Борьба за реформы

Борьба за реформы

Стремление спрятаться за караул было, к несчастью Русской православной церкви, той характерной чертой сознания духовных властей второй половины XVII в., которая изрядно способствовала их превращению в начале следующего столетия в чиновников военно–полицейской империи. Как ни печально, даже столь благочестивый монарх, как Федор Алексеевич, пришелся архиереям не ко двору. Именно патриарх Иоаким провалил и охаял реформы гражданских и церковных чинов, возглавил оппозицию дальнейшим преобразованиям и, опасаясь, что после смерти больного государя 16–летний царевич Иван Алексеевич продолжит курс единокровного и равного по образованию брата, стал видным участником заговора, «в тот же час» по кончине Федора усадившего на престол 10–летнего Петра. Воистину, высшие иерархи сами напрашивались под дубину своего ставленника и избранника!

Даже на пороге смерти Федор Алексеевич не сдавался. У него были и другие духовные советники, кроме архиереев, постоянно пребывавших с осени 1681 г. при дворе, но не особенно стремившихся основывать новые епархии. Государь, например, часто приглашал к себе знаменитого строителя книжной Флорищевой пустыни Илариона, останавливавшегося в Москве в доме своего родича, царского художника Симона Ушакова. Этого подвижника просвещения Федор Алексеевич пожелал сделать главой архиепископии Суздальской и Юрьевской, преобразованной по его плану в митрополию.

Известный независимостью взглядов архиепископ Суздальский и Юрьевский Маркелл был поставлен на новоучиненную митрополию Псковскую и Изборскую. Архиепископ Смоленский Симеон стал на своей кафедре первым митрополитом: «поставление же его бысть не тако, яко есть обычаи». 5 февраля 1682 г. архимандрит Сергий из далекого Новоторжского монастыря был поставлен на пустовавшую кафедру архиепископа Тверского и Кашинского. Сразу после церемонии боярин князь Ю. С. Урусов со свитой придворных проводили нового владыку к государю [359].

На следующий день Федор Алексеевич вновь напомнил духовенству «о делах, которые требуют исправления, вначале к ограждению святыя Церкви, а потом христианам на распространение, противникам же церковным на искоренение». Царь писал, что начало его делу положено: патриарх с освященным собором «соизволили» (то есть дали согласие) поставить митрополитов и архиепископов по степеням, «так, как в том его царском возвещении написано». Раз епархии утверждены, следует «на умножение хвалы Божией именоваться им, архиереям, теми городами, которые в его царской державе имениты суть», соответственно первым чинам наместников. «Того не исполнено», — строго указал государь [360], как будто собор с ним не соглашался.

Далее, поскольку на соборе архиереи активно выступали против того, чтобы посылать епископов «на Лену, в Дауры», ибо «в тех дальних городах ныне быть неудобно», Федор Алексеевич потребовал, чтобы был решен вопрос о предоставлении архипастырей «Сибирской стране»: «для исправления и спасения людей, пребывающих в тех градах». Царя конкретно интересовали епископы для даурских острогов, Нерчинска и Албазина: им грозила беда — подступали несметные полчища Цинской империи.

Еще 27 января государь велел войскам Казанского разряда выступить к Симбирску, а 29 числа указал «строить города Даурах… и Сибирским полком на китайцев… всем Сибирской земли городов служивым людям конным и пехоте». Федор Алексеевич не собирался спокойно смотреть на разорение пограничных крепостей и тем паче позорно отдавать Амур, как сделали его преемники. Естественно, он желал иметь в Приамурье твердое государственное и церковное присутствие, что было невозможно, если «в тех дальних местах христианская вера не расширяется».

