ЖИТИЕ И МУЧЕНИЧЕСТВО СВЯТЫХ КИПРИАНА И ЮСТИНЫ  [133]  [134]

ЖИТИЕ И МУЧЕНИЧЕСТВО СВЯТЫХ КИПРИАНА И ЮСТИНЫ [133] [134]

1. Все, что связано с Антиохией, пробуждает во мне чувство удивления. Ведь этот город первым во вселенной с радостью взлелеял семя, которое заронили святые ученики Христа; затем, согласно святому Луке, именно в Антиохии учеников Христа впервые назвали христианами [135]; и еще потому, что Антиохия дала жизнь ста шестидесяти мужам, взрастившим колос евангельской благодати, и не только мужам, но и женам многим [136]. Я умолчу о своем восхищении красотою храмов, громадой стен, обилием кущ зеленых, плодородием земли, орошаемой протекающим здесь Оронтом, а поведаю я о Юстине.

Давно уже миновали времена святых апостолов, когда Юстина, обновив свое сердце их учением, взрастила сильный, прекрасный колос, налившийся тучными зернами. Родиной Юстины, как мы

сказали, была Антиохия, родители ее — Эдесий и Кледония. Но на этом прекрасном цветке было сначала много шипов, ибо Юстина, следуя заблуждению своих предков (а те служили идолам и бога не признавали), почитала тех же идолов и поклонялась им.

2. Когда же Юстина подросла и разумнее стала, ее озарил свет, дарующий познание бога; ведь Юстина оказалась достойной воспринять столь благодатное озарение: она начала понимать бессилие идолов и верить в единого и истинного бога [137]…

6. Один учитель грамматики, по имени Аглаид (так назвали его, вероятно, за его красоту [138]), гордый знатным происхождением и богатством, жил в свое удовольствие и предавался необузданным страстям. Нередко видел он проходившую мимо девушку, путь которой лежал к божьей обители. Девичья красота, словно стрела, сразила Аглаида. Правда, красота ее уже увядала и становилась неприметной — ведь качество это недолговечно и обманчиво, тем более, что Юстина непрестанно постилась и молилась. Но слишком сладострастны были очи Аглаида; сначала он искал и подстерегал девушку на дороге, а встретив, приветствовал и восхвалял ее красоту, называл ее благодатной звездой. С течением времени признаки его страсти стали более явными; Аглаид, как говорится, уже расставлял для своей добычи сети. Но девушка считала все его слова чистейшей ложью, достойной скорее насмешки, нежели того, чтобы обращать к ней свой целомудренный слух и очи.

7. И вот, не в силах добиться своей цели, Аглаид решил испробовать другой способ: он пытался склонить Юстину к супружеской жизни. Но Юстина, дав обет быть невестой одному только Христу, всех благородно отвергала, отвечая:

— У меня есть жених, который бережет мою девственность и хранит меня чистой от всякой скверны.

Эти слова ранили Аглаида сильнее, чем ранят стрелы (ведь отвергнутая любовь становится более грубой и настойчивой); как говорится, даже камень, и тот не остался бы недвижим, а девушка по–прежнему была тверда и непреклонна, не поддавалась обманчивым речам Аглаида. Тогда собрал он немалый отряд друзей, опытных в делах любовных, напал на Юстину на дороге и пытался силой увлечь ее туда, куда ему хотелось. Но тотчас в городе и в доме матери Юстины стало известно об этой наглой дерзости, и тотчас же много сильных мужей вышли с оружием в руках. Как только те наглецы заприметили их, — тотчас скрылись из виду: отступили они не столько перед силой собравшихся мужей, сколько перед своим позорным поступком.

8. Однако страсть Аглаида оказалась сильнее всякого чувства стыда; не думая ни о мечах, ни о друзьях, ни о чем–либо ином, но, увлеченный только девушкой, он готов был на любые страдания, лишь бы не отступаться от нее. А Юстина, словно целомудренный Иосиф Прекрасный [139], защищалась крестным знамением, будто оружием, не столько от Аглаида, сколько от того, кто пытался незаметно, действуя через Аглаида, сломить ее; и вскоре она прогнала беззаконника, оттолкнула прочь, нанесла ему множество оскорблений, а лицо его — оно было достойно этого — избила кулаками и оплевала.

