Посвящение

Посвящение

...Я не пропущу тебя через себя, – говорит порог, – пока ты не скажешь мне моего имени. ... Я не открою тебе, – говорит замок двери, – пока ты не скажешь мне моего имени...

Египетская «Книга мертвых», гл. 127

...Над кузницей сияли крупные и чистые осенние звезды. Терпко пахло прелым листом и грибной свежестью. Здесь Абдаллаху была известна каждая пядь, и все же он подходил к кузнице с неожиданным трепетом, вспоминая шестую книгу Энеиды:

«Свод был высокий пещеры, зевом широким безмерной,

Каменной, озером черными сумраком леса хранимой» .

Обряд он знал наизусть и пребывал в состоянии полной ритуальной чистоты. Но обряд предусматривал контрольные испытания, и Абдаллах не знал, в чем они будут состоять.

...Их было семеро, все – знакомые кузнецы, но лишь об одном, об Али, он знал доселе как о члене братства... С бритыми головами, окладистыми и кудреватыми бородами, в ночной темноте, освещенной лишь горном, они выглядели необычно, таинственно и даже пугающе. Элементом внешней символики бекташи были два цвета, пурпурный и золотой; ленточки этих цветов, в знак торжественности момента, украшали чалмы всех семерых.

...В кузницу ему войти не дали. Двое – Мустафа и Карим, Абдаллах хорошо знал их обоих – уперли ему в грудь острия обнаженных сабель:

– Во имя Аллаха, откуда ты, кузнец дуба?

– Из леса, – голос Абдаллаха сорвался. Он знал, что так и будет, выучил ритуальные тексты, но все выглядело так всерьез, что он почти испугался.

– Кто отец твой?

– Подними глаза к небу.

– Где мать твоя?

– Опусти глаза на землю.

– Кто ты сам?

– Ищущий...

– Чего ищешь ты?

– Света...

– Свет рождается из мрака: нет ему другого пути. Солнце меркнет и уходит в ночь; зерно падает в черную холодную землю. Готов ли ты пройти путь Солнца и зерна, путь холода, скорби и отчаяния?

– Готов, если вы поведете меня!

Мустафа и Карим отступили, отвели сабли от его груди. Абдаллах, как ему было объяснено заранее, засучил шальвары, и Мустафа с Каримом нанесли ему небольшие надрезы на кожу у колен, тут же повязав кровоточащие ранки пурпурными бантами, ленты которых достигали пола . Это должно было символизировать льющуюся из перерубленных колен кровь. Затем они повели его к горну, вокруг которого стояли остальные пятеро. Здесь к ибн Инджилю обратился Али:

– Чтоб пройти путем Солнца и зерна, ты должен быть откован из стали – и нет иного пути к этому, как раскалить тебя в горне и бросить на наковальню, под молот. В залог искренности своих слов, положи свою руку сюда...

Абдаллах чуть не ахнул: на краю горна стоял длинный керамический тигель. В нем – в моче рыжеволосого мальчика или козленка, которого три дня кормили только папоротником, – закаляли готовые клинки. Но сейчас он был полон расплавленным металлом: Али, явно специально, с усилием стронул тигель с места, и свинцовая поверхность металла тяжело колыхнулась. Она еще подрагивала, качая багровые блики, когда Али простер над тиглем руку, высыпал порошок анаши – и по поверхности металла побежали крохотные искорки, от желтоватых крупинок потянуло голубоватым дымком со знакомым маслянистым запахом...

– Ну! Что ж ты медлишь!

Окрик Али, которому Абдаллах привык верить, как себе, произвел обычное действие: он, простившись в душе со своей рукой, ткнул ее, растопырив почему-то пальцы, вперед, в расплавленный металл...

Одобрительный гул встретил это его движение – видно, не часто приходилось бекташи видеть такую отчаянную решимость! Лишь затем, уяснив себе это, Абдаллах ошеломленно понял, что рука его, похоже, целым-целехонька... Он вытащил ее из тяжелого горячего металла , недоуменно поднес к лицу: действительно, все на месте, ни обугленных лоскутьев кожи, ни ожоговых волдырей... Мустафа мгновенно обвязал ему руку полоской златотканной парчи.

– Далее над горном тебя заменит твой барашек, – раздался знакомый голос (барашка Абдаллах привел еще днем, и он уже был освежеван), – но другую руку на наковальню, под молот, ты должен положить сам...

Али взял в руки большую деревянную киянку, которой правили латы и окончательно формовали кольца уже связанных кольчуг. Дубовая, она была, пожалуй, потяжелее иной кувалды. Он с чудовищной силой грохнул ею о наковальню, поставил к ноге, придерживая левой рукой, а правой повелительно указал, куда положить руку...

