Московское восстание. Трапеза у патриарха

Московское восстание. Трапеза у патриарха

23 апреля 1682 г. в Крестовой палате пировали. Неподалеку, в Теремном дворце, тихо умирал от цинги царь Федор Алексеевич. За столом, не забивая себе голову призором над ближними и дальними епархиями великого Российского государства, были все до единого старые и новопоставленные митрополиты, архиепископы и епископы. Умеренно богатые — поелику Иоаким не терпел в подчиненных роскоши — мантии архиереев служили хорошим фоном для золотых, серебряных и цветных усыпанных драгоценностями кафтанов избранных государственных деятелей.

Влиятельнейший политический советник государя, мастер международной интриги князь Василий Васильевич Голицын [373], памятуя о нелюбви патриарха к своим коротко стриженным волосам и бороде, держался скромно и тихо беседовал с владыками на чистом русском наречии, старательно избегая модных латинских, немецких и французских выражений. Не считая того, что на украшавшие князя драгоценные камни можно было купить кавалерийский полк, старания опытного дипломата выглядеть заурядным боярином были почти успешны; одно выдавало его с головой — князь не пил водки!

Такое «предосудительное» поведение коллеги по Думе не слишком огорчало добродушного князя Владимира Дмитриевича Долгорукова. Он понимал опасность распространения столь «тлетворного» обычая, поелику возглавлял в свое время Кабацкий приказ — золотое дно государевой казны. Причуда Голицына даже забавляла князя, как и склонность того блистать богатством напоказ. Сам Долгоруков держал состояние в конных заводах — и эта страсть к лошадям делала его лучшим другом царя Федора Алексеевича. Единомышленники уже добились многого: породистые кони не только разводились по всей стране — они вошли в моду, стали при дворе едва ли не главным предметом праздных разговоров, заносчивой гордости и скрытой зависти.

Третий приглашенный патриархом царедворец, окольничий Петр Тимофеевич Кондырев, получил свой чин и весьма почетную должность судьи Царицыной мастерской палаты во многом за счет брата Ивана, величайшего специалиста по коневодству и выездке, которого взыскательный государь недаром сделал ясельничим — главою Конюшенного приказа. Пользуясь симпатией царя Федора, Петр Тимофеевич на пиру выглядел скорее как сопровождающий Долгорукова. Четвертый гость, думный дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев, как бы для равновесия держался ближе к Голицыну, который и без определенной должности был душою наиболее тайных дипломатических планов царствования.

С молитвой гости благочестиво выпивали и закусывали, наслаждаясь свежим весенним воздухом из раскрытых окон. Тем временем на окраинах Москвы, в опоясывавших столицу стрелецких слободах и чуть более дальних солдатских казармах на Бутырках, служилые по зову сполошных колоколов собирались «в круги» по казачьему обычаю. Лучшие полки русской регулярной армии в один голос кричали о невозможности далее терпеть «тяжелоносия» от своих полковников.

Вся их надежда была на государя. Недавно служилые одного полка уже пытались добиться правды — подали во дворец челобитную с описанием явных и крайних вин своего командира: даже из государева жалованья стрельцам тот присваивал больше половины! Но придворные, стакнувшись с полковниками, велели схватить челобитчиков и учинить им жестокое наказание. Лучших людей полка как государственных преступников нещадно били кнутом и отправили в ссылку.

Правители хотели устрашить служилых, чтобы те всегда беспрекословно повиновались полковникам. Пользуясь болезнью царя, его приближенные быстро забыли политику Федора Алексеевича, стараясь удержать народ в повиновении более страхом, нежели праведной любовью. Во дворце и всем государстве без постоянного присмотра государя действительно многое пошло наперекосяк. Даже войска, посланные отучить китайцев соваться к нашим рубежам, топтались на месте. А долго сдерживаемое воровство и мздоимство, ныне махрово процветая, едва не всю Россию лишило правосудия!