Аглаид же, дойдя до высшего безрассудства, вернее, до безумной, безудержной страсти любовной, при которой едва не теряют рассудка, одно лишь считал ужаснее смерти — не добиться Юстины. Вот почему в скором времени впал он в печаль и уныние. Когда же похоть вновь, как говорится, разгорелась в нем (ведь Аглаид не желал ей сопротивляться и, будучи совершенно не приучен к этому, не мог, благоразумно поразмыслив, совладать со своим желанием), он поступил так, как побуждала его страсть: принялся готовиться к другим тайным средствам борьбы за девушку.

9. В этой части своего повествования я хочу сделать небольшое отступление и бесхитростным, откровенным рассказом поведать о том, что заключает в себе истину простую и для всех очевидную.

10. В то время, когда царским скиптром владел Деций [140], жил в Антиохии некий Киприан; он был горд сознанием того, что родился в Карфагене Ливийском, от знатных и благородных родителей; и еще Киприан усердно занимался философией и магией. С юных лет пристрастившись к ним, он достиг вершин познания в той и другой области, ибо усердие его сочеталось с незаурядными врожденными способностями. Когда же имя Киприана стало известно далеко в округе, захотелось ему, чтоб слава о нем распространялась не только в Карфагене, но и знаменитая Антиохия стала бы свидетельницей его мудрости и необыкновенных успехов, достигнутых им в искусстве магии. Возможно и то, что желанием Киприана было постичь там нечто такое, что до того времени он еще не постиг.

11. Вот к этому–то Киприану и пришел Аглаид, поведал ему о своих страданиях и о том, что испробовал все средства, даже насилие применял, но не нашел никакого лекарства в своем несчастий: девушка оказалась сильнее его; а в конце речи Аглаид добавил:

— Ты единственный, в ком мне, несчастному, осталось искать утешения! На тебя одного возлагаю я все свои надежды и только благодаря этому до сих пор противостою желанию смерть предпочесть жизни Если ты избавишь меня от такой беды, я осыплю тебя золотом, награжу такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились; щедрость моя превзойдет все твои ожидания!

Так сказал Аглаид. Киприан же, выслушав его, обещал как можно скорее помочь его горю. И ушел Аглаид, радуясь и мечтая о том недалеком времени, когда девушка окажется у него в руках.

Киприан же тотчас обратился к книгам, которые в то время могли оказаться для него полезными, и вызвал злого духа: он знал, что дух охотно поможет в таком дурном замысле; ведь его услугами не раз пользовался Киприан, желая добиться чего- либо значительного и необычайного.

— Если ты быстро и хорошо окажешь мне одну услугу, — сказал Киприан духу, — я щедро отблагодарю тебя за нее и поставлю тебя главою над всеми остальными духами.

А дух заискивающе и, как всегда, с гордостью произнес:

— Был ли такой случай, чтобы я не добился чего–либо с легкостью, стоило мне только пожелать? Ведь я не однажды разрушал целые города, не однажды помогал быстрому, грубому свершению отцеубийства, внушал непримиримую ненависть братьям или супругам, препятствовал многим, кто стремился сохранить девственность. У монахов, совершенно позабывших вкус мясной пищи, у тех самых монахов, которые поселились в горах и приучили себя постоянно поститься, я возбудил желание отведать мяса. Я соблазнил и склонил их вкусить земные удовольствия; а тех, кто хотел отречься от всего плотского, приятного нам, и приобщиться к иной добродетели, я заставил отказаться от подобных помыслов и снова вернуться к привычным для них заботам. Впрочем, зачем я увлекся столь длинной речью? Сегодня само дело покажет, каких успехов добиваюсь я на этом поприще! Вот, возьми–ка это зелье, — дух дал Киприану наполненный чем–то кувшин, — вылей его содержимое в доме той девушки, и если не будет все так, как сказал я, то впредь презирай меня за то, что не принесу тебе никакой пользы, признай меня совершенно бессильным!

Вот как это произошло.