Государь напомнил и о других землях, остающихся в церковном забросе: «прибавить архиереев» следовало в Путивле, Севске, Галиче, Костроме «и иных многих местах», доселе фактически отданных в распоряжение староверов. Любопытно, что царь общался с патриархом письменно, тогда как лично встречался в своей Передней палате с Иоакимом и членами освященного собора 19 января, затем при наречении своей невесты 12 февраля, на действе Страшного суда 19 февраля, на приеме 21–го, «у стола» 23–го и на именинах царевны Евдокии 26 февраля. Как бы то ни было, Федор Алексеевич упорно добивался назначения новых и новых владык.

12 марта первым архиепископом Вятским и Великопермским стал Иона, а Великоустюжским и Тотемским — архимандрит одного из новгородских монастырей Геласий. 19 марта первым архиепископом Холмогорским и Важским сделался патриарший крестовый священник, известный книголюб и верный сторонник Иоакима Афанасий. 24 марта игумен галичского Городецкого монастыря Леонтий поставлен был первым епископом Тамбовским. 2 апреля первого епископа получил Воронеж — это был святой Митрофан (тогда еще не сподобившийся святости). За исполнением царского указа о поставлении следил боярин князь И. Б. Троекуров. Сам государь почти не мог вставать.

По мнению староверов, предвестием смерти старшего сына Алексея Михайловича стало преступление, подобное Соловецкой резне, после коей муки совести свели в могилу его отца. 14 апреля в Пустозерске по указу Федора Алексеевича после скоропалительного сыска были сожжены на костре за обличения против высшего духовенства и великие на царский дом хулы выдающиеся проповедники раскола: Аввакум, Лазарь, Епифаний и Федор. Однако вряд ли юный царь, при всем его либерализме, сомневался в своей правоте и терзался муками совести. Проповедь Аввакума со товарищи способствовала самосожжению и вечной душевной погибели слишком многих государевых подданных, чтобы в справедливости казни можно было хоть на миг усомниться [361].

15 апреля Федор Алексеевич, как и обещал церковному собору, переложил в специально изготовленный новый ковчег Ризу Господню — подарок иранского шаха. 16–го числа царь в последний раз вышел из комнат: к заутрене в Успенский собор на праздник Светлого воскресения. Двор сопровождал его в новых золотых кафтанах европейского образца. Официальные записи конца царствования свидетельствуют, что укрепление церковного благочиния было важнейшей задачей умирающего государя, хотя в то же время в Москве заседало несколько законодательных комиссий, решения которых выносились на Земский собор.

Во всех этих делах влияние патриарха, по единодушному мнению историков, было чрезвычайно велико. Однако поскольку сами реформы оставались скрытыми туманом позднейших легенд, действительная позиция Иоакима до последнего времени была неизвестна. Именно ярые сторонники и противники патриарха внесли изрядный вклад в искажение реальных событий 1681—1682  гг., естественно, уделив великой миссии Иоакима особое внимание. На первое место выдвигается обычно отмена местничества — с него и начнем.

12 января 1682 г. царь Федор Алексеевич с патриархом, освященным собором и всеми думными людьми изволил навечно уничтожить древний обычай назначения на должности согласно «случаям» службы представителей каждого знатного рода, записанным в специальные разрядные книги. Служить «ниже» кого–либо, чьи предки или родичи не были исконно «выше», считалось местнической «утяжкой» и вело к позору всей фамилии, понижению ее места при дворе. Современный событиям историк Сильвестр Медведев, подробно описав торжество по поводу отмены местничества, привел пространные речи царя, патриарха и бояр, единодушно обличавших этот пагубный обычай и «единым сердцем» восхвалявших наступающее «умножение любви между человеки».

В «Созерцании» Сильвестра Медведева ярко изображено сожжение местнических книг духовенством, передано красноречивое увещевание Иоакима с грозой «тяжкого церковного запрещения и государева гнева» тем, кто воспомянет старый обычай, и т. д. В записях Разрядного приказа, фиксировавших основные события при дворе, значительно более скромно отмечено, что государь указал «всем чинам у всяких дел быть без мест и отеческих дел впредь отнюдь не вчинать», а соответствующие документы действительно «сожгли власти в Передних сенях в печи». Поскольку рекомендация об отмене местничества исходила от выборных представителей дворянства, решение было оформлено как «соборное деяние», подписано «самодержавною государевой рукою», духовенством и думцами, о чем в тот же день объявлено энергичным царским указом [362].