Князь Голицын, поднимая за здоровье патриарха Иоакима кубок мозельского, размышлял о том, что реформы великого государя зашли слишком далеко и будут, несомненно, остановлены. Лучшая часть знати явно готова выступить за младшего царевича Петра и, посадив на трон мальчонку, устроить большой дележ власти. Умного и когда надо решительного царя Федора было жаль. В каком–то смысле это был идеальный монарх, философ на троне. Но эта страница почти закрыта. Готовясь броситься в новое море интриг, в котором гостеприимный хозяин–патриарх станет важным ориентиром, князь находился в приподнятом настроении.

Не блиставшему, подобно Голицыну, тонкостью ума боярину Долгорукову было грустно и тревожно. Умирающий царь был его другом, да и почти взрослый царевич Иван вызывал симпатию. Но воцарение Петра уже решено на семейном совете влиятельнейшего рода Долгоруковых, контролирующих военные ведомства. Об этом же сговорились между собою многие первые фамилии государства. Сегодня вот патриарх со всеми архиереями явственно дает понять, что крестоцелование юному Петру, вместо Ивана, пройдет гладко, что духовенство все как надобно устроит, вроде это и не переворот, а законное завещание Федора Алексеевича.

Обнаружив, что размышляет о царствовании Федора в прошедшем времени, Долгоруков призадумался. До сей поры государь, часто хворая, все же не выпускал на рук бразды правления. Помнится, сильнейшая болезнь свалила царя среди дипломатических забот и военных приготовлении в январе 1678 г. Федор Алексеевич так простудился на крещенском водосвятии, что доктора отчаялись, Дума, забросив дела, размышляла о престолонаследии. Однако государь пересилил болезнь и 10 мая ослепил великих и полномочных послов Речи Посполитой роскошью и величием, которые — по словам поляков — «к удивлению присутствующих превосходили его возраст».

Демонстрируя обеспокоенной стране свое выздоровление, царь тогда всенародно отпраздновал именины, а 7 августа самолично произнес перед послами речь по случаю ратификаций мирного договора в хоромах, где потолок был расписан небесными созвездиями с зодиаком и течением планет, а стены увешаны французскими шпалерами с изящными изображениями римских сражений. И ныне Федор Алексеевич надеялся на выздоровление, но оказался прикованным к постели и обложенным близкими людьми в хоромах настолько, что не мог контролировать исполнение даже важнейших распоряжений.

С гневом думал боярин Владимир Дмитриевич о всесилии палатных предстателей, постепенно окруживших больного царя плотным, непроницаемым кольцом. Это были влиятельные и доверенные ближние люди государя, выдвинувшиеся по дворцовому ведомству — отличившись расторопной помощью царю в управлении его личным хозяйством. Кто из них первый, кто последний — сказать сложно.

На вид главнейшим был боярин и оружничий Иван Максимович Языков. Служивший с 1671 г. в Судном дворцовом приказе, он при восшествии Федора Алексеевича на престол пожалован был в постельничие (затем в думные постельничие). Новый думный чиновник возглавил Царскую мастерскую палату вместе со стряпчим Михаилом Тимофеевичем Лихачевым, родным братом государева доверенного постельничего Алексея Тимофеевича Лихачева.

В августе 1680 .г., получив чин окольничего, И. М. Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. С февраля 1681 г. еще один Языков — Павел Петрович— возглавил дворцовый Казенный приказ, в начале 1682 г. перешедший в ведение М. Т. Лихачева. А еще один Лихачев — Иван Афанасьевич — заступил судьей в Большой дворец. Рачительный хозяин Федор Алексеевич, любивший «художества' и лично следивший за работой своих мастеров, особенно сблизился с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли и щедрыми на разные усовершенствования. В начале 1682 г. Языков был уже боярином, Лихачевы же, хоть и не имели думных чинов, реально оказались ближайшими друзьями и комнатными советниками государя.

Со стороны выглядело так, что именно Языковы с Лихачевыми сокрушили власть Милославских (родичей царя Федора по матери) и Хитрово (господствовавших в дворцовом ведомстве). Именно с их помощью государь, без всякого смотра невест и вопреки яростному противодействию своего дяди И. М. Милославского, женился в 1680 г. на полюбившейся ему девице Агафье Симеоновне Грушецкой. Бедная царица, родив летом 1681 г. царевича Илью, вместе с младенцем померла. Как было не увериться, что именно Языковы и Лихачевы «положили жестокую бразду» кланам Милославских и Хитрово, почти изгнав их из дворца, когда 15 февраля 1682 г. Федор Алексеевич чуть не тайком, без обычного чина и при запертом Кремле, женился вторично — на Марфе Матвеевне Апраксиной, дочери дворянина незнатного, зато свойственника И. М. Языкова?!

