XL.

XL.

Нас укоряют, что мы не имеем должных отношений к нашим приходам; что связь между нами и нашими приходами только официальная, внешняя; что близких, сердечных, радушных отношений между нами нет; что мы стоим от наших приходов особняком, далеко; вымогая из них средства к своему существованию, не обращаем внимания на их внутреннюю, духовную жизнь; что мы не больше как требоисправители, тогда как мы должны быть руководителями в их нравственной и религиозной жизни, должны составлять как бы душу, должны быть «солью земли» своих приходов; что от нашей отдалённости в приходах грубость, невежество, раскол, пороки, неуважение к религии и к нам самим и проч.

Отдалённость нашу от приходов одни производят от неправильной постановки нашего воспитания; другие — от нашей безличности и полной зависимости от приходов; одни, — что причиной тому кастовое наше положение; другие говорят: от того всё это, что попы сами и тупы, и глупы, безнравственны и жадны; говорят, наконец, одни, что это от того, что попы горды, что священник, особенно молодой, чувствуя себя стоящим по образованию выше массы, с гордостью относится к простому народу даже тогда, когда принимается учить его, и тем отдаляет себя от него.

Для сближения духовенства с прихожанами одни находят необходимым закрыть специальные духовные учебные заведения и устроить общие, всесословные; другие находят единственным средством вывести духовенство из крепостной зависимости от прихожан, обеспечить его материальный быт и расширить права самостоятельности; третьи находят радикальным средством порешить совсем с наличным духовенством, избрать в служители церкви лиц из того же общества, в котором они служить должны, — чтобы духовенство для общества было «своё, родное», — плоть от плоти и кость от костей его; чтобы духовенство и образованием возвышалось только немногим над тем обществом, среди которого оно должно вращаться; что духовенство должно участвовать во всех крестьянских сходах, во всех приходских делах. Наконец, говорят нам: нужно иметь более смирения, более терпения и любви к пасомым, — поменьше чванства и побольше дела.

Во всём этом много горькой истины, но много и нелепости. Все говорят, что отношения наши к приходам ненормальны. Это хорошо знаем мы и сами. Ненормальность эту производят от различных причин и к устранению её предлагаются различные средства; но так как суждения об это деле происходят, большей частью, от таких людей, которые и сами не знают всех условий нашей жизни, то они или непрактичны совсем, или односторонни. Лица, стоящие во главе нашего управления, хотя и хорошо видят причины ненормальности отношений, хотя хорошо знают и средства к устранению их; но одних из средств не могут дать нам они сами, а других не исполняем мы. От администрации мы нередко видим распоряжения и советы самые разумные, самые практичные, самые беспристрастные; но мы привыкли смотреть на них, как на предписания казённые, не прилагаем их к нашему сердцу, не применяем к нашей жизни, стараемся исполнить одну форму, отписаться, — и остаёмся тем, чем были. Что же после этого делать? Тёплое слово, — слово братское, взятое с жизни, могло бы, кажется, указать нам самые практичные средства и повлиять на нас более всех других посторонних указаний и советов. Его могли бы высказать друг другу мы, священники; но священники, кроме проповедей по заказу консисторий и благочинных, не пишут ничего. Поэтому я, делая почин, пролагаю путь лучшим силам. Я не навязываюсь в наставники — на это я не имею ни права, ни силы слова и не хочу оскорблять чьего бы то ни было самолюбия. Я хочу передать только личное моё мнение и то, как ведётся дело это у меня в приходе, и с удовольствием выслушал бы мнение и совет другого. Мена мыслей могла бы принести много пользы и нам самим, и делу нашего служения и, вместе с тем, показала бы людям, пишущим об нас, что мы не настолько безнравственны и бездеятельны, как разносят об нас по свету.