Историки были совершенно покорены рассказом Медведева и дружно убеждали читателей в величайшем значении этого деяния, не обращая внимания на то, что, кроме исторического публициста Сильвестра, нашедшего в описании событий повод изложить собственные политические взгляды и дать высокую оценку роли инициатора событий князя Василия Васильевича Голицына, никто из современников, внимательно следивших за жизнью царского двора, отмены местничества попросту не заметил. Даже реформа одежды бурно обсуждалась и вызвала десятки откликов — а конец многовековой традиции не удостоился и капли чернил!

Удивляться тут нечему: к моменту своей отмены местничество практически вышло из употребления и лишь изредка» с большим риском для карьеры, использовалось отдельными скандальными личностями. Сам Медведев рассказывает (и документы подтверждают), что еще при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче очень часто объявлялась служба «без мест», но «совершенно то не успокоено для бывших тогда многих ратных дел». Федор Алексеевич практически всегда, от военных, дипломатических и дворцовых назначений до крестных ходов [363], объявлял мораторий на местнические споры и сурово грозил тем, кто посмеет затеять тяжбу.

Изживший себя обычай был окончательно отменен в ходе строительства насущно необходимой самодержавному государству единой системы чинов господствующего сословия. Требовалось согласовать, наконец, чины Государева двора, царского дворца, дипломатические и особенно новые военные (от поручика до генерала). Главная идея Федора Алексеевича состояла в разделении служилого чина и знатности рода. Реформа должна была сохранить и укрепить аристократические привилегии, в то же время вписав Государев двор основной его массой в общеармейскую субординацию.

Немедленная отмена местничества и сожжение местнических книг были одним условием реформы московской кавалерии. Клятвенное обещание знати на равных посылать детей в новую службу — вторым. А самым главным условием, к выполнению которого было приковано внимание множества пишущих современников всех чинов и фамилии, стала прочная, не зависимая от превратностей службы фиксация «высости рода», фамильных привилегий в родословных книгах. Прочность привилегий подчеркивалась обещанием государя не «низить» в благородстве тех, кто служил в подчинении малородного, а главное — более не считать прегрешение одной личности «бесчестием» для всего рода.

Тут не только аристократия, но и патриарх с членами освященного собора были полностью «за». Историки, даже опубликовавший соответствующие записи Разрядного приказа С. М. Соловьев, попросту не обратили внимания на то, что, мельком отметив отмену местничества, царские чиновники значительно более подробно описали процедуру утверждения родословной книги знатнейших фамилий, состоявшуюся 19 февраля 1682 г. в Передней палате царского дворца при участии Федора Алексеевича, Иоакима со властьми и членов Боярской думы вкупе с выборными сословными представителями — заседателями Собора «ратных и земских дел».

По указу великого государя ларец с древней родословной книгой был торжественно принесен из его палат. Думный дьяк Василий Семенов прочел указ об отмене местничества, важнейшей частью которого являлось постановление о кодификации всех дворянских фамилий в родословных книгах по степеням Знатности: Устанавливалось, что древняя родословная книга будет пополнена именами не вошедших в нее родственников. «С явными свидетельствами написать в особую книгу» следовало не попавшие в старое родословие княжеские и иные честные фамилии, вышедшие в думные чины, вкупе с не входящими в Думу старыми родами», представители коих бывали «в посольствах, и в полках и в городах в воеводах, и в иных знатных посылках, и у него, великого государя, в близости».