На деле все было сложнее, чем рассказывает легенда. Даже простодушный Долгоруков подозревал, что Языковы, Лихачевы и Апраксины были лишь «сильным орудием» более могущественных лиц светского и духовного звания. Дворцовое ведомство досталось временщикам после кончины их покровителя Б. М. Хитрово в 1680 г. Также и громкая ссора царя с Милославским по поводу свадьбы с Грушецкой, сопровождавшаяся непечатными выражениями боярина и спусканием его с лестницы, не привела непосредственно к падению родного государева дяди.

Крах Милославского произошел лишь через полгода, причем приказы, находившиеся в его ведении, достались Долгоруковым! Те, конечно, вынуждены были затем поделиться с другими знатнейшими родами и вступить в союз с патриархом.

Добрейший Василий Дмитриевич Долгоруков, в отличие от более активных сородичей избегавший бремени государственном власти и лишь недолго в 1681 г. руководивший Разбойным приказом, не был зашорен на политических расчетах. Зато он хорошо видел, что творится вокруг Кремля, слышал народные вопли и стенания о «неисправлении правых дел» в приказах, беззащитности людей от связанных круговой порукой больших и малых начальников. До сих пор надежда прорвать этот замкнутый круг и приструнить народных обидчиков возносилась к единственному неподкупному владыке — царю (патриарха не числили заступником обездоленных).

«Но когда господь Бог хочет какую страну… казнию наказать —тогда первее отьемлет мудрых правителей и сострадателен человекам благих». «Так же и в наше время, — размышлял Долгоруков, — благоволил Господь Бог крепкого нашего самодержца, и благохотного всем людям человека, и милостивого царя, гневаясь на людей, отнять!»

Отступление историческое: о причинах разорения и погибели царств.

В России многих тогда волновал вопрос о сохранении внутреннего мира: повторения Смуты не хотело подавляющее большинство, а власти к тому же были весьма (едва ли не более всех в Европе) удручены уроком Английской революции. Большинство летописцев и историков размышляло, отчего это одни государства приходят к падению, а другие обращаются великими державами. Ознакомимся с общим взглядом на проблему просвещенного историка Сильвестра Медведева, изложенным в его «Созерцании» гражданской смуты в столице в 1682 г. [374]

Ограничусь простым, по авторскому порядку, перечислением тезисов мыслителя, считавшего, что история есть коллективная память человечества. Как лицо без памяти недееспособно, так и общество без опыта истории безумно и аморально. Правда, историческое знание опасно и далеко не всегда оптимистично. Однако человеку разумному, созданному Богом для познания мира, интересоваться историей столь же свойственно, как смотреться в зеркало.

Итак, прежде всего людей — мужей и жен — охватило отчаяние от «неправд и нестерпимых обид» в «неполучении правых дел. Разрастался гнев «на временщиков, и великих судей, и на начальных людей, что мздоимством очи себе послепили. Увы, «мзда ослепляет очи и премудрых». Далее, узкий круг царских ближних представителей, презрев идею совета со многими, особенно искусными и мудрыми людьми, принялся вымышлять всякие новые дела в государстве, и чины в даянии чести, и суды иночиновные в гражданстве покусился вводить, иноземным обычаям подражая».

Забыв истину, что «во многом совете спасение», новые правители, сами «мелкие люди», запустили ужасный процесс: напрасные смерти видных людей, вызывающие «великую молву и смущения»; ненавистные законоположения; «добрых обычаев смущение, а мерзких прозябание». В итоге — «великие будут сеймы многонародные и частые» на пагубу вельможам, боярам и начальникам. «Подданные восстанут против правителей своих за то, что сердца их опечалены и тоскою наполнены».

