VIII.

VIII.

Имея свою лошадь, мне вдумалось повидеться с другом моим по семинарии, Егором Фёдоровичем Б. Он был от меня в 18-ти верстах. Мне давно хотелось повидеться с ним, но никак не удавалось сделать этого. Егор Фёдорович был славный, добрый, кроткий, умный товарищ и один из лучших учеников семинарии.

Вхожу в двор и вижу: мой добрейший Егор Фёдорович, в одной сорочке, разувшись, засучивши выше колена брюки, мнёт ногами кучу мокрого навоза. Молодая и красавица жена его лопатой подгребает ему навоз и носит воду.

— Что это ты, сосед, делаешь? — закричал я ему.

— Видишь, дружище: нас в семинарии обучали всяким премудростям, но не учили, как делать кизики. Вот я с женой теперь и практикуюсь.

Егор Фёдорович сейчас обмылся, умылся и оделся; я, в этом время, убрал лошадь и мы вошли в избу. Квартира его была простая мужицкая изба.

— Неужто тебе, — спрашиваю я, — не на что купить дров и даже не на что нанять рабочих делать кизик?

— Хоть убей, — ни гроша. Вот тебе, братец, и ученье! Сидели-сидели в семинарии лет по 10–12, да и высидели. Там нам всё толковали: пастырь, пастырь, — а выходит, что слово это нужно прикладывать к нам в русском переводе. Что я теперь? Я живу хуже всякого пастуха. Тебе вот хорошо, — ты слышь, купил свои палаты, дров у вас много, даст всякий. Пожил бы ты вот тут! Я уже почти решил применять к жизни арифметическое правило: «Чем больше, тем меньше; чем меньше, тем больше», т. е. чем больше будет у меня совести, — тем меньше буду иметь доходу; чем меньше совести, — тем больше доходу. Я почти решился драть за каждую требу; но как-то не совладею с собой, — стыдно, жалко! А когда пойдут дети, тогда что делать-то? Теперь вот хотелось бы почитать что-нибудь, но нет ни единой книжки во всём околотке. Ведь у меня в приходе восемь помещиков и два купца-хлеботорговца. Собак они надают сколько угодно, и каких угодно, пожалуй и водкой напоят; но книги, — не взыщите. Хотелось бы и пописать что-нибудь, чтоб не разучился писать; а тут говорят: «Ступай-ко, наделай сперва на зиму кизиков!»

— Ничего, хорош приход и у меня, — я только что не делаю кизиков.

Егор Фёдорович захохотал звонким, но болезненным смехом.

— Хорош, плохой! Мы, пастыри, разделяем свою паству на хорошую и плохую: но в каком смысле, — в нравственном ли, как бы следовало? Никто и никогда делить их так и не думал. Много даёт доходу, — значит хорош приход; мало, — значит плох. А будь все прихожане, хоть поголовно, Стеньки Разины, — всё равно. При оценке прихода, никто не берёт во внимание нравственное его состояние. А отчего это? Оттого, что нам даются приходы без всякого обеспечения нас в нашем существовании. Приезжаешь, вот как я сюда, и видишь, что стараться-то приходится не о том, чтобы утвердить в народе святую веру; а о том, чтобы самому не подохнуть с голоду и не замёрзнуть зимой без кизиков; думаешь не о народной нравственности, а о том, чтобы от нужды, сраму и горя самому не сделаться пьяницей.

Я ночевал у Егора Фёдоровича, и мы проговорили с ним всю ночь. Он изъявил желание проводить меня до с. Ек. и вместе заехать познакомиться с о. Фаворским, известным в тех местах хозяином чтобы поучиться у него житейской мудрости.

Дом о. Фаворского не отличался барской роскошью, но он не уступал хорошему купеческому деревенскому дому: тут были и амбары и амбарчики, и конюшни и конюшенки, и курятники и гусятники, и подвалы, и — всякая всячина, словом: дом его был полная чаша. Самого хозяина мы нашли на гумне. Хозяин подал нам руку, но не сошёл с места и зорко следил за рабочими. На гумне молотили на две кучи. В одной — человек 10 мужиков, в другой столько-же парней и девок. Мы постояли, посмотрели и спрашиваем: для чего молодые работают отдельно от старых?

— Это, други мои милые, женихи и невесты. У меня, кто задумает жениться, говори заранее и день отпаши мне, день откоси, день жни и день молоти. Без этого я и венчать не стану. Деньгами что с них возьмёшь, пять-шесть рублей только? А жить надо. Невесты: день сгребай сено, день жни и день молоти. Это уж ты там как знаешь, а работать иди. Порядок этот для всех у меня. А чтобы я видел, что они работают, а не жируют, — вот я отдельно их и ставлю от наёмных.

О. Фаворский послал одну девку за сынишком, лет 12-ти, велел ему стоять и смотреть за рабочими, а нас позвал к себе в дом. Принял он нас очень радушно и сейчас весь стол был заставлен и винами, и наливками, и закуской.