Это испытание было для Абдаллаха, еще не оправившегося от изумления, не менее неожиданным, но все же показалось ему значительно более легким: если в первом случае можно было подозревать какой-то подвох, расчет на сообразительность, и сожженная рука вполне могла быть отнесена на счет дури самого посвящаемого, то здесь все было ясно. Если Али раздробит ему руку – это будет целиком на его совести! Но здесь явно что-то тоже предусмотрено, и рука, конечно же, останется целой. Так что оценивается лишь готовность и умение повиноваться. Вот почему рука Абдаллаха лежала на наковальне, пока эти мысли еще мелькали в его голове. Впрочем, он понимал, что не так-то просто удержать на месте руку, на которую с чудовищной скоростью падает тяжеленный молот, и потому придержал левую руку правой...

– Если хочешь – закрой глаза!

Абдаллах отрицательно мотнул головой.

Молот в руках Али едва ли не со свистом рассек воздух и без малейшей заминки обрушился на наковальню, руку, лежащую на ней... У Абдаллаха все похолодело и сжалось не только в груди, но и, казалось, в голове... Он, разумеется, вздрогнул и дернулся, но у него хватило сил не отдернуть руку, и новый, еще более радостный и раскованный гул восторженного одобрения отметил этот факт! Абдаллах же, как и в первый раз, недоуменно глядел на свою руку, мясо которой должно было быть расплющено в кровавую лепешку , а кости – растрощены в осколки... Она между тем была целым-целехонька, лишь вся покрылась гусиной кожей, – и вот, на его глазах, ее тоже украсили златотканным бантом.

– Ты прошел испытания, – возгласил Али. – Тебе осталось лишь принести клятву верности Братству...

– Клянусь Аллахом... – начал Абдаллах... В горле запершило, он закашлялся, и кто-то из кузнецов мгновенно протянул ему турий рог кумыса...

– Клянусь Аллахом никогда и никому не открывать без повеления братьев тайны знаков, прикосновений, слов учения и обычаев Братства, – ни тех, которые мне теперь известны, ни тех, которые могут быть мне вверены или станут известными впоследствии. Клянусь ни в чем не изменять Братству ни словом, ни каламом, ни телодвижением, ни мечом, ни умыслом, ни взглядом. Клянусь являться по первому зову братьев и выполнять их повеления, как свои собственные желания, со всем тщанием и прилежанием, заботой и умением, ловкостью и осмотрительностью, какие только дарованы мне Аллахом, даже если смысл повелений оставлен для меня тайной. Если достичь поставленной цели невозможно, не отдав своей жизни, клянусь безоговорочно отдать ее во имя Братства. Клянусь никогда не оставлять в беде никого из братьев и являться им на помощь по первому их зову...

Если я не сдержу этой клятвы, то да отсекут мне руки, взявшие меч или калам для нечестивого дела, и ноги, ведшие меня на него, и да испепелят их; да вырвут у меня изо рта предавший братьев язык, да зальют мне горло расплавленным свинцом; да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата, как предмет проклятия и ужаса, и да сожгут его потом и развеют пепел по ветру, чтобы на земле не осталась ни следа, ни памяти изменника!..

Абдаллах замолчал, отчетливо понимая, что вошел в совершенно новый мир, возврата из которого уже нет. Произнося слова клятвы, он вдруг как бы заново – или даже впервые – понял, что, собственно, он обещает, в чем, собственно, клянется, – и против своей воли почувствовал, что если братья, имеющие право приказа, пожелают, то они могут заставить его свить веревку из себя самого... Поэтому он подавленно и опустошенно молчал...

– Высказывайтесь! – возгласил Али.

Ритуал начался с самого младшего, Мухаммеда, в черной бороде которого не было ни одной серебринки. Он подошел к Абдаллаху лицом к лицу, положил свою правую руку на его правое плечо, причем его мизинец особым образом нажал на основание ключицы, и, глядя ему в глаза, произнес:

– Ты прошел испытания. Здравствуй, брат!

Один за другим к нему подошли еще четверо, приветствуя своего нового брата, и каждый показал еще один условный тайный знак. Предпоследним подошел Карим. Показав очередной знак и приветствовав брата, он попросил внимания:

– Этим знаком пользуются все наши. Но если тебе пожмут руку вот так, – он показал, как, – знай, что этот посвященный поставлен мною под сомнение. Вместо настоящего я показал ему этот знак – и известил об этом братьев...

– Нас торопят «сверху», – пояснил Али. – Им легче пердеть, чем нам нюхать! Но иногда, впрочем, очень редко, мы идем навстречу их требованиям и посвящаем новичка при согласии шести, а не семи членов, оставляя его на какое-то время под особым контролем. Того новичка готовил и настоятельно рекомендовал Мухаммед, и мы пошли ему навстречу; но если Карим окажется прав, Мухаммед лишится мизинца...

– А тот... новичок?

