XIV.

XIV.

В предыдущей главе я указал на два-три примера того, как наживали деньги, в блаженное старое время, должностные лица из духовенства; теперь укажу на несколько примеров из быта духовенства сельского.

Один священник, короткий мой знакомый, поступил во священники, по окончании семинарского курса, на место тестя, — в старинный, полный дом. Тотчас он сошёлся со стариком-помещиком, и льстил ему, елико возможно. Барин честь любил, и жил, как и подобало жить барину прежних времён, — ел, пил, спал и лишь раза три-четрыре в день ткнёт в рыло лакею, больше же этого по хозяйству не делал ничего. Священник сделался докладчиком и советников по всем его делам: нужно ли снять у барина в аренду мельницу, — попросят сперва батюшку; купить ли лесу, — сперва толкнутся к батюшке; провинился ли мужик, — за защитой к батюшке; освободить ли сына от солдатчины, — за ходатайством к батюшке. И так во всём... Священник цену себе понял скоро: кто больше даст, того и дело право. Барского лесу сам он мог рубить, даже для продажи, сколько угодно; земли барской мог брать, сколько угодно; крестьяне обрабатывали его поля; вся домашняя прислуга была от барина и притом дело это велось так: нянька, кухарка, кучер и работник живут и служат у священника; но завтракать, обедать и ужинать ходят к себе домой. Таким образом он получал, наверное, разве только немногим меньше самого барина.

В приходе: вынь да положь, за каждую требу, вперёд. Пришёл крестьянин, постом, исповедываться, — вперёд положь гривну; нет, — ступай прочь4. Пришёл крестить младенца, — деньги вперёд; нет, или мало, — ступай домой. Каждый жених должен пахать непременно три дня, каждая невеста — три дня жать и молотить. Без этого и венчать не будет. Станет собирать хлебом, — мужик хоть тресни, а попово лукошко насыпай полно?. Мужик в амбар и батюшка за ним. Мужик насыпает, а батюшка смотрит и понукает: «А-ну, сыпь, сыпь, не скупись!»

— Да у тебя, батюшка, лукошко-то больно велико, туда полезет ползакрома.

— Велико! Чай не я его делал. Ну, ещё немножко; ну, ещё лоточек; да не скупись же!

Мужик мнётся, а батюшка настаивает: «Насыпай N. N., насыпай! Пригодится и поп когда-нибудь. Сына-то, небось, женить будешь скоро!» Как мужичок ни бьётся, а батюшка, всё-таки, своего добьётся, — лукошко батюшки полно?. Иногда дело это велось у него ещё проще: мужичок мнётся, задевает по поллоточку, — батюшка выходит из терпения, и как бы шутя: «Эх ты, N. N. Ты не умеешь и насыпать! Ты вот как!» Возьмёт у него из рук лоток, да и насыпает полно лукошко.

Приспела свадьба, — тут мужичку, просто, в смерть: принеси и гуся, и каравай хлеба, и водки, и возок сенца привези, и сделай какую-нибудь услугу, вроде чистки двора, подводы в город и тому подобное. А деньги деньгами, — это, конечно, само собой. Назначит батюшка 10 рублей, а мужик даёт 3 рубля. И пойдёт торг, Боже мой, дня три ходит мужик вымаливать, и каждый раз должен принести что-нибудь. Мужик встанет на колени, — молчит, чуть не плачет; а батюшка сидит себе, и знать ничего не хочет: «Давай, что сказано, и баста!»

За пасхальные и праздничные молебны батюшка определил брать, положим, 20 копеек. Мужик даёт 15 копеек. Вынь да положь ещё 5 копеек! Иначе и служить не станет.

Я, однажды, спрашиваю его: зачем вы просите денег до совершения требы? Ведь это слишком неблаговидно!

