Схиигумения Антония (Сухих)[141]

Схиигумения Антония (Сухих)[141]

Когда я первый раз увидела владыку, я кинулась ему в ноги. Я так рыдала, почувствовала, что нашла все, что искала. Это был 1958 год, мы с родней жили на Донбассе, к тому времени я уже была в монашеском постриге. Я сразу поняла, что он мне всех заменит: и мать, и отца — всех. Я готова была с ним и в ссылку, и в тюрьму, куда угодно — в огонь и в воду. Это редкостный человек. Он был такой незлобивый, никого никогда не осуждал, ни на кого никогда не прикрикнул. А обличал только так — давал из «Добротолюбия» что-нибудь прочитать. Человек почитает, призадумается и говорит: «Да ведь это про меня тут написано». Он и меня учил, чтобы никогда суровым взглядом ни на кого не посмотрела. Всех нас удивляла кротость его и смирение. Было ему тогда уже около семидесяти. Ходил в простой одежде. Выглядел моложаво, волосы седые, но с золотистым оттенком, очень красивые. Удивительно, что они так сохранились, ведь ему на допросах волосы вырывали. Был он очень аккуратный, всегда следил за собой.

Год жил владыка у нас в семье на Донбассе в городе Снежное, потом мы перебрались под Киев — в поселок Ирпень. В то время мы с ним в основном были в разъездах, а в 1966 году родители купили дом в Буче, недалеко от Киева. Там он обосновался и жил уже почти безвыездно. Владыка никогда не делился воспоминаниями о прожитом. Не писал никаких мемуаров. Лишь иногда обмолвится о чем-нибудь. Расспрашивать было неудобно. Так что биографию его восстановить полностью уже не удастся.

Владыку много раз арестовывали. Однажды чуть ли не целый год держали его в одиночной камере и не давали спать. Все время в глазок следили и, если видели его заснувшим, стучали и поднимали. Тогда он научился спать ходя по камере. Ходит с молитвой и дремлет на ходу — так и продержался. В другой раз он попал в северные лагеря. Лагеря были смешанными. В палатке мужчины от женщин отделялись одной занавеской. Север, холод, бушлаты рваные. Чтобы натянуть палатку, нужно было разморозить землю. Натянут палатку — а ветер ее срывает. Начинай снова. Нары — одни сучки. Даже представить себе невозможно, как они там жили. Питались очень плохо. Многие умирали. Владыка часто болел, вместе со всеми работал на лесоповале.

Болел он в лагере дизентерией, болел цингой. Помощи медицинской никакой. И дошло до того, что он уже не мог залезть на нары. Так он выбрал себе местечко под нарами. Вместо подушки — под головой снег. Ветер насквозь пронизывал палатку, в которой они жили. Владыка весь опух. Но все равно надежда теплилась, что Господь его испытает, но жизнь еще продлит. При всем при этом никогда у него не было ропота. Со смирением принимал свою судьбу. И вот, по Промыслу Божьему, как раз в тот момент приезжает в лагерь какая-то комиссия. Зашли к ним в палатку, спрашивают: «Какие есть жалобы?» Уголовники говорят: «Под нарами поп лежит, умирает». Он уже еле дышал. Отнесли его в больницу. И снова Промысл Божий — там он попадает к врачу, которая была дочкой протоиерея. Она-то его и выходила. Из пипетки кормила. Подробностей не знаю, не могла выяснить. Расспрашивать владыку неудобно было, рассказываю только то, что от него слышала. Хоть имени врача и не знаю, но всегда молюсь за нее…

Необыкновенная работа у владыки над собой была, необыкновенная вера в Бога, Иисусова молитва непрерывная. В лагерях более сильные физически умирали. А он был сердечник, но молитвой держался и даже, как рассказывал, вылечил Иисусовой молитвой сердце. Он своих мучителей в лагерях никогда не осуждал, говорил, что без воли Божией ничего не бывает. В лагерях, в тюрьмах он всегда молился по ночам. В камере какой только грех не творили. Он в уголочек встанет и молится всю ночь.