В третью книгу, согласно указу об отмене местничества, вносились выдвинувшиеся уже при Романовых роды, служившие на полковых воеводствах, в посланниках «и иных честных чинах» и занесенные в десятый (списки дворян по городам) по первой статье. Городовые дворянские роды из средней и меньшей статей десятен должны были составить четвертую книгу. Пятой книги удостаивались лица, попавшие в Московский список из нижних чинов за службы отцов и собственные подвиги: по чину они были выше городового дворянства, а по знатности — ниже.

Зачитывать подлинную древнейшую родословную книгу во дворце не стали. Государь подписал всю ее своею рукой на лицевой стороне по листам по верхнему полю. Это уберегало документ от перестановок и замены записей. Для верности патриарх Иоаким повторил эту операцию по нижнему полю. Духовные власти, члены Боярской думы, «ближние люди и всякие чины», достаточно родовитые, чтобы их фамилия оказалась в книге, подписались каждый под своей родословной.

Список с указа «в особной тетради» также был пополнен именами всех расписавшихся, переплетен и отдан на хранение в Разряд. А уже 9 февраля боярину князю В. Д. Долгорукову и думному дьяку В. Г. Семенову велено было ведать «Гербальной» палатой для кодификации всех служилых родов Российской державы. Деятельность этого учреждения, более известного как Палата родословных дел, была чрезвычайно популярна во времена регентства царевны Софьи и ознаменовалась созданием Бархатной книги — единственной завершенной по богатейшим материалам собранного Палатой дворянского родословного архива.

Идея объединения в единой иерархической структуре знатности чуть было не разошедшихся слишком далеко сословных групп городового и московского дворянства простиралась царем Федором Алексеевичем на все служилые сословия Российской державы. Уже само допущение выслуги в дворянство из нижних чинов подсказывало эту важнейшую для развития государства меру. Но при образовании «Гербальной» царь пошел еще дальше, изменив список будущего комплекса родословных групп следующим образом:

«А книгам быть: 1) родословным людям; 2) выезжим; 3) московским знатным родам; 4) дворянским; 5) гостиным (т. е. главнейшим купеческим) и дьячим; 6) всяким ниским чинам» [364].

В число последних входили прежде всего стрельцы и солдаты, составлявшие, вопреки усилиям правительства укрепить дворянскую кавалерию, наиболее сплоченную и боеспособную силу российской армии. Именно они несли караульную и пожарную службу в городах и использовались властями как неодолимая карательная сила. Среди служилых «по прибору» было, однако, и много других сословных групп, например ямщики. И все они, верой и правдой укрепляя державу, несмотря на некоторые привилегии, должны были кормиться своим трудом, испытывая двойной — экономический и чиновничий — гнет. Немалая часть государственных функций (например, фискальных) лежала также на городском торгово–промышленном населении, от гостей, способных строить целые города, и богатейших купцов до обложенных «тяглом» подотчетных государю «черных сотен».

Идея обрести в «ниских чинах» опору всей иерархии господствующего сословия была явно ориентирована на то, чтобы уберечь Россию от грядущих социально–политических потрясений, не изменяя при этом систему управления в сторону военно–полицейского государства. Остается только пожалеть, что после смерти Федора Алексеевича его не реализованный в Соборном постановлении замысел был отброшен, причем не без влияния духовных властей.

Единодушие государя с патриархом в деле консолидации и укрепления дворянского сословия не простиралось на область социальной структуры державы и особенно в сферу модернизации высшего государственного управления. Между тем полная унификация военных и дипломатических чинов вплотную приблизила царя к проблеме их соотнесения с дворовыми и дворцовыми на высшем уровне, где они, собственно говоря, и соприкасались, вступая в противоречие. Именно к этому моменту относится широко известный в литературе острый конфликт Иоакима с царем Федором Алексеевичем.

