Священник как «посланник» в этом веке
Священник как «посланник» в этом веке
Звание священника начинается с призвания. А что это такое? Должно быть, это Божий призыв, предшествующий рукоположению и воспринятый индивидуальным сознанием кандидата в священнослужители. Однако понятие о таком призыве, — а оно угадывается и в самом чине рукоположения, — не кажется мне основанным на Новом Завете. Конечно, священство — это харизма, дар Святого Духа. Но этот дар воспринимается духовными людьми общины, теми, кого апостол Павел называет пророками, и передается этот дар наложением рук (1 Тим. 4,14). Притом в традиционной православной практике взрослого кандидата представляет епископу община верующих. Епископ же обычно поручает его духовному отцу, чтобы тот подготовил его и ознакомил с требованиями пастырских посланий и канонического права. Будущего священника вновь принимают верующие, собравшиеся для Евхаристии вокруг епископа, который призывает на него Святого Духа и вручает ему священство. Таким образом, Божий призыв передается через епископа и признается собранием.
Священник не живет, подобно монаху, за пределами своего века. Он есть, по определению, закваска для теста. Одно и то же евангельское служение роднит его с мирянином, и оттого, что он «посланник», он не ведет какого–то особенного «образа жизни». Посланник — это тот, кто определяется любовью. Его дело — служение Слова. Но он обретает это Слово — во всех его человеческих измерениях и откликах — лишь постольку, поскольку научен слову сотворенному, которым наделили его лучшие учителя. Только светлая голова, обогащенная познанием человеческих наук, способна усвоить евангельское послание и передать его нашим современникам. Никакой человеческой должности не будет соответствовать тот, кто не чуток к этому миру, без экзистенциального наполнения сектантский фундаментализм представляет собой лишь бессильное слово. Пора Церкви перестать быть начальной школой, пора ее служителям выражать свое усердие — при всей его силе и светоносности — языком, который дает университетское образование. В самом деле, важно, чтобы священник возвышался над средним уровнем общества, чтобы он обладал той зрелостью, без которой Евангелие не может быть ни понято, ни передано служителем Слова.
В древнем христианстве никогда не заходила речь о систематической богословской культуре. Отцы Церкви были вскормлены лишь литургией, проповедью, наставлением учителей, готовивших их к духовной жизни. Церковь, возрастающая в молитве, в размышлении над Писанием, привлекающая юных ко Христу через оглашение, молитвенное бдение, молодежное движение, общественную деятельность, всегда будет порождать таких священников, которые в своей обычной общинной жизни обретают основные начала, необходимые для служителя Слова. Источник нашего духовного разума — жизнь в Церкви. Священство в нас по существу созидается в жизни мирянина. В семинарии наши основные христианские познания, пополняясь и получая истолкование, становятся понятийными орудиями нашей пастырской работы. Конечно, истинное богословие открывает нам нежданные красоты жизни в Боге, пути, которые Дух и Супруга (Церковь) проложили сквозь историю людей. Семинария — еще не вовлеченность, но она — знак вовлеченности. Она лишь пробуждает тот плод, что уже созрел на древе живого христианства. Пастырские послания говорят, что священник должен быть человеком женатым, непорочным, трезвым, целомудренным, страннолюбивым, учительным, не сребролюбивым, что он должен хорошо управлять своим домом и содержать детей в послушании со всякой честностью, «ибо кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией?» (1 Тим. 3, 5). Кроме того, нужно, чтобы он имел «доброе свидетельство от внешних», т. е. нехристиан (1 Тим. 3,7). Таковы добродетели, необходимые для священнослужения. Их обретает человек, живущий в реальном обществе людей. Еще один признак годности кандидата — возраст: не менее 30–ти лет, как постановили Соборы. Будущий пастырь уже научится обращаться с деньгами, разбираться в людях, у него будет домашний очаг и согласие в доме. Нельзя ведь рисковать Церковью, доверяя ее молодому человеку, о котором известно только то, что он прочитал некоторые учебники, выдержал школьные экзамены и несколько попрактиковался в благочестии, твердость которого еще ничем не испытана вне стен семинарии.
Следовательно, идеально было бы привлекать к изучению богословия рабочего или человека, владеющего профессией. Уже имеющиеся университетское образование или знание ремесла позволит человеку, в случае отказа от рукоположения, вновь включиться в жизнь общества. Не надо вынуждать Церковь рукополагать людей с посредственными способностями из боязни, что те, без особого успеха закончив семинарию, не смогут устроиться в жизни. Алтарь — поле битвы с властями зла, а не прибежище для социально неприспособленных. Настоящий опыт мирской жизни — вот, кажется, единственный и естественный путь к освобождению священников оттого елейного языка, стиля, который превращает их в особый класс.
