X.

X.

Предместники мои священники, всегда после обедни, давали просфоры или сами, или высылали с дьяконом: Агафонову, управляющему Чек-ва, целовальнику и писарю. Я, считая, что в храме Божием все равны, не стал делать преимущества никому и просфор ни давать сам и ни высылать не стал.

Однажды летом приходит ко мне сельский писарь и говорит: «Вчера, батюшка, мужики делили луга. Вам отвели они? Своих лугов у вас нет; нужно было просить, а вы просили?»

— Нет не просил, и не знаю отвели ли.

— Нет, не отвели, да хоть и просили бы, так они не отвели бы.

— Почему?

— Вот почему: до вас у нас священников было много, и все они были много постарше вас; много постарше, а почётных людей уважали и отличку от других им делали завсегда. Бывало, как отойдёт обедня, то дьякон и подносит на блюде просфору писарю. Где бы он ни стал, нарочно, иногда станешь в углу у двери, — везде отыщет. А в большие праздники дьякон станет возле священника на амвоне, с просфорой на тарелке, и ждёт писаря. Подойдёт писарь, а ему сам священник на блюде и подаст просфору. И видит всякий, что писарь не простой мужик, что и поп от всего міру отличает его. А вы ныне писаря сравнили с простым мужиком. Вот вам и сенцо!

— Так это ты сделал, что мне не отвели лугов?

— Я.

— И тебе не стыдно так говорить?

— Нет, не стыдно. Мне стыднее, когда вы прировняли меня к простому мужику. У вас нет ещё ни усов, ни бороды, а меня и старики уважали. Надо мной теперь смеётся весь мір. Уж легче бы было, кабы этаку срамоту переносить от старика.

— Так ты вышел негодный человек, и с такими людьми я не хочу и говорить. С Богом!

Вечером я позвал к себе четверых влиятельных мужиков, напоил чаем, поднёс водочки и попросил травы. Чрез неделю крестьяне стали делить другую половину лугов и мне отвели вдвое больше, чем давали моим предместникам.

Жел-н сначала, по приезде в деревню, ездил к обедне каждый праздник. На долгие дроги посадит с собою девок шесть, приедет к обедне и станет со всей своей свитой перед амвоном. Однажды он и присылает ко мне в алтарь своего Агафонова с приказанием, чтоб я подал ему просфору. «Передайте, говорю, вашему барину: когда он будет ездить молиться Богу без девок, тогда я подам ему просфору». С этого времени Жел-н не был в церкви ни разу, так и уехал, и я больше не видел его.

При первом свидании Агафонов грозил мне чуть не Сибирью. «Барину, говорит он, стоит только доехать до архиерея, ну, и смотрите, что вам будет». Я вполовину не верил, но вполовину и верил, что Жел-н действительно может сделать мне зла много. С моим батюшкой, однажды, был такой случай: помещик Н. Б. имел обыкновение назначать невест женихам, по собственному его усмотрению, ни мало не обращая внимания на желание или нежелание которого-нибудь из них. При этом он всегда делал так: девушку из состоятельного дома он непременно назначал бедняку, а иногда и прямо нищему, — какому-нибудь бездомовному пастуху, «для уравнения состояния», как говаривал он. «Какую-нибудь лошадёнку, телушёнку и пару овец мужик для дочери всё уже даст. Иначе он в век не наживёт ничего», рассуждал барин. Красивого парня женил тоже, непременно, на уроде, или красавицу выдавал, наоборот, за урода. «Это непременно так надо, говаривал он, для улучшения племя. Какие выдут дети, когда женится урод на уроде!» Пред свадьбой он, бывало, на восьмушке листа пишет батюшке: «Священнику N. N. Прошу венчать N. N. с Z. Z. Имею честь быть Н. Б.» Является, однажды, такая пара в церковь. Батюшка мой спрашивает жениха и потом невесту: «По собственному ли своему согласию вступают они в брак». Невеста заплакала, зарыдала и решительно заявила, что она утопится, или удавится, если её повенчают с этим женихом. Батюшка мой венчать не стал. Невесту, прямо из церкви, повезли на барский двор, и страшно иссекли! Чрез несколько дней эту пару привозят опять. Невеста опять зарыдала и опять сказала, что «пусть засекут её до смерти, но она не пойдёт за этого жениха». Повезли опять на барский двор и секли там уже до того, что её полумёртвою стащили с места. Спустя некоторое время староста привозит их в церковь в третий раз, и говорит, что невеста венчаться теперь согласна. Батюшка спросил её и она проговорила: «Иду, батюшка, венчайте»! Батюшка повенчал. Спустя месяца два-три преосвященный Иаков (Вечерков) сдаёт такую резолюцию: «По жалобе любителя церкви, помещика Н. Б., священника N. N. послать в кафедральный собор на две недели на усмотрение». За что, про что? Господь его ведает. Поехать в город, выправить в консистории, выражаясь по-консисторски, указ на службу в соборе, две недели служить там, дать кафедральному протоиерею за хорошую аттестацию, потом опять указ на место, — неделю тереться на крыльце консистории до службы в соборе, две недели служить, да недели полторы-две биться в консистории из указа опять на место, — батюшке и стоило двух коров. Из трёх своих коров он продал двух, и этого ему едва достало на расходы. Я был в то время в среднем отделении семинарии. Тяжело нам было перенести это и разорение и оскорбление! И из-за чего?... «По жалобе!» Конечно мог сделать это и со мной Жел-н, потому что, в то время у нас был «суд скорый», хотя и неособенно «милостивый».