12. Юстина же, проснувшись около трех часов ночи, чтобы помолиться богу, почувствовала по разгоряченной крови приближение искусителя; чем сильнее было это ощущение, тем горячее Юстина молилась. И когда жаркое дыхание противника распалилось сверх всякой меры, она, сделав над собою усилие, стала произносить такие слова: «Ночью вспоминала я имя твое, господи, и радовалась»; «Приготовили сеть ногам моим; душа моя поникла» [141]. «Я во время болезни их одевалась во вретище [142], изнуряла постом душу мою, и молитва моя возвращалась в недра мои». «Из того узнаю я, что ты благоволишь ко мне, если враг мой не восторжествует надо мною». «Меч их войдет в их же сердце, и луки их сокрушатся» [143]. «Тебе же, животворному богу, я отдаю всю душу мою и сердце».

К такому оружию против искусителя прибегла благородная девушка, затем сотворила перед ним крестное знамение, которого не выносит вражья сила, и прогнала духа, — постыдно бежал он в страшном испуге.

13. Возвратившись к Киприану, дух постыдился признать свое поражение, пускался на разные хитрости, изворачивался так и эдак; но когда Киприан спросил его прямо, в упор, тот, хотя и любил лгать, против своей воли сказал правду; и тогда стало очевидным то, что дух так сильно хотел утаить.

— Я увидел некое знамение, — сказал он, — страшно испугался и не смог противостоять его силе.

Разоблачив так этого духа, Киприан тотчас же призывает другого, который казался гораздо проворнее первого. Отправился дух к девушке и, нимало не медля, проделал те же уловки, но был отстранен и сражен тем же оружием. Стыдливо предстал он перед пославшим его Киприаном. После этого появился тот, кого называют отцом и главой духов. Стал он грозить наказанием посланным ранее духам за то, что не проявили они в этом деле ни умения, ни находчивости, — того, чего он ждал от них; а ведь помимо прочих дурных качеств дух этот превосходил всех остальных духов хвастовством и чванливостью. Киприану же он повелел не терять мужества и совсем не заботиться о том, что подлежит власти его, духа.

14. Что же произошло после этого? Самый главный дух возбудил новую войну иного рода; отличалась она необыкновенным коварством и хитростью: приняв образ женщины, дух сел рядом с девушкой и, набравшись наглой дерзости, не постыдился сказать ей, будто послан от бога.

— … чтобы жить вместе с тобою, — произнес дух, — и укрепить тебя на долгие годы в твоем образе жизни: ведь я, как и ты, горю столь же сильным желанием хранить девственность. Но все же хочу я узнать от тебя, какая меня ждет награда? Ведь дело это кажется мне не простым, а сопряженным с опасностями и требующим немалых трудов подвижнических.

Юстина отвечала:

— Поистине, это достигается потом, но если ты станешь думать о вознаграждении и о венках, то проявишь не меньшее неразумие, нежели те, кто вовсе пренебрег этой благой целью.

Нечестивец же использовал слова Юстины как предлог к тому, чтобы продолжать настаивать на своем:

— Разве была счастлива Ева, пока не вкусила плодов с дерева? — спросил он. — Каким образом произошел бы род человеческий? Откуда появились бы существующие теперь люди, если б они отрицали необходимость супружества и совместную жизнь? Не вкуси Ева сладкого плода — не познала бы она мужа, который и стал им благодаря этому. Если бы все предпочли оставаться девственницами, то каким образом родились бы дети, — это радостное утешение для всех людей? А убывающий род человеческий как продолжал бы существовать?

15. Выслушав эти слова, Юстина поступила не так, как наша праматерь Ева; она тотчас встала и отстранила от себя нечестивого советчика, использовав против него обычное оружие — крестное знамение. И тот, кто больше других духов кичился своей надменностью, немедленно удалился с еще большим позором. А Юстина вновь обратилась к богу с молитвами и просьбами.

После этого великий тот хвастун предстал перед Киприаном униженный, с явными признаками поражения на лице. Киприан говорит ему:

— Даже над тобой, всемогущий, одержала верх та девица? Откуда же у нее столько храбрости, что она оказывается такой сильной против сильнейших из вас?