Попытки мудрых вельмож успокоить страну провалятся; «казна истощится». Государство разоряется, когда «начальники больше печалятся о корысти своей и о достоинстве над иными честью, нежели о добром деле всего государства». За междоусобием в верхах крадется смута, «а за смутою гибель государству последует: ибо из малой искры огня великий пламень происходит!».

Мудрые говорят о пагубности заведения в стране иноземных обычаев: будь то государственное право, организация и управление или просто одежда, обувь, пища и питье. Ликург, запретивший спартанцам любые заимствования, «то не для того делал, чтобы у иноземцев чести унимать или чтобы их ненавидеть — но чтобы… в обычаях и делах оного государства не была бы перемена». В особенности речь о заимствованиях убыточных: за потерей богатства следует «хотение приступиться до чужого имущества… И за таким делом смущение и мятеж происходит в государстве, а после — разорения царств».

«Удобно слава государства того погибает, где владеют злоба, неправда и хитрость в лукавстве. Того ради всякие властители всяких государств зело должны беречь то крепко, чем бы целость государства своего содержать могли и себе бессмертную славу на веки оставили». В России же сбывается пророчество Исайи от Господа: «поставлю юношей князьями их и ругатели обладают ими!»

В самом деле, задает вопрос историк вместе с гласом народа: «Как можно содержать в мире многое множество людей, не возъимев в судах правосудства?! Если того не будет — от таких правды устраняющихся дел, как в иных прежде государствах велия изменения были, так и здесь, конечно, некое изменение в государстве произойдет!» Альтернатива правосудию — неправедный страх. Удержит ли он народ в покорности? Забыли, пишет в гневе Медведев, мудрых совет: «Бейся того, кто тебя боится. Ибо кого боятся — того обще ненавидят, а кого ненавидят — тому готовят погибель».

Шум за окнами Крестовой палаты тем временем усиливался. Караул, на который возлагал больше надежды патриарх Иоаким, — лучшие пехотные полки русской армии, весь регулярный состав московского гарнизона, — будучи не в силах более терпеть грабеж, порабощение и лютое мучение от своих полковников, прислал в Кремль единую делегацию с требованием примерно расследовать преступления полковника Грибоедова. Сомнительно, чтобы участники пира у патриарха уяснили детали смуты. Современники передают события 23—24 апреля по–разному [375].

Можно предположить, что избранные всеми полками делегаты рвались со своей челобитной во дворец к государю. Начальство Стрелецкого приказа во главе с суровым старцем Ю. А. Долгоруковым и действовавший от царева имени Языков пытались заковать их в железа и примерно наказать кнутом. Власти не учли, однако, существенной детали: охрану Кремля тоже несли стрельцы я кроме поддержанных горожанами участников волнений никакой иной реальной военной силы в столице не было.

В результате челобитчики прошли–таки во дворец и говорили с государем, вышедшим «к переграде» (отделявшей на лестнице от Боярской площадки личные покои царской семьи — «Верх» — от общих палат и переходов). По всем версиям Федор Алексеевич немедля велел провести над полковником Грибоедовым строгое расследование. Оно состоялось. Делегаты стрельцов преодолели все угрозы и попытки расправы, доказали страшные преступления Семена Грибоедова и добились, чтобы дело вершил самодержец.

24 апреля 1682 г. в разрядных книгах было записано последнее распоряжение умирающего государя, которое в корне меняло ситуацию: «Семена послать в Тотьму, и вотчины отнять, и ис полковников отставить». Царь четко указал, на чьей стороне правда и сколь тяжко преступление неправедного начальника. Народ мог бы увериться, что право в Российском царстве еще живо. Но ему этого не позли. Указ царя Федора Алексеевича не был объявлен. Грибоедова подчеркнуто нагло и скоро выпустили из тюрьмы. А 27 апреля патриарх Иоаким благословил беззаконие такого размаха, такой степени цинизма, что государство содрогнулось, зашатался трои, покатились с плеч многие начальственные головы, власть и господство стали призрачными, иерархия Русской православной церкви ступила на грань пропасти, руки сильных опустились от ужаса и только «зазорное лицо», теремной цветок, слабая девица царевна Софья противопоставила разразившейся гражданской буре острый государственный разум и несгибаемую волю.