Али потупил глаза:

– Речь идет о вещах слишком серьезных... Более серьезных, во всяком случае, чем жизнь червя, который так хорошо умел отводить всем глаза, что его долго принимали за человека... Всякий человек хорош, да не для всяких дел. Если человек может стать предателем – он сразу становится проблемой... Разумеется, мы решаем ее, тщательно взвесив все возможности и не раз выполнив необходимые проверки. Знаешь ли, рыба мечет миллионы икринок, но лишь несколько из них становятся рыбами. У нас соотношение намного выше!

Но в сторону это! Ты прошел испытания! Поздравляю и рад за тебя. Не так часто мнение братьев бывает столь единодушно – ни у кого ни тени сомнения! Но ты заслужил это!

– Тот... посвященный, в котором усомнился Карим... ему вы тоже сказали, что он прошел испытания?

– Ты невнимателен, но это я отношу сегодня на счет волнения. Да, сказали, клянусь Аллахом. Но Карим дал ему только один знак – проверочный, и он остался в неведении об этом. Тебе же даны два знака. Понял теперь?

Абдаллах облегченно вздохнул.

– Ну, здравствуй же, новый наш брат перед лицом Аллаха! – воскликнул Али. Он полуобернулся назад, выхватил саблю из ножен, которые, вместе с перевязью, держал наготове Мустафа, воздел в вышину свободную руку и слегка ударил Абдаллаха саблей по плечу у самой шеи, так, что это могло имитировать и смертельный удар. – Поистине, это твой меч, и ты отныне имеешь право обнажать его всегда, даже без приказа, если опасность угрожает вере в Аллаха или жизни и здоровью тени его на земле, нашему пресветлому султану; нашей богохранимой стране и представителям ее власти; твоим братьям и Братству в целом, ну и, разумеется, лично тебе или дорогому для тебя человеку, даже если он не член Братства. Ну, без нужды не вынимай, без славы не вкладывай!

Говоря это, Али вбросил саблю в ножны, взял из рук Мустафы пояс и перевязь и опоясал им Абдаллаха.

– Отныне ты – наш полноправный брат! – воскликнул Али. – А теперь – к столу! Отдадим должное и барашку, жаренному с травами и специями, и кумысу... Будем радоваться, ибо не пройдет и нескольких дней, как ты попадешь в руки не тех, кто учит, а тех, кто приказывает, – не всегда обдуманно, не всегда справедливо, но всегда – требуя полного и безоглядного повиновения. Будем надеяться, что и это испытание окажется посильным для тебя...

Абдаллах, будучи знакомым с ритуалом, все же осторожно спросил, можно ли ему сесть к дастархану уже без ленточек.

– Мой мальчик, ты все еще по локоть золотой, по колено серебряный? – шутливо ужаснулся Али. – Не забывай, что барашек, которого мы съедаем, в фигуральном смысле заменяет нам тебя. Ты – ритуальная жертва. Так что потерпи немного! А этими ленточками ты будешь по торжественным случаям обвивать свою чалму... Но сначала – салят...

Он, а за ним и все остальные привычными жестами расстелили молитвенные коврики...

***

– Прежде, говорят, посвященный тут же закаливал свой меч, положив его в горн и погрузив затем в тело раба... – заметил, усаживаясь за стол и отрезая кинжалом первый кусок баранины, Мустафа.

– Или рабыни, – сладко причмокнул Мансур, также орудуя кинжалом в туше.

– Так давно уже не делается... – с сожалением цокнул языком Карим, придвигая чашу кумыса...

Абдаллах невольно вздрогнул: холодок пробежал меж его лопаток к затылку.

– Они шутят, – успокоил Абдаллаха Али.

***

...Средневековье, наивные годы человечества, когда готовность к послушанию проверялась в манипуляциях, сходных с детскими играми, а произнесенным клятвам верили и посвящающий, и посвящаемый!

От тайных посвятительных ритуалов тех времен остались невнятные обрывки, и автор кается здесь, что он вряд ли достаточно точно восстановил этот ритуал семисотлетней давности, по тем очень немногим клочкам информации, которые были у него в руках. Писал, надо сказать, с чувством грусти о невозвратности тех романтичных и гуманистических технологий посвящения. Ибо пройдут сотни и сотни лет, придет XIX, потом XX век, и порядок «посвящения» во многих тайных орденах и подпольных (а иногда и легальных) политических партиях и разного рода «фронтах сопротивления» окажется совершенно иным. Клятва в том или ином виде останется – но она превратится в чистую формальность. А вместо того, чтоб положить руку на наковальню, нужно будет убить политического противника или совершить крупную растрату, ограбить банк («зксы», т.е., акты «зкспроприации» в РСДРП) или растлить малолетнюю, – короче, совершить достаточно сурово наказуемое законом деяние, но не тайно, а дав своим покровителям, руководителям тайного общества, достаточно надежный и эффективный «компромат» на себя, рычаг управления собой...

.g».D:TEXTFOENIXJANUCH13.BMP»;3.0»;3.0»;