Вспоминал он еще, как в лагере решили его заморозить. Привели в баню, напарили и оставили одного. Баня остыла, щели в стенах огромные, ветер задувает. Был он там три или четыре дня. Но уголовники, из тех, что верующие были, потихоньку из погреба подтапливали эту баню. А владыка рассказывал, что, кроме этого, такое тепло у него внутри было, что он совсем не мерз. Благодать такая была… От скольких смертей Господь его уберег — уму непостижимо…

После революции многие, кто имел искреннюю веру и по-настоящему предан был Православию, отошли от официальной Церкви, так как не могли разобраться в происходящих событиях и боялись быть обманутыми. Время было очень сложное — обновленчество, расколы, гонения на Церковь небывалые. Многие из верных христиан становились тайными монахами. Целое поколение верующих мирян и монахов прожило в подполье, без церквей и монастырей. Эти люди опасались посещать храмы, годами оставались без исповеди и причастия. Невозможно даже представить себе, как им трудно было. Особенно тем, которые прошли лагеря и тюрьмы. После освобождения из заключения владыка Антоний без конца разъезжал — окормлял и таких отбившихся людей, чтобы они совсем не отпали от Церкви, наставлял их, чтобы шли в храмы.

В хрущевские времена храмы вновь стали закрывать. Исповедаться, причаститься иногда негде было, не хватало ни церквей, ни священников. Пастырского слова не слышно было. Власти преследовали верующих, которые собирались для службы по домам, и все мы жили под страхом ареста. Я все боялась, что владыку обнаружат и заберут. Но Промыслом Божиим ему удавалось всегда вовремя скрыться, когда наведывалась милиция. Люди, приезжавшие к нам, были очень осторожны, приходили и уходили ночью. Сам владыка тоже был очень осмотрителен. Я сопровождала его во всех поездках к духовным чадам. Ездили мы довольно часто, в любое время года, в любую погоду. Ходили по улице на значительном расстоянии друг от друга, делали вид, что незнакомы. Не раз ускользали от милиции…

Большинство людей, близко соприкасавшихся с владыкой, становились впоследствии монахами. Владыка очень монашество любил. Говорил, что в наше время слишком сложно семью сохранить. Все постриженники владыки устояли, никто в блуд не впал, даже те, кто в миру жили, те, кто занимали посты высокие. Трудно совмещать мирскую жизнь с монашеством. Я тоже в келейном постриге была. Оба пострига приняла в 50-е годы в Киеве от старцев иеромонахов, которые были близки с Иоанном Кронштадтским. За Иоанна Кронштадтского их и посадили. В мантию меня постригал отец Иоанн (Шмерёв), когда вернулся из лагеря. Тогда келейные постриги были приняты.

Все восемнадцать лет, что я была с владыкой, я работала — вышивала, в больнице работала, одно время была в семье у профессора домработницей. Наготовлю им, настираю, они меня отпустят на несколько дней — и мы едем с владыкой к кому-нибудь из духовных его чад. И к нам много людей приезжало. Не пустить нельзя. На всех продукты закупала, всю тяжесть таскала, стирала для всех. Для службы я все сама готовила, просфоры тоже сама пекла. А задержусь где-нибудь после работы, владыка встречает меня словами: «Я пять акафистов прочитал, чтобы Господь тебя сохранил».

Так и жили домашним монастырем. А жизнь такую предрек мне преподобный Кукша. Встречалась я с ним в Почаеве в 50-е годы. На службах в храме отец Кукша обычно стоял позади меня, а я стояла всегда на коленях, на железных плитах. Все службы на коленях простаивала. А там службы-то по пять часов. У меня тогда такое представление о молитве было, что молиться надо обязательно стоя на коленях. Ревность была не по разуму. У меня на коленях даже что-то вроде панциря образовалось. Однажды подхожу к отцу Кукше и прошу: «Благословите в монастырь». Он говорит: «Нет монастырей». — «Как нет, батюшка? Вон в Киеве три монастыря». А он ногой топает: «Я сказал тебе — нету. У тебя дома монастырь!» Ничего не понимаю. Как дома? Я ж из Сибири приехала, у меня и дома-то нет. Много позже эти слова прояснились. Тогда, конечно, я плохо понимала, кто передо мной. Я никем не руководилась, как-то сам Господь меня вел, никакого старца у меня не было. В селе, где я росла, даже церкви не было… И вот слова отца Кукши можно назвать пророчеством — наша жизнь с владыкой Антонием и была домашним монастырем.