Наша рознь с приходами зависит, прежде всего, от нашего воспитания. В духовных училищах и семинариях стараются дать воспитаннику массу сведений, но никто и никогда не позаботился развить религиозно-нравственное чувство. В учебных наших заведениях строго следят, например, чтобы ученики неопустительно бывали у богослужения, и те воспитанники, которые, почему либо, хоть раз, опустят его, подвергаются наказанию, — большей частью им убавляется балл по поведению. В наше же время дело это велось даже так: не бывших у богослужения инспектор семинарии, иеромонах Тихон посылал в столовую казённокоштных учеников, заставлял там молиться и класть земные поклоны во всё время обеда или ужина. Семинарская столовая, — большая, длинная комната. Как только войдут, бывало, ученики и за ними Тихон, или Тиша, как его звали все, — виновные становятся в конце столовой в ряды и начинают креститься и кланяться в землю. Во всё время обеда Тиша ходил вдоль столовой, а виновные отвешивали поклоны. Часто случалось, что, в то время, когда Тихон шёл на другой конец столовой, оборотившись спиной к молившимся, те отдыхали и переставали кланяться. Некоторые проказники наставляли ему носы, а другие с умилением вздыхали и чуть не на всю столовую взывали: «Боже, милостив буди ми грешному! Прости Господи мою леность!» К этим Тихон подходил и, за раскаяние, отпускал домой, если это был своекоштный, или приказывал сейчас же садиться и обедать, если это был казённый воспитанник. Но нередко случалось и так: идёт Тихон задом к молившимся на другой конец столовой, а вдруг, не дойдя до конца, и повернёт назад. Увидит, что те перестали кланяться, подойдёт, схватит за волосы и начнёт мотать во все стороны, да так, что искры из глаз посыплются. Перетрепавши всех, пойдёт опять отшагивать. Ученики давно уже отобедали, давно сидят, запрятавши и ложки по пазухам и куски по карманам, а Тихон ходит себе, взад и вперёд, да и только. Некоторым, таким манером, приходилось положить поклонов по 150–200, — до одурения. Однажды он одной артели, просто, велел положить по 100 поклонов. Ученики перекрестятся, поклонятся и скажут: «раз!» Перекрестятся, поклонятся, — «два!» Сперва молельщики вели счёт во весь голос, потом тише—тише и перестали молиться. Тихон подходит и спрашивает: «А что ж вы перестали молиться?» — Мы положили по 100 поклонов. — «Аж вы врёте (у него особенный был выговор), начинай с начала, я сам буду считать». — Ваше высокопреподобие! Помилуйте! — «Аж вам говорят: молись!» Отпустил обедавших, и стал сам считать. Училищное начальство поступало ещё проще: там пороли, иногда, на смерть. В семинарии же, у Тихона, если ученик не был только у одного богослужения, положим у обедни, то молился только во время обеда, но если не был у всенощной, то молился и в ужин. Такому наказанию подвергались все без различия, даже ученики богословского класса, люди лет 23–25, которые, месяца через три-четыре, или сами должны быть священниками, или ехать в академию.

Такого кощунства над религией и издеванья над людьми ныне, вероятно, нет; но уменьшение баллов по поведению, в сущности, одно и то же. Это заставляет ученика бывать неопустительно при богослужении не из любви и расположения, а из страха и, стало быть, исполняется одна только формальность. И такая формальность отзывается на всей последующей его жизни. Истинная заслуга наставников и начальников наших учебных заведений была бы тогда, если бы они, с передачей юношеству знаний, употребляли все свои силы укрепить веру и внедрить любовь к делу служения в тех, кого готовят они быть пастырями народа и развить любовь к самому народу. Но в первом мы сомневаемся, а второе считаем даже невозможным. Переспросите воспитанников низших, средних и высших учебных наших заведений: у многих ли из них есть евангелие, а тем более библия? Прочли ли они всё это, хоть раз, не для класса, а по внутреннему расположению? Взгляните в книгу библиотекаря: много ли разбирается воспитанниками духовных журналов? Мы крайне сомневаемся, чтобы дело это шло успешно, — как следовало бы.

Бесчеловечно поступая с учениками при приёмных экзаменах, грубо обращаясь с ними в течении всего курса, выгоняя из заведения за каждую малость, за какую-нибудь недостающую 1/8 балла и вселяя, таким образом, только ожесточение и страх, — теплоты сердечной, любви к ближним наши семинарии в своего воспитанника вселить и не в состоянии. Наставник, не имеющий любви и даже снисхождения, конечно, не может сделать сердце его мягким, сострадательным, любящим. Словом: отношения наших наставников к их воспитанникам точно такие же, как и во всех светских, — чисто формальные, официальные. Поэтому и мы поступаем на должности священников с таким же официальным направлением, как и всякий воспитанник светских заведений на свою должность, а грубое обращение семинарского начальства добивает его характер. Поэтому всякий ученик семинарии неминуемо должен выдти холодным эгоистом, ожесточённым, раздражённым. Я не говорю отнюдь, чтобы все ученики семинарии непременно выходили такими; нет, много людей выходят оттуда с прекрасным, добрым сердцем; но в этом семинарии неповинны, это происходит независимо от них; причиной доброты и мягкости сердца воспитанников — их родители и остатки домашнего воспитания.

Таким образом, чтобы изменить наши отношения к приходам нужно, прежде всего, изменить многое в самом воспитании готовящихся к сану священника.