— Неблаговидного тут ровно нет ничего. Я беру за свой труд. Но наше, поповское, дело, — не купеческое. Там купил, не понравился товар и купец всегда согласится возвратить деньги и принят товар обратно. А мы: отслужим молебен; мужик не даст ничего или даст 2–3 копейки, что же тогда? Ведь молебна назад не возьмёшь. И ссорься с ним! У меня дело на честность — отдашь деньги, — я служу, не отдашь, — не буду. Ссоры у нас и быть не может, и не надует никто. А то вроде видите, что бывает: недавно меня просила барыня Ольга Фёдоровна З-н служить всенощную; после всенощной, я отслужил молебен с водоосвящением, потом молебен Ольге и наконец панихиду. После чего она и даёт мне два двугривенных. Я раскланялся, сказал, что, из уважения к ней, служил ей даром и положил на стол перед ней её двугривенные. А она... хоть бы моргнула. Вот за этим-то я и беру за всё вперёд.

В доме экономия была во всём страшная; для кухни он выдавал всё сам, или, по крайней мере, всё показывалось ему, что бралось из амбаров или погребов. Выдаст, например, муки, уровняет в ларе или закроме дощечкой и наложит ладонь. Приходит выдавать в следующий день, видит, что отпечаток ладони его, — и выдаст. Ел он Бог весть что! что погнило и попрело — ел он; всё же хорошее продавалось.

В доме у него было очень чисто; и сам он и семейные его одевались, тоже, очень чисто, хотя всё из самого дешёвенького. Читал очень много и сам выписывал одну газету местную, одну Петербургскую, два журнала духовных и три сельских. Хлеба засевал очень помногу и на всех работах неотлучно от зари до зари. В поле и на гумне он постоянно ходил, сидел, смотрел за работой и, в то же время, читал. Дети все воспитывались хорошо.

И я хорошо знаю, что деньги у него были.

В Самарской губернии был, и, кажется, жив и до сего дня, некто отец Онисим. В то время, когда населялся заволжский край, он из дьячков поступил в одно из отдалённых, новостроившихся сёл во священники. Человек он был малограмотный, но практичный в высшей степени. Земли свободной, казённой было множество, земля плодородная, отдавалась в аренду по 10 копеек за десятину, — и отец Онисим принялся за пшеницу. Вскоре он расширил свои посевы до 100 сошельников (400 десятин). Прихожане его, народ, собранный из разных внутренних губерний, народ вначале был бедный. Отец Онисим устроил две ветряные мельницы, поставил кузницы и открыл торговлю всем, что нужно крестьянину. Там были: сита, корыта, лопаты, топоры, дёготь, словом всё, до последней мелочи, и сделался настоящим торгашом-кулаком. Благочинный был у него некто, здравствующий и теперь, Н. Ф. П., человек очень ловкий. Я обоих знал их, как нельзя лучше. Как только, бывало, Онисим сотворит какую-нибудь плутню и хапнет, — благочинный и тут, как из земли выскочит, накроет Онисима, не даст и денег припрятать. Онисим был кулак, но трус, а благочинный делец. Хапнет Онисим, а благочинный и на двор. И Онисиму приходится и хапчину отдать, да и своих добавить малую толику. Однажды, случилось благочинному у Онисима ночевать. Ночью стучатся в окно к Онисиму: «Батюшка! Встань, ветерок потянул, смели мешочек!» Благочинный: «Ч-т-о? Смо-ло-ть? О-ни-сим? Да разве ты мельник? Я думал, что я приехал к священнику, а выходит, что к мельнику. Дьякон! (благочинный ездил всегда со своим дьяконом). Встань и сейчас запечатай мельницу». У дьякона кусок тесьмы был привезён из дому. Сейчас пошёл, опутал крылья у мельницы тесьмой и припечатал к столбу. По утру, Онисим дал его высокопреподобию сотнягу, да дьякону на кафтанишко, — и мельница завертелась опять.