Еще в 1680 г. иерархия между командующими армиями была установлена государем с помощью заимствованной от дипломатов системы наместнических титулов: окольничий А. С. Хитрово стал наместником Ржевским, думный дворянин и генерал В. А. Змеев — Серпуховским и т. д. При подготовке и проведении чиновно–родословной реформы внутриведомственные проблемы отошли на второй план: царь мог ставить людей «выше» или «ниже», не упираясь, как в стену, в наследственные права. Зато он обнаружил в употреблении титулов ключ к объединению ведомственных иерархий в единую чиновную систему.

Подготовленная во второй половине 1681 г. своеобразная «табель о рангах» из 34 степеней довольно остроумно интегрировала иерархию чинов Государева двора, военных округов, выделившихся приказных палат (и вообще высшего гражданского аппарата), а также дворцовых должностей. В определенном соотношении располагались и возглавляемые титулованными особами государственные учреждения, что соответствовало представлению Федора Алексеевича о необходимости соподчинения звеньев военно–административного аппарата.

Например, боярин, председательствующий в высшем управленческом органе — Расправкой палате, по чину ничем не отличался от своих 12 бояр–заседателей и даже от бояр–судей центральных ведомств, за правильностью и координацией работы коих должен был следить. По царскому же проекту он получал титул 1–й степени: наместника Московского. 2–ю степень занимал боярин с титулом дворового воеводы — своего рода министр обороны для заведования Государевым полком и «всякими воинскими околичностями» (смета ратей, их устроение, вооружение и снабжение). Служилым человеком № 3 становился наместник Владимирский: председатель на заседаниях Думы. 4–ю степень получал боярин и воевода Севского разряда — важнейшего военного округа; главам других военных округов военная должность также заменяла титул.

Человек 5–й степени — боярин и наместник Новгородский — был вторым среди титулярных наместников. 6–м выступал боярин и воевода Владимирского разряда. 7–м — боярин и наместник Казанский. И так далее, причем высота наместнической степени определялась по привычным из дипломатической практики наместническим книгам, а главенство военных разрядов сложилось в процессе их формирования. Некоторую сложность для современного читателя представляет строгое различение наместников царственных городов и разрядных воевод. Первые носили только почетный титул, не имея никакого иного отношения к названным городам; вторые — возглавляли командование и администрацию крупных военных округов.

Например, воевода Новгородского разряда шел за воеводой Владимирского разряда и имел общую с ним 12–ю степень; Казанского разряда — 14–ю, Астраханского — 16–ю, а украинский гетман — 25–ю степень. Подобная разбивка объясняется тем, что в лестнице степеней высшие правительственные и законодательные, дворцовые и военные чины старательно сопоставлялись и смешивались так, чтобы одно из равных по значению ведомств не оказалось ниже другого. Свои местечки нашлись для кравчего, главного чашника, постельничего и других дворцовых чиновников.

Всего степеней было 34:но они позволяли охватить 83 сановника, поскольку статья 29 включала 9 бояр с лесенкой названий наместничеств для каждого, статья 32—20 окольничих–наместников, а статья 34—20 думных дворян–наместников. Благодаря продуманности списка, нетрудное для предков, но не столь простое для нас запоминание последовательности 83 названии облегчалось соответствием их значения известности города (Калужский был, вестимо, главнее Елатомского). Кроме того, общее положение чиновника в государственной системе было ясно из должности с учетом степени председателя его палаты.

Ни сам проект введения служебных степеней, ни материалы, которые царь Федор внимательно изучал при его подготовке [365], никоим образом не вызывают подозрения, будто целью реформы была «аристократическая децентрализация государства». Просто падкий на крайности В. О. Ключевский, презрев благоразумные суждения коллег, поспешил среди безобразий, творившихся, по его мнению, до «просвещения' России дубиной Петра Великого, обличить «попытку ввести в Московской Руси феодализм польского пошиба» [366]. То, что знаменитый популяризатор опирался не на документы, а на истово восхвалявший патриарха Иоакима поздний историко–полемический сборник «Икона» [367], не заставило советских историков усомниться в примитивной схеме заговора бояр, вроде бы пытавшихся введением наместничеств раздробить страну (о еще менее разумных суждениях умолчу).