Летом мы поехали с женой повидеться с моими родителями и с матушкой жены моей. У батюшки моего в семинарии содержалось ещё два сына, моих меньших брата, и потому он терпел крайнюю нужду. Видеть отца и мать нуждающимися в самом необходимом, и не иметь возможности помочь им, — переносить это нелегко!... От моих родителей мы поехали к матушке жены моей.

В городе однажды я встретился с другом моим, по семинарии товарищем, неким Иваном Сокольским. В семинарии он был юноша видный, необыкновенно весёлого характера и остряк. Теперь же он был худ, бледен, мне показался, даже закоптевшим, ряса плохенькая, а шляпёнка и совсем не была никуда годна; на всё окружавшее он смотрел, как будто, безучастно и скорее похож был на сумасшедшего, чем на обыкновенного человека!

— Как, брат Ваня, твои дела, спрашиваю я?

— Ничего, братец, торгуем.

— Чем?

— Собственным товаром. Теперь приехал сюда записаться в гильдию.

— В самом деле: как ты поживаешь?

— Говорят тебе: торгую! Да, брат, вот в этакий попадись приход, так, поневоле, сделается купцом всякий. У меня мордва за все требы платят лаптями: отслужишь, на Пасху, молебен, — пару лаптей, а богатый и две пары; свадьба, — полтинник и 10 пар лаптей. После Пасхи мне досталось огромных два воза лаптей. Ну, теперь понял, что мы купцы?

— Куда вы их деваете?

— Отвозим в Кузнецк на базар!

— Насколько же ты их продал?

— Рублей на 20 ассигнациями пасхальных, да рубля на 2 за другие требы.

— Почем вы продаёте их?

— Хорошие копейки по 3 серебром, похуже — 2 копейки. Теперь приехал сюда поискать получше местечко. Пошёл вчера в консисторию, а там: давай три целковых, так покажем и разные места. Просил — просил, нет, Иуды, не уступают. Повёл троих анафемов в трактир, пропоил 2 рубля; показали места четыре, да всё дрянь, — не стоит ломаться. Есть, говорят, и хорошие, да меньше пятишницы показать их нельзя. Пять рублей отдай, а даст ли его преосвященный, — это на небе писано. Вот я и хожу по городу да смотрю, не найду ли где пятишницы.

Дня через три я опять встретился с И. Сокольским. — Ну, что, спрашиваю, нашёл место, подал прошение?

— Вчера подал в N, тоже дрянь, да уж, небось, всё не хуже моего. Ныне прошение сошло, да просят целковый показать резолюцию.

Я сказал ему, где я живу, и попросил его заходить ко мне, пока я живу в городе. На другой день он, действительно, зашёл.

— Как твои дела? — спрашиваю.

— «Справку». На прошении резолюция: «предоставить справку». За эту справку и просят теперь пять целковых. Я говорю: давайте я сам напишу её; а столоначальник: дело тут, святой отец, не в письме, а в деньгах. Дашь 5 рублей и пиши, коль есть охота писать; не дашь, так недели три и походишь.

— Написать о тебе справку нужно всего 10 минут?

— Написать мой формулярный список, — и всё тут.

— Да ведь твой формуляр в трёх словах?