О, поистине божественна та движущая сила, которая заставляет противника правды сделать правдивое признание! — ведь дух произнес тогда такие слова:

— Мы, духи, не в силах устоять перед крестным знамением, даже начертания его не можем видеть, и спешим, сколько есть сил, убежать подальше, пока не совершилось его начертание!

Как же велика была сила необходимости, заставившая отца лжи, вершителя и виновника всяческих зол, открыть такую тайну? Потому и приходится удивляться не столько победе, одержанной над ним девой, сколько признанию гордецом своего поражения.

Несомненно, все, что сказал Киприану дух, обращено было к разумному мужу; и с того времени тот мудрец стал еще более мудрым, ибо он тотчас же понял, что если даже распятый на кресте обладает такой силой, то крайне неразумно отстраняться от него и уповать на врагов его, которые испытывают такой страх перед ним и так бессильны сами!

16. Поразмыслив над всем этим, Киприан решил немедленно расстаться с своими книгами и предать их огню как источник всех зол, содержащий всевозможные происки злых духов, как никчемную забаву и плод их испорченности. И вот он приказывает слугам собрать все книги, а сам приходит в церковь; подойдя к епископу — звали его Анфим, — Киприан попросил принять его в число овец стада христова. Но ведь Анфим знал этого мужа и считал его настоящим зверем; решив, что это какая–нибудь хитрая уловка, он дал Киприану такой совет:

— Довольствуйся находящимися вне храма и не бери на себя заботу о тех, кто внутри. Дабы, — сказал он, — не приключилось когда–нибудь с тобою страшной беды.

Выслушал его Киприан и с глубоким смирением привел все свидетельства той непреклонной силы, с какой он верует в Христа. Ибо, сказал он, совсем недавно Юстина явила перед ним такую силу, прогнавшую многих злых духов.

— Возьми эти книги, — сказал Киприан епископу, — которые вдохновляли меня на дурные поступки, и все до единой предай огню; пусть духи узнают, что отныне у меня с ними все кончено: ведь именно эти книги приворожили меня к злым духам.

Такие слова убедили епископа в перемене, происшедшей с этим мужем, и он не замедлил сжечь в огне книги, поскольку, несомненно, они того заслуживали. Киприана же он отпустил с благословением, сделав ему много полезных внушений — неизменно быть преданным христианскому учению.

17. Киприан тотчас предался искреннему раскаянию в прежних своих поступках; с тех пор он далеко отошел от всего негодного, явил себя таким врагом бесчестных стремлений, — насколько прежде был другом всего этого. А к тому, что угодно и приятно богу, Киприан явил такое усердие, какого прежде не являл ко всему дурному. Доказательством этой замечательной перемены было произведенное вслед за сожжением книг уничтожение идолов; Киприан уничтожил их так тщательно, что никакого следа от них не осталось, а в прежнее время он так не поступал.

Что же было потом? Посыпав главу свою пеплом в знак раскаяния, Киприан тяжко стенал и, обливаясь слезами, беседовал наедине с вездесущим; такая сильная любовь к богу согревала его сердце, пламя ее было столь пылким, что из–за крайнего смирения Киприан не смел молиться богу вслух. И хотя славен был Киприан в то время, когда служил усердно злым духам и пользовался у них наивысшим почетом, но еще более славен стал он у бога, а также у христиан, когда пережил это чудесное превращение и вступил на путь, ведущий к добродетели.

Однажды целую ночь Киприан провел в стенаниях и слезах, каясь в грехах своих, а на рассвете — это был день великой субботы, — отправился в храм господний; многие жаждали войти в него, старались опередить Киприана и скорее все увидеть. И вот, входя в храм, он загадал, что если, переступая порог, услышит слова, отвечающие его помыслам, то это будет добрым предзнаменованием. Едва Киприан вошел в храм, как вдруг, совершенно неожиданно, чтец отчетливо произнес такие слова апостола: «Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою». А затем он произнес слова пророка: «Ты видел, Господи, не умолчи; Господи! не удаляйся от меня». Вслед за ним второй чтец прочитал из Исайи: «Это уразумеет сын мой возлюбленный, которого я избрал» [144].