Поверив «Иконе», Ключевский привел душераздирающую историю о том, как патриарх Иоаким остановил грядущее разделение государства на уделы и тем предотвратил «несказанные беды, войны, и лестроения, и погубление людей». Посмотрим же, какие слухи ходили об этом архипастырском подвиге на рубеже XVIII в. (цитировано по сборнику 1700 г. «Икона», выделено мной. — А. Б.):

«Советовали государю палатные бояре, чтоб в его царской державе, в Великом Новгороде, в Казани, в Астрахани, в Сибири и других местах быть царским наместникам, великородным боярам, вечно, и титулы им тех царств иметь. Также и митрополитам писаться: митрополит Новгородский и всего Помория, Казанский и всего Казанского царства. И на сие дело государь изволил, и тому всему — где кому быть — тетрадь за пометою думного дьяка к святейшему патриарху прислана, чтоб он на то дело дал благословение и в исполнении ему помогал. Иоаким патриарх еще и многую трудность имел от желающих этого палатских подустителей, но никак не допустил и возбранил всеконечно это делать, для того, чтоб учиненные вечные наместники, великородные люди, по прошествии нескольких лет, обогатись и пренебрегши московских царей самодержавством, не отступили и единовластия не разорили».

Несколько позже историки XVIII в. В. Н. Татищев и И. И. Голиков расцветили похожий рассказ приписанной Симеону Полоцкому (к тому времени давно умершему) идеей заведения в России четырех патриархов и папы. Московский патриарх, по передаваемым историками слухам, объединил вокруг себя придворную оппозицию реформе, в особенности уговорил помочь ему царских любимцев. По словам Татищева, Иоаким также «велел Андрею Лызлову (известному историку. — А. Б.) сочинить представление со многими обстоятельствами, показывающими немалый вред от сего плана для государства… чрез что оное устранено» [368].

Опровергнуть подобные измышления не составляет труда. Что содержали присланные патриарху тетради, мы знаем. В царском проекте наместники не только не напоминали западных вице–королей и польских магнатов — но вообще никоим образом не были связаны с местным управлением, после реформ 1679 г. полностью сосредоточенным в руках разрядных и городовых воевод. Главное определение наместников, придающее зловещий смысл рассказу «Иконы»: вечные — противоречит замыслу должностных (но не родовых) степеней.

Наконец, заблуждение Ключевского выглядит особенно забавным, поскольку именно московское правительство старательно поддерживало в Польше шляхетскую республику и даже договорилось в 1675 г. с Веной совместно сохранять в Речи Посполитой «аристократическую децентрализацию государства» как гарантию против усиления соседа. Очевидно, ни царь, ни бояре никогда не пошли бы на заведение у себя «феодализма польского пошиба».

Вместе с тем приведенные сообщения могут быть весьма полезны. Они ложны: ну что же, пропаганда всегда содержит ложь. Однако реально документированная связь чиновной и епархиальной реформ (например, в отношении «степенных градов») и мощное противодействие Иоакима последней позволяют верить, что зафиксированные «Иконой» и историками пропагандистские версии действительно восходят к патриарху. Изучая, как тот интерпретировал правду, мы узнаем о характере героя больше, чем из самых откровенных признаний.

По обличениям видно, что выступление патриарха против светской степенной системы было связано с неприятием им реформы епархий и обе задели Иоакима прежде всего принципом соподчинения высших властей. То, что царь считал неизбежным для аппаратов государственного и церковного управления великой державы, Иоаким не без оснований воспринимал как ограничение верховной власти. В огромной империи трансляция функций и властных полномочий сверху вниз была неизбежна. Царь Федор, вдвое расширив штат центральных органов (не говоря уже о реформе местных), решительно переходил от родовой, семейственной формы управления к развитой администрации: «знак, — по выражению С. М. Соловьева, — что Россия начала уже выдвигаться из числа государств с первоначальною, простою формацией}».