— Как вы, други мои милые, устроились, обзавелись-ли вы своим гнёздышком?

— Плохо, говорю я. Я-то купил себе в долг избёнку, да такую, что преосвященный даже и не пошёл в неё; а вот Егор Фёдорович до сих пор живёт в крестьянской избе. Вчера я, знаете ли, за каким делом застал его? Они, вдвоём с матушкой, сами мяли навоз для кизиков.

— Как? Сами делают кизики? Да вы, видно, оба со совей матушкой с ума сошли? Сами делаете кизики!...

— Нет денег, нанять не на что.

— Ты мне скажи: кого же ты хочешь удивить этим? Ну, послушай; придёт к тебе прихожанин звать крестить, хоронить — звать в церковь, — а ты весь в навозе? Ты этим, друг мой милый, теряешь всякое уважение не только к себе, но и к своему сану.

— Да денег нет, говорю я вам!

— Ты трудишься, — крестишь, хоронишь, — это дело твоё. За это возьми плату. Найми мять кизик мужика, — это дело его. За это заплати ему ты. Ты думаешь, что кто-нибудь оценит твоё бескорыстие? Ничуть! Никто и ничего делать даром тебе не будет. Зачем же ты для всех будешь делать даром? Кого, вообще, у нас уважают, чьего голоса слушают? Бедняков, крепостных? Нет! Есть состояние, — ну, и почёт, и влияние; нет состояния, — нет и влияния. Ну, вот вы, я вижу, оба люди бескорыстные; и можете похвалиться, что вас слушаются мужики, уважают вас? Да, я думаю, мужики-то на вас и глядеть-то не хотят. Посмотрите-ко у меня! Я и представить не могу себе, чтобы мужик не послушал меня в чём-нибудь. Я тружусь и день и ночь, — мужик это видит. Зовут меня, например, крестить, хоронить, — мужик видит, что он отрывает меня от дела, — за это и плати мне. Позову его к себе на работу я, — заплачу ему и я. Постом исповедуются: я тружусь, служу тебе неделю, стою и исповедую — 5 коп. На пасху: я хожу по пояс в воде и грязи, служу — 20 коп. На всякую требу у нас положена такса, торгу не бывает. Вы сделать этого не можете, на вас будут роптать, потому что ваших трудов никто оценить не может. Придёт мужик к вам, видит, что вы читаете, — ну, и значит, что вы не делаете ничего, — он не поймёт, что отрывает вас от дела; а стало быть и труд ваш ничтожен и платить вам не за что. А если ещё вы будете надеяться на его доброту и брать только то, что даст он вам сам, то вы и будете весь свой век мять кизики. Беспрестанным трудом и достаточной оплатой за требоисправления, я нажил себе настолько достаточное состояние, что я не завишу ни от кого, никто мной не помыкает, никто не посмеет в глаза мне смеяться надо мной, а напротив я повелеваю приходом. Я выписываю, неугодно ли взглянуть, много книг, содержу двоих сыновей в семинарии и одного в университете. А вы, со своей простотой, и сами будете весь век нищими, если, ещё к тому, не сопьётесь; и приход уважать вас не будет, и детей не воспитаете. Значит: вы погубите и себя и детей.

— Что вы делаете, если вы с рабочими в поле, и за вами приедут звать вас к больному?

— Что? Сейчас поеду. Но ведь я работу знаю. Я и назначу сколько они без меня должны сделать, и назначу безобидно, по всей правде. И рабочие знают, что меня не обманешь. Сделали, — хорошо, не сделали, пробаклушничали, — не взыщи, — вычет.

— Но что же мне-то делать теперь? На зиму нужно заготовлять отопление, а у меня нет ни копейки денег. Приходится по неволе работать самому.

— Найми. Я тебе дам денег, а сам не срами ни себя, ни нас всех. Купи себе хоть небольшой домишко. Я без процентов дам тебе денег, чтоб ты не кланялся мужику, да и сам немного приободрился. Но только непременно установи таксу за всякую требу, объяви об этом всем, и трудись, как я. Как только ты выйдешь из зависимости от своих псарей-дворян и мужиков, то посмотри, что все они совсем не так будут смотреть на тебя. Вы, конечно, смотрите на меня, как на торгаша, как на кулака; а я понимаю себя не так: я думаю, что я понимаю свои пастырские обязанности не хуже вашего. Зачем я хочу дать тебе денег и купить тебе дом? Затем, что я вижу, что ты слабого характера и можешь погибнуть. От нужды и горя много погибло хороших людей из нашего брата. Вот я и хочу поддержать тебя на первое время. Понял? Впрочем, завтра мы потолкуем с тобой. Завтра я сам приеду к тебе и устрою тебя.

Часа четыре мы пробыли у о. Фаворского и уехали, напутствуемые благожеланиями.