— Приказные так и говорят, что дело не в письме. Деньги-то опять отдашь, а ещё неизвестно, даст или нет архиерей место-то! А сколько будет мытарства, если и даст-то! Чего будет стоить, чтобы показали резолюцию на справке! А там указ: написать, подписать столоначальнику, члену, секретарю, регистратору, чтоб ввёл в исходящую и поставил №, сторожам — каждому всё дай. А там привалят на квартиру, человек 15, поздравлять... И Господи, тиранства и конца нет! Придётся продать тестеву-то лошадь. Да уж так бы и быть, куда ни шло, лишь бы не пропало всё даром!

Больше я с о. Сокольским не виделся. В день отъезда из города, мне попался на улице другой знакомый мне священник. По одному особенному случаю, он получил место возле самого города, в верстах 10–12-ти. Притом довольно достаточный, но не из богатых. Священник этот был очень неглупый, но до самозабвения увлекающийся всем, выдающимся из ряда вон и потому крайне нерасчётливый в экономическом отношении. Он с восторгом рассказывал мне, что он знаком со множеством дворян города, со всеми членами консистории и с секретарём. Он рассказывал, что на святках, маслянной и два раза после Пасхи, у него были два члена консистории, секретарь и столоначальник. В первый раз, говорит, они приехали ко мне нечаянно и у меня не было ничего, только и мог угостить я их хорошей стерлядью; была одна бутылка рому в 1 руб. 50 коп., да секретарь сказал, что он пьёт только белый в 4 рубля. Но за то потом каждый раз, как приедут, сами привезут с собою всего: и рому в 4 рубля, и вин разных, и закуски и... всякой всячины! конечно, всё это в мой счёт. А вот, как были в последний раз, столоначальник и говорит мне: мы от скуки на дорогу взяли орешков 2 фунтика, так припишите уж и их к счёту. Ну, разумеется из этих пустяков и говорить не сто?ит. Дорого только берут с них извощики. В последний раз я заплатил только за один конец, да и прогнал их; и отвезти от себя нанял уже у себя в селе.

— А тебя просили они к себе?

— Ты вздумаешь! Теперь приехал взять в консистории новую приходо-расходную книгу для церкви.

— Уж, разумеется, тебе, по дружбе, выдадут без взяток?

— Нет, если б не был знаком, то всякому дал бы поменьше, — понемногу; а теперь знакомому-то мало-то дать и стыдно. Рублей 25 это дело стоило мне.

— С такой дружбой тебя можно поздравить. У тебя, кажется, в приходе пропасть дворян?

— Больше 20 домов. По зимам все они живут в городе, а летом у нас по садам. Кроме того, у нас много теперь дачников из города. Каждый праздник, после обедни, уж непременно, человек 5–6 зайдёт ко мне и с жёнами и с детишками напиться чаю и закусить.

— А тебя просят они к себе?

— Недавно у Мац-на была имянинница жена, приглашали служить молебен, и я обедал с там.

— Стало быть, все эти господа ходят к тебе не из расположения к тебе, а только отдохнуть, после обедни, да и подкрепиться? Можно поздравить тебя и с дворянской дружбой!

— А недавно, так вице-губернатор Н-ков прислал рассыльного сказать мне, что он, на завтра, приедет к обедни, чтоб я подождал его служить. У меня, на беду, ничего не было для закуски. Сейчас, в ночь, в город!... Утром подождал с час служить. К 10 часам приехал он и с женой, и с дочерью. После обедни прямо ко мне. Пока я в церкви исправлял другие требы, — жена напоила их чаем. Я пришёл, — подал закуску. Предобрые люди! Дочь у них уже невеста, всё разговаривала с моей женой. Он и выпивал и закусывал без церемонии. Славные, препростые люди!

— А тебя они просили к себе?

— Ты выдумаешь!

— Значит тебя можно поздравить с дружбой даже вице-губернатора!

Священник этот недавно помер в крайней бедности, оставивши огромные долги (конечно по состоянию священников). Семейство его теперь в самом жалком состоянии, — это хуже всяких нищих. Когда жена его обратилась к дворянам-прихожанам за помощью для погребения, то никто не дал ей ровно ничего; одни наобещали, а другие так или прямо отказали или запретили прислуге говорить, что они дома. Единственное лицо, которое оказало ей самую человеколюбивую, христианскую помощь, — так это преосвященный. Он так много помог ей, как не помог бы, по всей вероятности, ни один преосвященный.