Именно в свете этого понятия об умственном и психическом равновесии надо бы рассматривать вопрос о женатых священниках, из–за которого пролилось столько чернил в Римской Церкви. Огромное количество священников оспаривает обязательное безбрачие. Вселенская Церковь отвергла это требование, отстаиваемое Римом, на Никейском Соборе в 325 г. Собор присоединился к мнению египетского аскета Пафнутия, сказавшего, что не следует отягощать священника и его жену игом, которого Господь не налагал. Принята была иудейская точка зрения, согласно которой от священника требуется воздержание в то время, когда он готовится приносить жертву во храме. Отвергнув римское мнение, Восточная Церковь не вполне избежала иудейского искушения: она потребовала от священника воздержания накануне служения литургии. Правда, она обосновала эту практику лучшим приготовлением к Евхаристии, духовным трезвением. И призвала к тому же мирян. Но на Востоке, кроме монастырей или больших приходов с несколькими священниками, литургия никогда не служилась ежедневно. Она служилась по воскресеньям, по праздникам и в дни Светлой Седмицы.
Эта тенденция Запада, даже в текстах IV века, несомненно, связана с неоплатонизмом энкратического типа. Папа св. Сирик удивляется, как человек, «оскверненный брачным ложем», может принимать святое таинство. Позднее западные авторы искали других мотивов для безбрачия — психологических либо связанных с миметическим представлением о жизни Иисуса как о предмете воспроизведения. Энциклопедия «Catholicisme», изданная в 1949 г., повторяет аргумент Сирика. Большинство людей, говорит она, «испытывает смущение при мысли о том, что можно приступить к жертвеннику, встав с супружеского ложа». А на Востоке, напротив, думают, что брак для священника — знак целомудрия.
Не будем задерживаться на самом действенном аргументе традиционной католической мысли, представляющем воздержание как полную самоотдачу Богу. Эта мысль, несомненно, принадлежит Новому Завету (1 Kop. 7), но в древности она никогда не считалась связанной со священством. Ее относили к монашеской жизни. Целомудрие в Писании провозглашается предчувствием, предвкушением жизни вечной (Лк. 20, 34–36). Действительный выход за пределы половой жизни есть факт Царства Небесного и означает глубокую и таинственную к нему причастность, призвание к тому исключительному образу жизни, который основан на харизме, т. е. духовном даре целомудрия. Однако дар Духа подразумевает и свободу в Духе. Дар почиет на человеке, которого избирает Господь, независимо от того, какое положение занимает этот человек, будь он даже женат. Тогда он покидает свой очаг и посвящает себя Богу, принимая подвиг монашеского воздержания. Этот путь вовсе не связан с отправлением богослужения, которое совершается в общении веры, Слова и таинств.
В противоположность поздней западной практике, Предание отстраняет монахов от священства. Священство настолько связано с веком сим, с житейскими тревогами людей, что в идеале не должно сочетаться с состоянием, которое предвосхищает жизнь будущего века. Этой позиции не чужды соображения насчет пастырской мудрости. Священник должен очень близко, интимно знать все, что испытывают люди. Верно, что человек, познавший глубины духовной жизни, способен все понять и направить. Но не менее верно и то, что священник, познавший всю уязвимость обычной жизни, в своем естественном опыте обретет источник сострадания, которое облегчит ему переход от абстрактного нравственного суда к кротости по отношению к грешнику. И в то же время верно, что опыт неудачного супружества зачастую вредит духовной жизни. Психолог, которому я сказал, что наличие у священника супруги ставит множество практических проблем, возразил мне: «Но ее отсутствие ставит их еще больше». Вот почему апостол Павел требовал, чтобы брак священника был по человеческим понятиям удачным.
Помимо этих соображений, которые представляются мне верными для любой исторической эпохи, подобает принять во внимание еще одно, современное, возражение против безбрачия в Западной Церкви: в нашей цивилизации, где пол имеет большое значение, многие люди, рукоположенные в молодом возрасте, не могут более выносить связанного со священством образа жизни. В столь бесстыдном обществе, как наше, всякое неопровержимое утверждение может стать, по меньшей мере, неосторожным. Следует также признать, что супружеская жизнь большого числа восточных священников — наряду с добровольной бедностью и аскезой, глубоким личным и литургическим благочестием, пастырским самоотвержением — сближает их с прихожанами. Да и в протестантских Церквях брачная жизнь пасторов никогда не мешала выдвижению выдающихся богословов.