Владыка учил, что если монах не будет вычитывать каждый день монашеское правило[142], то не устоит — не выдержит монашеской жизни. Он говорил это всем своим постриженникам, которые были в миру. И представьте себе, все чада его, в том числе профессора и начальники, выполняли это правило. И я выполняла. Не менее пяти часов в день на это уходило. Сейчас-то проще — службы в церкви каждый день идут.

Бывало, приедем с ним из какой-нибудь дальней поездки мокрые, усталые, замерзшие, ничего не сготовлено, не натоплено, а он, только дверь откроет, — бегом на правило. Не даст даже сесть передохнуть. Ни одной ночи не спал. Все время ходит, молится, читает. Владыка говорил: «Не люблю медлительных, люблю, чтоб все бегом, быстро. Монашество — это ангелы. Они должны летать». Так и с молитвой. Только в дом заходим, он сразу: «Молитвами святых отец наших…» Про себя ропщешь: «Ой, хотя бы посидеть, хотя бы чаю выпить, все пересохло во рту…» А он: «Знаешь за нами сколько бесов летело? Надо их молитвой отогнать, а то тотчас бы нас окружили».

Однажды поехали мы в Армавир к одной матушке. Время осеннее, холодное, одеты мы были очень легко, он в жакеточке, я в легкой кофточке. А поезд станцию проехал и только через два часа после Армавира остановился. Вышли мы, ветер страшный, так и стояли на ветру. Пришел обратный поезд, народу много, — люди по головам залезали, с детьми, с чемоданами. Не смотрели, старик или кто. Едва в поезд его протащила. И вот два часа он простоял, никто не уступил ему места. Приехали в Армавир в три часа ночи, с трудом добрались до дома, а забор такой, что никто нас не слышит. Стоим на холоде. Там молодая матушка жила, пришла с работы, дом не топила, сразу уснула. Владыка помог мне через забор перебраться. Еле через ставни достучалась.

В дом вошли, владыка промерзший — но сразу на молитву. До рассвета молились, и оба заболели. Чуть вздремнули — уже снова поднимает на молитву. Встать нет сил. А он говорит: «Вот палка, буду бить, если не встанешь на молитву». Я в слезы, думаю: «Мама бы пожалела, а он не жалеет». Посадили меня, закутали, и я «отстояла» всю службу. А потом он несет и мандарины, и апельсины, и чай… «Для чего я тебе это устроил? — сказал владыка. — Чтобы ты в любом состоянии поднимала себя на молитву». Вот и сейчас, когда заболею, говорю себе: «Владыка с палкой идет».

Вот так нас и воспитывал. Как-то, помню, владыка служил в Донецке. Народу собралось много. Стоять долго с моими больными ногами трудно. Переминаюсь с ноги на ногу. А он со своими ногами, которые все в ранах, не пошевельнется. Вдруг оборачивается, говорит в мою сторону: «Антония, возьми себя в руки, нечего танцевать».

Литургию в нашем доме владыка служил почти каждый день. Иногда люди к нам приезжали, местные несколько человек приходили, а иногда и никого не было — мы вдвоем. Приезжали люди, которые с ним сидели в лагерях, — они жаждали встречи с ним. Иногда по 40–50 человек собиралось. Он знал, как утешить человека. Шли к нему люди со своими скорбями, а от него летели такие восторженные, такие радостные. Все снимал, всю тяжесть.

А, бывало, приедут к нам чуваши, мордва, белорусы, украинцы, и вот пой с ними литургию. Каждый по-своему поет. Переживаю, молюсь: «Царица Небесная, у Тебя ж столько ангелов певчих, пошли хоть одного». Смотришь и споем литургию. Без репетиции. И говорили, что у нас хорошо поют. Вот так Господь устраивал.

Привозили ему много письменных исповедей и огромное количество записок на поминовение усопших. Когда владыка вынимал за них частицы на проскомидии, то некоторые частицы отлетали в сторону. Он видел эти души, за которые просили молиться. Я спрашивала: «Владыка, какие они?» — «Черные. Их нельзя класть в Чашу». Среди них были и некрещеные, и самоубийцы, и владыка по одному имени видел, что это за души.

Владыка был настоящим делателем молитвы Иисусовой. Нам-то в наших условиях едва ли возможно благодатную сердечную молитву обрести. Нам необходимо все время как бы за ризу Господню держаться — не упускать Его имя. Забыли, отвлеклись — сразу же опять схватиться, читать молитву опять, не считая количества молитв. И так постепенно приучимся, начнем уже страшиться: только бы не потерять молитву, только бы снова не отойти от Господа. Владыка завещал нам «наламывать язык и сердце на молитву Иисусову». Без конца он читал и молился. «Добротолюбие» всегда раскрытым у него на столе лежало. Акафисты очень любил. И не бывало такого, чтобы он заскучал.