Патриарх сопротивлялся этому процессу по всему фронту. Он выступил одновременно: а) против резкого увеличения числа епархий, которое повлекло бы за собой необходимость введения промежуточной подчиненности епископов митрополитам; б) против самого принципа соподчинения архиереев; в) против введения архиерейских степеней по «степенным городам», несмотря на то что порядок старшинства епархии существовал издавна и новый от него не особенно отличался (степенность означала некую долю самостоятельности, независимости от патриарха, то есть ненавистного ему архиерейского самовластия); г) против какой бы то ни было самодеятельности архиереев вообще, в которой Иоакиму виделось ужасное преступление «высости» над волей архипастыря, как ясно показывает жестокое преследование не только непокорных, но просто позволивших себе, например, купить карету архиереев; д) против соблазнительных для церковных властей усовершенствований в организации чинов светских, когда весьма полезную для сокращения споров в верхах реформу Иоаким не захотел принять — и сумел не допустить.

Словом, он истово и чистосердечно сражался с мельницами, пытаясь в огромной Российской империи сохранить Церковь в том состоянии, которое сложилось в сравнительно небольшом и единоверном Московском царстве. Искренность патриарха не вызывает сомнений. Узколобым фанатиком его тоже не назовешь: ведь при всей очевидной нелюбви в конце царствования к Федору Алексеевичу Иоаким одобрял и проводил в жизнь все царские решения, не противоречившие его принципиальным установкам.

В частности, он лично ставил архиереев на все новые кафедры, будь то неприятный ему Маркелл или близкий друг Афанасий. Патриарх рассылал выписки из Соборного определения 1681 г. и разъяснения к ним — с упором на меры укрепления благочиния, в том числе при содействии светской власти; крепил монахов в правилах благочестивого общежития путем надзора и приписки мелких обителей к монастырям крупным и известным; отправлял экспедиции для наблюдения за благонадежностью и искоренения раскола [369].

Помимо отмены местничества, Иоаким в эти бурные месяцы одобрил решение самого невероятного собрания из всех, созывавшихся когда–либо русскими государями. Ведь Федор Алексеевич мало того что ввел в государстве единый уменьшенный налог и регулярно прощал недоимки: после войны, благодаря народ за жертвы, государь поставил перед налогоплательщиками вопрос: «Нынешний платеж… платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь?» Принятый по итогам работы сословных представителей указ от 19 декабря 1681 г. снимал с городов и весей всю недоимку казне и второй раз уменьшал сумму прямого обложения.

Патриарх, неизменно благословлявший столь ответственные мероприятия, был в курсе работы комиссии московских купцов, созданной указом от 5 сентября и подсчитавшей реальные расходы государства, показав царю Федору, насколько именно он может сократить доходные статьи бюджета. Но еще важнее была вполне разделявшаяся Иоакимом идея социальной справедливости при раскладке налогов. Речь не шла о прогрессивном обложении: хозяйственным мужикам, коими были в глубине души и царь, и патриарх, это изобретение было дико. Но почему жители Учертанарогайска должны были платить по одной ставке с крупным торгово–промышленным центром? Ведь их экономические возможности крайне различались!

Купеческая комиссия разбила города с уездами на 10 разрядов. Москва, Великий Новгород и подобные хозяйственные центры платили по высшей ставке. Жители еще 43 городов — от 2 руб. до 1 руб. 10 коп. с двора; дворы 78 беднейших районов облагались от рубля до 80 коп. Эта раскладка оказалась столь удачной, что продержалась до I четверти XVIII в., когда стремление грабить, а не развивать вновь возобладало в умах государственных мужей.