Церкви в селе у Онисима не было долго. Как только, бывало, зайдёт с Онисимом речь о благочинном, Онисим крякнет: «Да я две церкви выстроил бы, сколько я передавал благочинному».

В селе Б. Б-це был волостным головой некто Иван Андреевич, мужик очень умный, засевавший пшеницы по нескольку сот десятин, с купеческим капиталом и, вдобавок, богачей-мужиков обиравший беспощадно. Однажды, жена его Мавра Алексеева приехала к обедне и, как-то, с ней в церковь вбежала её собачонка. Чутьё у благочинного было необыкновенное: сейчас учуял он, откуда пахнет деньгами. Он прискакал на другой же день и запечатал церковь. И... Иван Андреевич сотню оттащил ему.

Это было в 1840-х годах. В то время, в этом селении, церковь была ещё одна, деревянная, внутри оклеенная холстом и, конечно, окрашена. Как-то, однажды, и отклеись лоскуток холста вверху на четверть. Благочинный сейчас в Г-цу и запечатал церковь. Прихожане этого огромного селения в то время были богачи, большинство из них посевы свои считали сотнями десятин, поэтому собрать какую-нибудь сотню рублей им не стоило ничего и, действительно, пока благочинный у священника закусывал, прихожане собрали и поднесли ему 100 рублей и двери церкви отворились.

Когда приезжал он в какое-нибудь село, то у тарантаса его стояли, по-очерёдно, и день и ночь дьячок с пономарём, как бы для охранения деловых бумаг и казённых денег. Ездил он всегда пятериком.

Некто о. Сердобов, тоже благочинный, также хорошо знал в котором омуте лучше ловится рыба, и спуску никому не давал. Но главная профессия его была перекупка хлеба, — проса и пшеницы. Село, где он жил, было недалеко от Волги и он целые беляны грузил своим хлебом и отправлял в Астрахань. (Пароходов, в то время, ещё не было, а беляна то же, что баржа, только более грубой работы.)

Заволжские крестьяне, в начале заселения этого края, жили необыкновенно богато; очень богато жило и духовенство. Но, не смотря на это, оно выказывало необыкновенную способность на изобретение способов обогащения. Бывший, в 1830-х и в начале 1840-х годов, священником в с. Пестравке, Самарской губернии, и благочинным, Хрисанф Яковлевич Рождественский, переведённый потом в г. Новоузенск протоиереем, говорил мне однажды, когда я сам уже был благочинным: «Эх-хе-хе! что Новоузенск? Деревня: то ли дело Пестравка! Я там собирал даже брагой (домашнее пиво). Перед масленицей велишь работникам поставить на двое саней по бочке, да пойдёшь по дворам собирать брагой. Выходит кто-нибудь из хозяев: «Эх, батюшка, уж какая брага, что твой мёд!» — «Ну, лей сюда». Другой хозяин говорит: «Не удалась, батюшка, наша бражка, плоха вышла». — «Эту лей сюда». И таким образом наберу две сорокоуши браги».

— Куда же вы девали её?

— А вот куда: приходит масляница, почти все, и мужики и женщины, перед постом, идут ко мне прощаться5. Мужики идут ко мне, а жёны их к моей жене на кухню. Мужик несёт мешок пшеницы, или тушку баранины, а бабы — колотого гуся, индейку или полтушки баранины. Этой-то брагой мы и угощаем их. И мужики и бабы так уж и знают, что они будут пить у нас свою брагу. Дело тут не в браге, а в том, что их угощают батюшка с матушкой.

— Сколько же давал вам доходу этот фокус?

— Пшеницы пудов 500, да мяса и птицы пудов 50. Посолим и птицу и мясо, да и кормим летом рабочих. Хлеба я сеял помногу, покупным кормить дорого стоило бы.

Нет сомнения, что я взял крайности, что я взял в пример людей, выдающихся притязательностью; но духовенство, вообще, находится в таком положении, что люди и самые честные, и самые благородные, или по крайней мере, люди застенчивые, не могут не настаивать или, по крайней мере, не припрашивать при получении платы за некоторые требоисправления, как бы ни было больно это их сердцу.