Конечно, брак — отнюдь не панацея. Кьеркегор иронизировал над датским протестантизмом, в котором брак сам по себе рассматривался как признак серьезности. Было бы неверным мистицизировать брак, как это поныне делается в отношении безбрачия. Надо подчеркнуть, наконец, и то, что современная восточная практика непременного вступления в брак перед рукоположением никак не соответствует духу Павла. Для апостола было важно, чтобы счастливая семейная жизнь человека указывала на такие его добродетели как сила и мудрость. А ведь нет ничего ненадежнее, чем наскоро заключенный брак, и вряд ли обремененный им выпускник богословской школы станет от этого сильным и мудрым священником.
Если никакой образ жизни не может быть обязательным и считаться неотъемлемо присущим полноценному пастырю, то перед Церковью встает еще одна проблема: как относиться к вступлению в брак после рукоположения. Каноническое предание однозначно требует, чтобы священник, женившись, становился мирянином. На Западе такого отлучают. Однако известно, что в западном чине рукоположения ничего не сказано о целомудрии, а лишь об обете безбрачия. Часто говорят о мистическом браке между епископом и его епархией, между священником и алтарем. Заключить после этого «физический» брак означало бы, дескать, стать двоеженцем. Кто же не заметит здесь смешения уровней, намеренной игры словами? Ныне в хорошо осведомленных католических кругах полагают, что в конце концов Церковь уступит в этом пункте. Многие православные богословы считают, что традиционный запрет священнику жениться имеет чисто пастырское основание: не должно отягощать двусмысленностью отношения священника с незамужними женщинами.
Я думаю, что искреннему обсуждению этого вопроса мешает опасение, что наши слова будут истолкованы как выражение наших личных затруднений. Вот почему видный католический богослов, сторонник разрешения священникам вступать в брак, говорил мне, словно бы в свое оправдание: «Я могу рассуждать об этом свободно — я слишком стар для женитьбы». Среди упорных защитников безбрачия нередко можно встретить мирян или священников, которых это безбрачие никак не ущемляет. На Востоке эта проблема обсуждается вновь, особенно такая ее сторона, как возможность второго брака священника–вдовца.
Совесть Церкви должна разрешить по меньшей мере два вопроса пастырской жизни. Во–первых, человек, готовый к рукоположению, может еще не встретить той, кого он хотел бы взять в супруги. Эта проблема была несущественной, когда в обществе господствовал брак по расчету, но современная девушка была бы оскорблена, если бы студент женился на ней, чтобы стать священником. Во–вторых, священник, даже охваченный самым искренним духовным порывом, через несколько лет служения может убедиться, что переоценил силу своего воздержания. Зачем же обрекать такого человека, с душой священника, со способностями пастыря, на возвращение в ряды простых мирян? Почему священник, который потерял жену, если он еще молод и на его руках несколько детей, должен быть лишен возможности жениться вторично? Пора признать, что свобода детей Божиих включает возможность для всякого человека, живущего в миру, избрать то состояние, которое наилучшим образом соответствует его возрастанию в жизни Духа.
С той же проблемой свободы связано обсуждение на Западе возможности для священника заниматься ремеслом. Восток всегда признавал, и фактически, и юридически, право на труд. Священник–рабочий среди православных эмигрантов в Западной Европе, священник–ремесленник или крестьянин в любой православной стране — это нормальное явление. Призвание священнослужителя не отторгает человека от его общественных занятий.
Но как сочетать на практике служение священника с полным рабочим днем? Можно допустить, что некоторые священники будут освобождены от некоторых пастырских обязанностей. Но совершенно напрасным было бы предписывать человеку посвящать себя полностью делам, не связанным с совершением таинств, или только проповеди Слова Божия. Священник — это, прежде всего, предстоятель евхаристической общины, прямой передатчик евангельского послания. Именно этой службой должен он добывать себе средства к существованию. Христианское свидетельство в мирской жизни — это, главным образом, дело мирян. Даже преподавание богословия, поскольку оно не связано с богослужением, тоже дело мирян. Если человек уже не принадлежит внутренне служению Богу в общине, отошел от проповеди, от духовной беседы и евангелизации в ее прямой форме, такой человек не верит больше в действенность Слова и утратил самоощущение священника.