Оставалось столь же справедливо распределить казенные повинности, для чего 11 декабря велено было призвать в Москву по два представителя от городов, дворцовых сел и волостей, «знающих такому делу», с росписью местных тягл и служб. Собор «двойников» призван был так обустроить Россию, «чтоб всем… служить и всякие подати платить в равенстве и не в тягость». Наступлению райской жизни помешала смерть Федора> Алексеевича; «двойники» были без дела распущены по домам [370].

Более преуспели две комиссии земских представителей (в работе которых, возможно, участвовали «двойники»), утвержданные одновременно с Палатой родословных дел 9 февраля 1682 г. для разработки «великих ратных и земских дел», в частности Уложения о генеральном межевании, по поводу которого в Москве уже много лет шли жаркие споры, а на полях — «ссоры, бой, грабеж и убийства». Тут бы, казалось, и следовало принять деятельное участие миролюбивому патриарху. Но на заседания Думы, обсудившие и утвердившие 7 и 15 марта пакет законов о межевании, Иоакима и освященный собор даже не пригласили.

Дружба дружбой, а землица была дворянству дороже благословения патриарха. В первоначальном проекте относительно вотчин, поступивших в монастырское владение после Уложения 1649 г., был достигнут компромисс: эти земли описывать «особой статьей». Обе комиссии потребовали, чтобы такие вотчины, не укрепленные именным царским указом, автоматически «отписывать на государя (то есть конфисковывать. — А. Б.), для того, что по Уложению в монастыри вотчин давать и продавать не велено». Государь и бояре единодушно согласились с этой частичной секуляризацией [371].

Решение стало итогом длительной борьбы внутри сословий землевладельцев. В ней царь Федор Алексеевич, несмотря на неудовольствие патриарха, решительно стоял на стороне закона, который, в свою очередь, диктовали бояре. В 1679 г. они вместе с государем подтвердили указ прошлого царствования об отмене тарханных грамот — и собственным приговором продлили запрет монастырям приобретать земли в Диком поле, несмотря на нужду в его освоении и массовые раздачи тамошних плодородных земель дворянству. В свою очередь, Федор Алексеевич дважды запрещал сибирским архиереям и монастырям покупать, брать в оброк, принимать по вкладам или в залог деревни, земли и угодья. Осердившись на неисполнение этих запретов, государь даже повелел не давать духовным лицам ямских подвод по Сибирской дороге! [372]

Об умонастроении благочестивого государя свидетельствовало и то, что при экстренных денежных сборах и повинностях церковные имущества неизменно облагались без изъятия и в большем размере, чем государственные, дворцовые и частновладельческие, а в результате Всероссийской переписи 1677—1679  гг. и введения подворного обложения огромное количество числившихся за монастырями и епархиями «белых», не подлежавших ранее обложению дворов, было записано в тягло, облегчив тем самым общее налоговое бремя населения.

Сила и слава государства, считал просвещенный самодержец, зиждутся на богатстве, защищенности и просвещенности каждого подданного. Патриарх соглашался с этим до тех пор, пока богатство не изымалось у духовенства, защищенность не подразумевала ущемления административных и судебных прав Русской православной церкви и тем паче — Боже упаси! — расширения свободы вероисповедания, а просвещение ограничивалось азбукой и законом божиим на церковно–славянском, в крайнем случае — греческом языке.

Постепенно накапливавшиеся расхождения Иоакима с царем к весне 1682 г. привели к разрыву по всем пунктам. Упорство, с которым умирающий царь продолжал, преодолевая крепнущее сопротивление, продвигать реформы, вызывало уже не просто опасения, а страх за будущее «истинно благочестивого государства». Когда 27 апреля в Кремле произошел дворцовый переворот, народ был уверен, что доброго царя Федора отравили «бояре, желая завладеть всем государством, и людьми мять, и обидеть бедных, и продавать». Главой переворота современники называли патриарха.