Сельское духовенство имеет жалованья: настоятель 140 рублей, помощник его 108 рублей, псаломщик-дьячок 36 рублей, псаломщик-пономарь 24 рубля в год. При назначении жалованья, было Высочайше повелено: не брать ни за какие обязательные требы, как-то: крещение, исповедь, брак, елеосвящение, причащение, и погребение, и дозволено брать только добровольные подаяния за требы необязательные: молебны, панихиды и литургии.

Не смотря на Высочайшее повеление и жалованье, брать за обязательные требоисправления духовенство не переставало. Поэтому, чрез некоторое время, последовало вновь Высочайшее повеление: за обязательные требы не брать. Духовенство осталось на жалованье и на добровольных платах за добровольные требоисправления. Но что значит добровольная плата? Значит дать, по моей доброй воле, — что мне вздумается. Священники же и причт его должны быть довольны этой добровольной платой. Один, например, крестьянин даёт за молебен, положим, 30 копеек — священник берёт и благодарит; другой даёт 10, — священник благодарит; третий даёт 3 копейки, — священник благодарит и этого. Всякому совершенно естественно платить, за что бы то ни было, насколько возможно, дешевле. Зачем, например, я буду платить за фунт хлеба 30 копеек, когда хлебник будет доволен, если я дам ему 3 копейки? Молва о том, что поп берёт за молебны и по 3 копейки разнесётся по приходу мгновенно. И священник не успеет пройти и четверти деревни, как все крестьяне будут платить ему за молебны 3 или 5 копеек. Так и было со мной, когда я, в первую Пасху, получал плату за молебны сам и не припрашивал ничего; так у меня бывает и ныне при молебнах и панихидах в церкви, — обыкновенная плата 1 или 3 копейки. Тут только и навёрстываешь тем, что служишь многим вместе; если же служишь и для одного, — плата та же 1 или 3 копейки. Мною уже испытано, что, в полном смысле слова, добровольная плата не даёт доходу на весь причт 50 рублей в год, в приходе в 1800 душ мужеского пола. Поэтому, при казённом жалованье и добровольных пожертвованиях, духовенство хотя и «облагорожено», но средства к содержанию его намного уменьшились. Этих оставшихся средств оказалось решительно недостаточно к его существованию. Поэтому крайняя нужда и увековеченная привычка брать за все требоисправления делают нас преступниками Высочайшей воли: духовенство берёт и ныне за все требоисправления. Правда, консистории нашли возможность обойти и этот закон — не брать за обязательные требы: они разрешили брать за запись треб, т. е. за крещение, например, не брать, но за запись крещения в метрику, — брать; за совершение таинства брака не брать; но за запись брака брать можно. Так пишется у нас и в братских наших доходных книгах. Сколько же брать за запись, — этого не определено. Это опять добровольно. На чьей стороне должна быть эта добрая воля, — этого опять не сказано. А поэтому она и бывает всегда на стороне того, кто более настойчив. Берётся за письмоводство. При браке письма столько же, что и при крещении, — пять строк; однако же за запись крещения берётся 10 копеек и за запись брака 10 рублей (я беру среднее число). И это мы должны назвать делом справедливым, честным?! В такие ложные отношения к приходам поставлено сельское духовенство!...

Но городское духовенство имеет право брать за все требоисправления без стеснения совести, на законном основании: городскому духовенству жалованья не положено и оно оставлено жить доходами от требоисправлений. Чтобы уяснить себе положение священника при таких условиях жизни, я кратко покажу, кем пастырь должен быть при совершении таинств и молитвословий, по учению Слова Божия, и как дело это практикуется, по установившимся обычаям, утверждённым законом.

