поступление в государственную казну «заопределенных» сумм и различных сборов, хотя в 1725 г. Монастырский приказ был переименован в Камер–контору синодального правительства, а в 1726 г. его сменила Коллегия экономии [605].

Могущественным мотивом уклонения петровского государства от законного поставления патриарха, как видим, были деньги, точнее, возможность невозбранно грабить Церковь, да к тому же, со временем, руками самого инкорпорированного в чиновничий аппарат духовенства. Но корни окончательного решения ликвидировать институт патриаршества лежали глубже. Отраженные в «Духовном регламенте», составленном Феофаном Прокоповичем и пополненном лично Петром, они выдают патологический страх, ненависть и отвращение тирана и его прихлебателей к отечественным традициям и патриаршеству в особенности.

«От соборного правления, — откровенно говорится в «Регламенте», — не опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые происходят от единого правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но удивляемый честью и славой великого высочайшего пастыря помышляет, что такой правитель есть будто второй государь, самодержцу равносильный или больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство.

Это, — развивает параноидальные фантазии «Регламент», — сам народ так умствовать привык. Что же, если еще и плевельные разговоры властолюбивых духовных приложатся и сухому хворосту огонь подложат? Так простые сердца мнением этим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в каком–либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, хотя слепо и пребезумно, согласуют, и за него бороться и бунтовать дерзают… Что же, когда еще и сам пастырь, таковым о себе надмен мнением, спать не захочет?»

«Регламент» переполнен сетованиями на то, как трудно государю бывает избавиться от неугодного ему «единого самовластного пастыря». Зато убери патриарха — и легко учредить «коллегиум: правительственное под державным монархом есть и от монарха установлено». «А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного». Да и против кого бунтовать, если Петр I сам — «крайний судия Духовной сей коллегии», которому члены Синода приносили присягу не просто как Божиему помазаннику, но яко самому «Христу Господню»!

Искореняя священный чин патриарха, Синод, однако, не мог отменить всех вообще архиереев. К ним были приняты особые меры, направленные на исключение митрополитов, архиепископов и епископов (как, впрочем, архимандритов и игуменов знаменитых монастырей) из общецерковной жизни. Освященный собор, опора митрополитов и патриархов всея Руси, был упразднен. Епархиальные архиереи и главы монастырей полностью подчинялись Синоду, на который не имели формальной возможности влиять. По замыслу Петра и Феофана Прокоповича только трое из десяти назначаемых членов Духовной коллегии были архиереями, хотя в Синод вошло все же больше духовных лиц. Центр брал на себя множество функций руководства епархиями, оставляя архиереям главным образом богослужебную деятельность.

Но и сохранявшийся в народе авторитет духовенства, особенно высшего, вызывал у составителей «Регламента» страх и ненависть. Архиереи, подчеркивал Прокопович и руководивший им Петр, являются только орудием, инструментом имперской Церкви: «Это того ради предлагается, чтобы укротить оную весьма жестокую (так! — А. Б.) епископов славу… Честь (епископов) умеренная есть, и лишняя и, почитай, царская — да не будет». И даже более того: «Ведал бы всякий епископ меру чести своей, и невысоко о ней мыслил, и дело убо великое — но честь никаковая!»

«Ведать меру чести своей» — этот афоризм бюрократического государства достоин быть начертан на фронтонах казенных зданий. Но составители «Регламента» шли дальше, жестко ограничивая само церковное слово. «Проповедовали бы проповедники твердо, — гласит закон, — с доводов Священного писания, о покаянии, о исправлении жития, о почитании властей, паче же самой превысочайшей власти Царской, о должностях всякого чина». Что и как читать, как истолковывать прочитанное — все определяет «Регламент». Но помимо устного церковного слова издревле существовало письменное…

Рассадниками книжной культуры испокон веков служили монастыри, которые Петр еще не придумал, во что лучше превратить: в работные дома, приюты для сирот и инвалидов, в лазареты или мастерские для выделки кружев… Пока же в приложенных к «Регламенту» распоряжениях о монашестве государь отметил главное: «монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток советных, без собственного ведения настоятеля, под жестоким на теле наказанием, никому не писать, и грамоток, кроме позволения настоятеля, не принимать, и по духовным и гражданским правилам чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной пользы позволяется. И того над монахами прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетные их и тщетные письма»… [606]

Вот правило, которое заставляет служилую интеллигенцию с пеной у рта воспевать петровское военно–полицейское государство: чернила и бумагу держать лишь тем, кому свыше доверено, не опасаясь не токмо что свободного слова, но даже и конкуренции. Книга самого местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Стефана Яворского, покровителя Московской славяно–греко–латинской академии, «Камень веры», была при жизни Петра I запрещена к изданию, а после напечатания в 1728 г. (с дозволения Верховного тайного совета) дело о ней оказалось в Тайной канцелярии и тираж был арестован.

«Модернизация», о которой так много говорили последние века российские «западники», победила. Место длиннобородого ревнителя традиций с пером и книгой в руке занял облаченный в западный мундир и снабженный «Регламентом» кнутобоец…

При всей судьбоносности «Регламента» для служилой интеллигенции, правительственные ограничения «меры чести» духовных наставников оказались несколько стеснительными. В следующем, 1722 г. появился указ об обязательном нарушении тайны исповеди при малейшей склонности исповедующегося «к измене или бунту на государя» (впоследствии сфера доносительства расширялась). Опять же, оценка такого рода деяний зависит от точки зрения. Одни доносят от чистого сердца, служа «государственному благу» и «общей пользе». Другие гнушаются жертвовать честью, совестью и, если уж говорить о духовенстве, спасением души. Свидетельством этой двойственности служат многочисленные дела Синода, Тайной канцелярии, позже — Тайной экспедиции, еще позже — III Отделения е. и. в. канцелярии и иных специализированных учреждений, расследовавших по доносам одних «оплошности» других священнослужителей в исполнении шпионских обязанностей.

Ликвидацией патриаршества, пишет Г. Флоровский, «начинается «Вавилонское пленение» Русской Церкви. Духовенство России с Петровской эпохи становится «запуганным сословием». Отчасти оно опускается или оттесняется в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание… Эта запуганная скованность «духовного чина» есть один из самых прочных итогов Петровской реформы. И в дальнейшем Русское церковное сознание долгое время развивается под этим двойным торможением — административным приказом и внутренним испугом».

Последние досинодальные патриархи не случайно подчеркивали наличие у человека свободной воли. Вопрос, насколько простирается это «дальнейшее», каждый решает сам.