Владыка учил, что смыслом жизни человеческой является непрерывная работа над собой. Кто бы тебя ни обижал, кто бы что ни говорил тебе, ты считай: «Господь попустил, значит, так оно и надо». Тебя оскорбили, унизили, — а ты все это принимай с радостью, с терпением, как из руки Божией. Когда начнете в себе это воспитывать, то легко будет. И уныния не будет. Настанет радость.

Злоба вселяется в человека под действием демонской силы, и нам надо стараться жить так, чтобы бесу не было доступа внутрь нас. А достигается это только смирением. Напали на вас словами, обвинениями — вы смиряйтесь. Вырабатывать надо в себе это чувство. Так постепенно отшлифуется внутренний человек.

Нам земная жизнь дана, чтобы этой жизнью ту жизнь заработать. А люди изо всех сил работают, чтобы какую-нибудь там мебель купить. Чтобы потом руки сложить и с собой ничего не взять. А что нужно для спасения? Смирение. Оно все побеждает. Перед ним враг бессилен. Когда святые этого достигали, для них не важно было, хвалят ли их, ругают ли, ничего их не касалось. А мы такие плотские, такие самолюбивые. Если нам что-то сказали, как-то посмотрели не так, на другого больше внимания обратили, мы уж так задеваемся, так волнуемся.

Наука из наук — победить самого себя, свою гордость. Ведь смирение может быть ложным. На вид как будто смирен. А когда тебя глубже заденут, ты не выдерживаешь. Или внешне молчишь, а внутри на кого-то обиду, гнев носишь. Это смирение ложное. Сам человек смирения не приобретет. Надо просить Господа. Сам человек ничего не может сделать. Вот Господь и попускает нам скорби и трудности, чтобы мы всегда просили Его помощи. И в болезни, и в искушении, и в несчастии…

Владыка своим примером учил нас смирению, терпению и любви. Всех людей любить мы пока не можем, особенно тех, которые на нас нападают, наносят нам оскорбления. Мы только терпеть можем, а любить — это ведь выше всего.

Рассудительность во всем нужна. Например, в наше время поститься со всей строгостью невозможно. Мы сейчас пленники. Если мы возьмем на себя особый пост, то он будет раздражать врага. А зачем раздражать врага, когда ты не сможешь с ним бороться? Это могли только подвижники. Наш век — век не поста, а век болезней и терпения. Пост не приближает человека к Богу и не удаляет. Пост не для Бога — для нас самих нужен. Но если возьмем на себя чрезмерный пост, то мы его просто не осилим.

Нам нужен пост внутренний, чтобы поломать себя: стать кроткими, смиренными, терпеливыми. Если Господь попускает скорби, со смирением надо принять. Если Господом попущено, значит, принять как из Божьей руки и все терпеть. Настоящий пост — это когда человек терпеливо, без обиды несет все огорчения и нападения, считая, что он заслужил их. За что? За прошедшую жизнь, за молодость легкомысленную. За это мы должны очиститься здесь, чтобы там, на мытарствах, не было совсем худо.

При постриге монашеском дается обещание «в немощах пренемогать», вот так и надо пренемогать себя: все болит, а ты все равно иди на молитву. Встать не можешь, уже, кажется, умираешь, а все равно — пересиливай себя и вставай. А главное — внутренне себя превозмогать. Наша гордость — как зверь какой. Чуть его задели, он готов выскочить и всех растерзать. А ты его назад заталкивай. Обидели тебя, злишься на кого-нибудь, хочется все ему высказать, а ты скажи сам себе: «Сиди там, не вылезай» — и вместо грубости, наоборот, говори с человеком ласково, приветливо. Побеждай себя, и постепенно привыкнешь. Так стяжается смирение. Это и есть бескровное мученичество. Святые мученики страшно страдали, но кратко. А тут бескровная мука, но не на год, не на два, а на всю жизнь.