Священник есть посланник Божий, вестник Его Святой воли, руководитель людей в любви к Богу и ближним и, следовательно, умиротворитель вражды всякого рода. Все силы души его всецело должны быть посвящены тому, что бы между людьми был полный мир, согласие и братская любовь; любовь же между им самим и теми, которых он руководит к любви, тем более, должна быть самая бескорыстная, безупречная, чистая и полная. Словом: пастырь и пасомые должны быть взаимно любящие друг друга, отец и дети. Всякая радость и горе пасомого должны быть также близки сердцу пастыря, как близки и отцу радость и горе детей его.

Родился новый член семейства, — священник чрез таинства крещения и миропомазания освящает его и радуется, вместе с родителями и восприемниками, и как новому члену семейства, и как новому члену Христовой церкви.

Чрез 40 дней после рождения, мать приносит младенца в храм, — и священник молится вместе с ними о здравии и спасении их обоих и на глазах всех присутствующих в храме воцерковляет его и предъявляет всем, что принесённый в храм есть такой же член Христовой церкви, как и все они, и радуется со всеми новому сочлену.

Прихожанин благодарит Господа за ниспосланную ему особенную Его милость, — священник совершает благодарственное молитвословие и, вместе с духовным сыном своим, благодарит Господа за ниспосланную милость Его и сорадуется радости сыновней.

Прихожанин имеет нужду в особенной помощи Божией и просит своего пастыря помолиться с ним вместе, чтоб Господь услышал их общую молитву, — и пастырь, как отец, сочувствующий нужде сыновней, молится о ниспослании милости Господней.

Пасомый восчувствовал своё греховное состояние и желает излить свою душу пред Богом и духовным отцем своим, — и пастырь приемлет его исповедь, утешает, вразумляет и именем Божиим объявляет ему прощение его согрешений и преподаёт ему Тело и Кровь Господню.

Прихожане желают вступить в брак, — священник вводит их во храм Господень, молится вместе с ними и освящает этот союз.

Постигло народное бедствие, — засуха, и грозит общим голодом, — священник молится, вместе с духовными детьми своими, об отвращении этой страшной смерти.

Человек чувствует себя тяжко больным, — священник помазует его освященным елеем и, вместе с домашними и ближними, молится об исцелении его от болезни и прощении его согрешений.

Пришёл день воспоминания пришествия на землю во плоти Спасителя міра, — и священник, как ангел, как вестник Божий, возвещает эту всемірную радость в жилищах его паствы, — славит родившегося Христа.

В день крещения Господня пастырь освящённой водой, изображающей, как бы, ту воду, в которую погружался Господь при крещении, опять ходит по домам паствы его и окропляет и пасомых и их жилища.

В первый день Св. Четыредесятницы священник молится с пасомыми о ниспослании помощи Божией в трудном подвиге поста, сердечного сокрушения и покаяния во грехах, яко да сподобится в чистой совести причаститься неосужденно Божественному Телу и животворящей Крови, излиянной за весь мір, во оставление грехов.

В день воскресения Христова, православные христиане выражают радость свою общими поздравлениями и лобызаниями, — и первое поздравление и лобызание несут к своему пастырю. Пастырь в храме благословляет их яства и идёт в домы их прославить воскресшаго Спасителя міра и тем увеличивает их радость.

Пасомый чувствует приближение смерти, — и пастырь напутствует его в жизнь вечную надеждой на милосердие Божие и преподаёт ему Тело и Кровь Господню, дарующую живот вечный.

Болевший помирает, — священник сопровождает прах его в храм Господень и молится, вместе с его родными и ближними, об упокоении души его; приносит бескровную жертву о здравии и спасении живых и усопших.

Словом: священник есть постоянный и неразлучный спутник пасомых им христиан со дня рождения их до могилы, и молитвенник о них по смерти. Вся жизнь его всецело должна быть посвящена пастве. И — святая, богоугодная жизнь прихожан, и сыновнее доверие, преданность и любовь к нему паствы должны быть ему наградой.