Если позволить священнику заниматься профессией за счет сокращения времени служения, то служитель Божий должен быть материально обеспечен, чтобы иметь возможность выслушивать, утешать, молиться у одра болезни, размышлять о текущих вопросах пастырства, изучать Писание. Никакое призвание не исключает, если смею так выразиться, «рутинных» сторон священства. Нет такого выбора: быть только катехизатором, богословом, совершителем богослужений или администратором; даже если община усматривает в нас тот или иной дар Духа, необходимо многомерно, деятельно служить Христу. Поэтому, если у человека и вправду сердце священника, то работа преподавателя, рабочего, врача, парламентария, профсоюзного активиста будет для него лишь вспомогательной. Разве что проживая в стране, где правящий режим запрещает свободное следование Евангелию, он вынужден быть, прежде всего, человеком той или иной профессии, осторожничать в отношениях с людьми и встречаться с Господом во время воскресной Евхаристии.
Утверждать, что прямое назначение священника — служение в общине, не значит запрещать ему размышлять о политике. Послание Христово доступно разумению лишь в рамках той цивилизации, к которой принадлежат наши слушатели, т. е. — внутри общественно–политического контекста. Иначе говоря, политическая динамика — тоже измерение Слова. Евангелие живо, и живо оно именно в том точном смысле, что Слово богато и может воплотиться в языке, вразумительном для современного человека.
Вот почему Слово вновь ставит под вопрос установленный в Церкви порядок, сопутствующий просто установленному порядку. Слово есть движение, и, как таковое, оно сметает всякую социологическую структуру, которую Церковь приняла в угоду веку. Пророческое слово рождается затем, чтобы Церковь обрела образ Иисуса Христа. И, обходя землю, Слово сокрушает все, что обветшало в Церкви и в мире. Потому и колеблют пророки политическую жизнь народа. Священнику присуще это дело смены структур, он совершает его в послушании всегда обжигающему откровению Евангелия. Совершает его и Церковь, увидевшая пророческий дар своего пастыря, который не только хранит, но и покоряет ее. Навозаветное священство — это, с одной стороны, введение Церкви в историю, а с другой — порыв и пламень, переход к воскресению.
В этом процессе Слово, охватывая действительность целиком, стремится стать политическим. У священника здесь двойная забота: о необходимых переменах и о единстве. Всякая власть должна быть проверена на справедливость. Священник — тот человек, который взывает ко всем власть имущим, чтобы те покорились Богу, чтобы извилистые пути стали прямыми и евангельское послание, доныне бывшее закваской, политическим действием, вплелось в ткань истории. Если Слово не вписано в плоть мира, оно всего лишь «медь звенящая и кимвал звучащий». Вовлеченность священника в общественную жизнь не может доходить до присоединения к политической партии или до личного озлобления, так как он сам, в силу своего призвания, есть свидетель кротости Царства. В этом основной принцип, который не мешал священникам в Румынии, Болгарии, Греции, Палестине активно бороться против оккупанта. Но священник — это человек, который разделяет Тело Христово и с теми, кто, будучи отмечены знаком своего времени, избрали радикальный путь, и с теми, кто искренне не готов еще присоединиться к движению истории.
Из этого размышления, внушенного стремлением к справедливости и основанного на внимательном изучении проблем, следует, что священник обязан отчетом только Иисусу Христу. Он не стремится следовать политическим идеям своего епископа или становиться на позицию влиятельных людей из своего прихода. Священник не является частью социологической структуры своей Церкви. Он делает общее дело с пророками всех времен, со своим Учителем Иисусом Христом. Согласно православному чину рукоположения, совершаемому во время литургии, епископ после освящения даров передает Евхаристию священнику, чтобы тот держал ее до самого причащения в знак верности. Во время похорон священника ему, лежащему во всем облачении, возлагают на лицо воздух, который покрывал евхаристические хлеб и вино, словно в конце своего земного служения священник сам стал жертвенным приношением. Между призывом к священству и призывом в Царство к нему обращены слова апостола Павла: «Проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием… будь бдителен во всем, переноси скорби, совершай дело благовестника, исполняй служение твое» (2 Тим. 4, 2, 5). Священник знает, что должен нести это призвание в уязвимой душе и бренном теле. Вечно движимый призывным гласом, всегда раненный пробужденной в нем этим гласом любовью, он идет за ним, чувствуя свою немощь и веруя в Того, Кто посылает этот глас в приятное благоухание, в радость тем, кому дано слышать Его поступь.