А уж если попустит Господь сильные страдания или настоящие гонения придут, то, как владыка говорил, нужно представить, что ты идешь на Крест. Перед смертью он как-то сказал: «А вам, может быть, придется еще пострадать. Но если придет такое время, то не устрашитесь, идите как на Крест, смело, с открытой грудью, не сомневаясь, ни о чем не жалея, с радостью принимая его. Тогда сила Божия осенит и укрепит, и вы устоите. А если мысленно попятишься от Креста, если в мыслях раздвоишься, поколеблешься, испугаешься за себя или за родных, то в это время демонская сила вмешается, благодать отойдет и уже не устоять в страданиях. Осознать надо, что пришел тот час, когда тебе нужно оправдать свою веру, свою верность Господу. Иди, как шли святые мученики. Господь укреплял их, они даже мучений не ощущали, а если ощущали, то понимали, что это дается для очищения от прежних грехов. Просите у Бога помощи. За детей, за родных не страшитесь — нашими страданиями мы им поможем, и Господь их помилует».

Наступает такое время, говорил владыка, что если не выполнять молитвенного правила, то никто не устоит, какого бы он высокого сана духовного ни был. Сам он ни одной ночи не спал, если только днем часа два поспит, и то, смотришь на него — он и во сне Иисусову молитву шепчет. Вот такой у него был сон. А когда сильно болел, лечил себя литургиями, еще больше молился. Температура высокая, еле стоит, за престол держится, но служит. Так побеждал себя. Бывало, весь огнем горит, но никогда не измерял ни температуру, ни давление. «Зачем давление измерять? Успокоился человек — давление упало», — так он говорил. Он считал, что все болезни от демонской силы.

У него после лагеря были большие открытые раны на ногах, вены закупорены, ноги черные, помороженные. Он сам изучал гомеопатию и других лечил — но, правда, всем одно лекарство от всего давал. И люди выздоравливали. Дело, конечно, не только в нем было, но и в самих людях. Они ему верили. Наверное, не всякого человека можно так вылечить.

Однажды жена моего брата получает телеграмму, что отец ее умирает, он был сердечником. Она приезжает к нам вся в слезах: «Владыка, папа умирает — обширный инфаркт». Владыка ушел молиться к себе. Прошло минут сорок. Выходит владыка, весь сияющий, говорит: «Бей телеграмму, твой отец жить будет». Она шлет телеграмму, в ответ получает извещение, что папе хорошо, папа выздоровел. Врачи поражены были. Он до сих пор жив.

У одной из навещавших нас матушек был сын. У него на руке образовалась какая-то шишка, и так мешала ему, что он не мог работать, а вырезать нельзя было — выросла прямо на вене. Мать его, гостившая у нас, обратилась за помощью к владыке. Он сразу ничего не обещал, ушел, как всегда, к себе молиться. Эта матушка месяц прожила у нас. Поехала к сыну в Одессу — видит, нет никакого нароста. Сын объясняет: «Мама, с месяц, как все прошло».

А однажды девочка из города Балашова к нам приехала — рак груди. Владыка ее маслицем помазал. Приехала в следующий раз, говорит, что опухоль пропала. А сколько еще подобных случаев было! Но владыка о них не рассказывал, вспоминаю только то, что сама видела.

В 1966 году у моей мамы случился обширный инфаркт, и она как покойница лежала. Ни давление не измерялось, ни температура. Я три месяца за ней ухаживала, сама уколы делала. Климат на Донбассе тяжелый для сердечников, и врачи запретили маме там жить. Был июнь месяц. Жара. Перевозить ее опасно. Но владыка сказал: «Везите, ни одного приступа не будет». И молился. Так на матрасах и привезли ее к нам. Владыка причастил ее, пособоровал. И она встала. И еще год потом прожила. Владыка ее исповедовал часто. Незадолго до смерти постриг в иночество.

Знал владыка отца Мисаила (Томина)[143], который семнадцать лет на Афоне пробыл, он теперь Серафим в схиме. Я летала к нему в Оренбург. Это он забрал к себе митрополита Нестора (Анисимова) после лагеря. После смерти владыки Антония осталось много материала для риз, отец Мисаил все на Афон отвозил. Он сам очень хорошо шил ризы, митры, вышивал, хотя у него нет одного глаза. Когда митрополит Нестор вышел из лагеря, он просил отца Мисаила: «Мисаилушка, найди мне владыку Антония. Это великий старец». Но встретиться после лагеря им не пришлось. Уже после смерти митрополита отец Мисаил к нам приезжал, долго они с владыкой беседовали.