Но священник не бесплотный ангел небесный. Ему нужны помещение, пища, одежда, книги; ему нужны средства содержать своё семейство и доставлять содержание его помощникам, — причту. Где же эти средства? Ему и сказано, бери со своих духовных детей деньги за всё, что ты делаешь для них, и этими деньгами содержитесь и ты сам, и семья твоя, и причт твой.

Имея в виду исключительно только эти средства к своему существованию, новопоставленный пастырь отправляется к своей пастве.

В приходе приносят к нему младенца для совершения над ним таинств крещения и миропомазания, — для освящения и усвоения крещёным даров Св. Духа.

— За это, кум, заплати. Этим должен существовать и я сам, и семья моя, и причт мой.

Чрез 40 дней после рождения, мать приходит с младенцем в храм для воцерковления младенца.

— Заплати! Хоть гривну, а давай.

Получит пасомый милость Божию, хочет излить пред Господом чувства своей пред Ним благодарности и просить своего пастыря поблагодарить за Его милосердие и порадоваться вместе с ним его благополучию.

— А что заплатишь за это?

Постигло человека несчастье; он обращается с молитвой к Господу, Его Пресвятой Матери и св. угодникам и просит своего отца духовного помолиться о нём.

— Хорошо! Но только за это заплати.

Восчувствовал христианин свою греховность пред Господом, желает излить пред Ним свою сокрушённую душу, просит священника принять его исповедь, — утешить, вразумить, укрепить болящую душу его; властью, данной ему Господом, дать ему отпущение согрешений его и преподать ему Тело и Кровь Господню.

— Дело это, бесспорно, прекрасное; но всё-таки, друг мой, за это ты должен мне заплатить.

Прихожане желают вступить в брак и просят своего пастыря освятить их союз и помолиться о них.

— А что дадите за это?

Тут идёт уже торг, и торг, у многих, самый позорный, самый унизительный. Тут припомнятся все старые недоплаты, недосыпки хлеба с одной стороны, и обеды и угощения, — с другой. Выйдут тут на сцену и гуси, и индейки, и бараны, и водка. Тут пойдут и ссоры, и мировая, и выпивка и, вместе с тем, надбавка: один полтинник прибавит, другой четвертак прибавит. И, Боже мой, что тут творится!...

Постигает народное бедствие — засуха, и грозит общим голодом. Но религиозное чувство в народе сильно, вера в милосердие Божие полная, — и прихожане просят своего священника помолиться с ними вместе и обойти с иконами их посевы.

— Молиться я готов; но нужно же за это мне и заплатить, иначе я умру с голоду прежде вас всех.

Один член семейства страшно болен, и болен давно. Все имеющиеся под руками медицинские средства были употреблены, а помощи нет. Одна теперь надежда на помощь Божию. «Батюшка! Помолись о нём, соверши над ним таинство елеосвящения», говорят ближние.

— Изволь, я сделаю это с удовольствием, — помолюсь; но только заплати.

Пришли дни Рождества Христова и Богоявления. Хочешь ли ты, чтоб я пришёл к тебе с крестом и Св. водой, не хочешь ли, — это мне всё равно, я всё-таки приду, и хоть грош, а заплати. Мне самому невыносимо больно быть наянливым; но что ж я буду делать, когда мне не дано никаких других средств к моему существованию? Я брошен в мір без дома, без хлеба, без денег. Крайняя нужда заставляет меня быть наянливым. Я знаю, что ты осудишь меня. Но не осуждай, не знавши дела!

Пришёл великий пост, — и батюшка шлёпает по приходу, с первой недели до последней, с молитвой «в начале поста св. Четыредесятницы», собирая зерном, курами, и кусками сала.

Пришла св. Пасха; православные христиане, в восторге радости, поздравляют своего пастыря с великим праздником и желают целованием с ним, как дети с отцом, выразить свою радость.

— За то, что я поцелуюсь с вами, давай яйцо!

Прихожане просят прославить воскресшего из мёртвых Спасителя, в домах их, и с благоговением встречают св. иконы, пред своими домами, с хлебом-солью.

— Хлеб-то ты отдай мне, а соль ссыпь просфорне; заплати мне и за то, что я буду прославлять Спасителя в твоём доме. Да давай по яйцу с каждого семьянина за то, что я буду целоваться с вами.

Прихожанин чувствует приближение смерти и желает напутствования в жизнь вечную.

— Дело христианское, святое; но... заплатить мне за это, всё-таки, надо. Ты болен телом, но у меня болит душа, может быть, более твоего, требуя платы за то дело, которое я должен сделать. Но куда же мне деваться, когда так устроено дело моего служения!...

Умирает больной, ближние его неутешны. Всё желание их теперь, чтоб Господь сподобил его вечного упокоения. Надежда на милосердие Божие есть единственное утешение в скорби, — и они, со слезами на глазах, просят священника помолиться о нём.

— Молитва об усопшем, — дело великое, святое и, вместе, это есть знак бескорыстной любви нашей к усопшему. Молиться я буду; но только за то, что я помолюсь о нём в вашем доме, пред выносом в храм, — плата; за то, что я пройду при гробе от дому до храма, — другая; за молитву в храме, — третья; за проводы от храма до могилы, — четвёртая; за то, что я выну часть из просфоры при литургии, — пятая; за самую литургию, — шестая; за запись на вечное поминовение, — седьмая.

Да что же, наконец, всё это такое, скажите ради Бога!... И это называется естественным, нормальным состоянием? И это так должно быть? И это не считается позором для религии? И эта плата, убивающая святое, благоговейное настроение и в пастырях и в пасомых, служит средством к жизни пастырям? И всё это узаконено?!...

— Да.

— Значит всё это хорошо, всё это так и быть должно?

— Иначе и не узаконялось бы.

Мы можем, однако же, положительно быть уверенными, что всё это, наконец, изменится. Если не доживём мы, так увидят это наши ближайшие потомки. В это наша крепкая вера.

— Сколько же давать за всё, скажите по крайней мере?

— Ну, в этом мы поторгуемся!... С бедного можно взять поменьше, а состоятельного можно и поприжать.

Пастырю, вестнику воли Божией — «поприжать»!... Какую тоску наводит это слово!...

Кроме того, что пастырю совсем не следовало бы «поприжать» — мужичка есть кому «поприжать» и без него, особенно если он сидит на знаменитом Гагаринском наделе. Отцы-благодетели «выручат его из нужды», дадут ему зимой возок соломки, да и выговорят за него десятинку спахать, сборонить, посеять, сжать, смолотить, провеять и к благодетелю в амбар свезти. А если понадобится не один возок, а 5–6, и хворосту возок-другой, да и водицы напиться6, то благодетельская-то контора и залапит его, чуть не на круглый год. Кроме того мужичку нужно снять землицы под яровой хлеб, купить леску?, снять под покос, — за всё это с него возьмут безбожные цены. Ему нужно, может быть, купить лошадку, коровку, овечку, снять у благодетеля выгон, отдать пастухам, уплатить подати государственные, земские, налоги волостные, сельские, гарантию железной дороги; нужно есть и одеться, обуться, самому, семье; купить упряжь, соху и пр. и пр. Ему дорога? каждая копейка. Невыносимо тяжела была жизнь крестьянина во время его рабства; но многим не легка? она и теперь. Тогда били кнутом, а теперь рублём. Теперь, когда явились Гагаринцы-благодетели, поясочками, платочками и медовыми речами сбившие с толку крестьян и заставившие их принять по одной десятине, и новые землевладельцы-купцы, — то многим крестьянам пришлось слишком тяжело. Землевладельцы-купцы высасывают последние соки и из мужика, и из самой земли. У этих новых землевладельцев единственная мысль, — барыш, нажива. На истощение земли не обращается внимания, теснят мужика до последней возможности. Кулаки эти, чтобы совсем забрать мужика в свои загребистые лапы, употребляют все способы, все плутни, чтобы снимать в аренды все свободные казённые земли. Снял землю кулак, — и тогда мужичку не двинуться ни взад, ни вперёд, — вечный раб, вечная кабала, безысходное нищенство... Только тогда несчастный мужичок и вздохнёт свободно, когда ему удастся снять самому казённый участок. Но это удаётся им крайне редко. Дорога?, повторяю, мужичку копейка! Но она дорога? и духовенству ещё более. Потребностей, нужд и требований от него несравненно больше чем от мужика. Поэтому, при столкновении двух нуждающихся сторон, неизбежен торг. И торг этот, действительно, существует во всей своей силе.