Отец Кирилл (Павлов), духовник Лавры, к нам тоже приезжал. Они всю ночь с владыкой говорили. Иногда, когда, мы с владыкой приезжали в Москву, он виделся с отцом Кириллом и с отцом Мисаилом. Встречались они у матушки Серафимы (Зражевской) в домике на Лосиноостровской.

За месяц до смерти владыки мы с ним ездили в Армавир. Нас там очень просили остаться на Пасху. А он: «Нет, насовсем я здесь оставаться не хочу». — «Да нет, не насовсем, после Пасхи домой поедете». И вот домой вернулись — тут он и заболел, а вскоре умер. Не хотел он умирать в Армавире.

Он говорил мне, что должен был еще год назад умереть, но умолил Господа, чтобы побыть еще годик с нами. Говорил: «Если я дольше останусь жить, то буду лежать все время. А ты этого не вынесешь. Людей будет много приезжать…» А год жизни он вымолил. У меня к тому времени нервы уже были на пределе. Я очень устала от людей. Всё на себе ведь, всё на себе. Тогда я уж не смела о продлении жизни владыки молиться, а только чтоб воля Божия исполнилась.

Владыка говорил: «Страданиями нашего поколения отброшены на десятки лет страдания других людей». Он имел в виду новомучеников и исповедников времен революции и коммунистических гонений. Их жертва освободила нас на время от внешних страданий, они как бы взяли их на себя. Они за нас страдали, а нас Господь щадит за пролитую ими кровь. Христианам теперь даны лишь внутренние скорби. От этих скорбей, от всех наших болезней одно лекарство — бороть себя. Поборешь себя, поднимешься на молитву, и Господь даст тебе сил, даст крепость. А пожалеешь себя — враг еще больше насядет, совсем уложит, так что и не встанешь.

Когда перед смертью владыки мы плакали, то он говорил: «Плотяные вы мои! Ну что вы плачете, ведь мы — христиане — люди духа. Люди духа будут жить вместе, потому что Дух не умирает. Всегда будем вместе жить. А там, если удостоюсь Господа видеть, то буду вам помогать. Плотяные мои, как вы можете не верить, что мы люди духа?»

За два дня до смерти у владыки началось невероятное кровотечение. А произошло это вот почему. Один знакомый иеромонах умер в плотском грехе, без покаяния. На старости лет, ему уж под семьдесят было, сошелся с женщиной. А был таким постником. Во весь пост не разрешал масла постного кушать. Только в субботу и воскресенье. Худой был — одни кости. Молитвенник какой был, поклоны все клал не переставая. А уловился в блуде. Умирая, он просил женщину, с которой сожительствовал: «Ты за меня покайся». И вот она узнала, что владыка умирает, пришла к нам, плачет: «Матушка, пусти к владыке. Никто меня, кроме него, не разрешит, я должна за другого человека покаяться». Я к владыке. А он: «Как же я ее разрешу, ведь я должен тогда епитимью нести. А как я, больной, умирающий, понесу?» Женщина эта все равно умоляет. И я на коленях стою перед владыкой, тоже за нее упрашиваю.

Когда она ему покаялась, полетела от нас окрыленная, радостная, что грех их прощен, и ему и ей. А владыка мне говорит: «Понимаешь, что произошло? Ведь теперь я душой должен в ад сойти…» И только он мне так сказал — температура за сорок, страшное кровотечение началось, судороги. И изо рта шла кровь, и снизу шла кровь. Мы не понимали, откуда столько крови. Сколько мы меняли ему подушек, простыней, все, что клали, все заливало кровью. Но ни одного стона не было. Только шепчет: «Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже!» И не разрешал делать даже успокоительные уколы. Никаких лекарств не принимал. Болезнь-то у него, конечно, была до этого, но таких страданий, как после той исповеди, не было. Положим на него мокрое полотенце — мгновенно сухое, положим листья капусты — лопаются. Такой жар был. Кровотечение длилось сутки. У меня осталась подушка, на которой он тогда лежал, я не стала ее стирать, так и сплю на ней.

Перед самой смертью владыки был такой момент. Посмотрел он в сторону дверей грозно-грозно, как будто там демон явился. Потом сложил руки, закрыл глаза, и все — тихо отошел ко Господу. Это я сама видела. Я так молилась, чтобы владыка меня к себе забрал, а видите, больше двадцати лет после него живу.