После каждого торга остаётся, неизбежно, глубокий след в обоих торгующихся: крестьянин видит в своём пастыре такого же отца-благодетеля, как и землевладелец, спустивший его на одну десятинку, или арендатор, готовый стащить с него последнюю шкуру. О расположении, доверии, любви, — тут не может быть и речи. Прихожане смотрят на священника, как на существо пришлое, чуждое им, живущее их трудом, высасывающее их соки, — стараются подавить его своим влиянием на него, отнять у него всякое значение и поставить его в полную от себя зависимость. Для этого употребляются ими все способы притеснений. Там же, где не берёт сила, они стараются влиять на него и сбить с толку подпаиваньем. И, действительно, слабохарактерные священники спиваются. Насколько прихожане считают священника для себя чуждым, а всё достояние его своим собственным, так на это составилась даже пословица: «у попа, да у барина украсть никогда не грех».

Со своей стороны духовенство сморить на приход, как на арендную статью; отчего и образовалось разделение приходов на «хорошие» и «плохие», и употребляет те же самые усилия и те же самые средства к подчинению себе прихожан, какие употребляют прихожане к подчинению себе духовенства: духовенство теснит их, когда есть к тому возможность; в нужде поит, когда не берёт сила, и молчит, видя их пороки. Перевес той или другой стороны зависит от личного состава сторон.

И из-за чего эта неприязнь?... Из-за нескольких копеек?

Я сказал, что духовенство смотрит на приходы свои, как на арендную статью и делит их на «хорошие» и «плохие». Говорить так, для кого бы то ни было, неприлично, а для меня, священника, недостойно. Да мне, действительно, и не хотелось бы так говорить. Но как вы назовёте факт закрытия множества церквей и сокращения приходов?!... Что имелось здесь в виду? Исключительно улучшение материального состояния духовенства. На обыкновенных весах перевес одной стороны неизбежно должен быть на счёт другой, если нет посторонней тяжести. В чей ущерб сделано улучшение материального быта духовенства? В ущерб религиозно-нравственного состояния прихожан и влияния на них духовенства!... Вот и доказательство:

Сельские приходы состоят очень часто из множества деревень, в нашей же многоземельной местности они раскинуты на огромные пространства. Есть деревни, которые отстоят от своих приходских церквей более чем на 20 вёрст. За этими деревнями идут другие деревни, отстоящие от своих церквей на такие же расстояния; за селениями (по прямому направлению) опять деревни. И эта вторая церковь закрыта и приход приписан к первой. Когда же, спрашивается, жители этой последней, отдалённой деревни побывают в своём храме, когда побывают их дети, когда прихожане увидят своего священника и услышат от него слово назидания?!... Они оставлены дичать, коснеть в своём невежестве и суевериях и открывают собой широкое поле для пропаганды раскола всякого рода. И самые священники лишены возможности следить за религиозно-нравственным состоянием своих прихожан. По нашему мнению, из-за какой-нибудь сотни рублей в пользу одного, жертвовать религиозно-нравственным состоянием многих сотен людей, — несправедливо.