Решив, что все это совпадает с его помыслами, Киприан еще сильнее утвердился душою в вере в бога, ибо был он весьма разумен и быстро понимал все необходимое. Когда же настало время всем оглашенным покинуть храм [145], Киприан остался в нем; а какой–то чтец, по имени Астерий, повелел ему удалиться. Но, желая и здесь должным образом явить свое усердие к вере, благородство души и высокое благоразумие, а также нежелание легко уступать кому бы то ни было, Киприан сказал:

— Что за причина, чтец, что ты столь настойчиво изгоняешь из храма раба божия? Ты хочешь сломить твердость моей воли?

Чтец и, после этого стоял на своем и пытался силой вытолкнуть Киприана из храма, сказав ему:

— Ты еще не стал верным.

Киприан, сильно уязвленный такими словами, ответил:

— Ради жизни Христа, который отнял силу у злых духов, который спас деву, который сжалился надо мною, недостойным, — не изгоняй меня из храма; я не удалюсь отсюда, пока не стану верным.

Пораженный словами Киприана, чтец рассказывает все епископу, чтобы тот сам заставил Киприана покинуть храм, но епископ разрешил ему остаться, не повелев удалиться вместе с оглашенными; в душе своей он желал, чтобы Киприан не только остался в храме, но удостоился таинства оглашения. Ведь Анфимий, обладая большим искусством спасать души, почел это подлинно святым делом, тотчас подозвал к себе Киприана и, совершив оглашение, освятил его затем святым крещением, а на восьмой день назначил священнослужителем и распорядителем при свершении святых таинств, на двадцатый — помощником чтеца, на тридцатый же — присоединил к чтецам.

30. Прошел целый год, и Киприан был удостоен кафедры пресвитера, сочтя это не простым повышением, а средством к достижению добродетели; он с такой готовностью шел по узкой, тернистой дороге и так быстро подвигался по ней, как никто другой не шел по ровной и широкой дороге, доступной многим. В скором времени Киприан достиг, несомненно, высшей добродетели. Стал он пастырем карфагенян, и не только карфагенян, но и всех жителей западных земель, и даже весь восток заставил дивиться собою. Это он дал другое имя поистине благородной девушке Юсте, назвав ее Юстиною и сопричислив к диакониссам, он вручил ей главную власть в монастыре, и стала она монахиням вместо матери. А противников православной веры он привлекал к себе светочем жизни и приятной речью, и с каждым днем их все больше присоединялось к церкви христовой. Одним словом, с кем бы Киприан ни беседовал сам лично или через послание, все переходили на правую сторону. Вот почему в то время померкли цветы язычества, и мало–помалу оно увядало, словно травинка.

Так проводил дни свои Киприан, но коварный враг затеял против него войну, правда, не надеясь когда–либо одолеть его (ведь враг–то знал, что не в силах взять верх над Киприаном). Задумал он лишить овец христовых их пастыря и тогда, подобно волку, напасть на них, привести в смятение и загрызть.

20. И вот, всецело завладев душою Деция, тогдашнего римского правителя, враг возбудил в нем неистовый гнев против христиан. Деций не столько стремился захватить всех христиан, сколько желал сделать Киприана собственной своею добычей. Ведь он знал, сколь полезны христианам речи Киприана, и что если захватить его, то будет легко справиться с пасомыми Киприаном. И обратил Деций против него всю свою хитрость, весь свой опыт. Но увидев, что ни добрые обещания не обольщают Киприана, ни жестокие угрозы не склоняют его к повиновению, Деций в конце концов осудил этого мужа на изгнание. Киприан же, имея полное право считать это немалым наказанием, если не самым страшным несчастьем, нисколько о себе не печалился, а заботился лишь о других; он, не переставая, писал, наставлял, ободрял, призывал помнить, что награда дается только за добродетель и что настоящая слава есть та, которая завоевана добродетелью. Меч же, огонь и диких зверей возлюбил он, словно они были причиной всех благ, воздающей царствие небесное за скоротечные, недолговечные муки. Киприан не только так говорил, но осуществлял это, прежде всего, в поступках своих, зная, что действия могут убедить гораздо лучше слов. И своим собственным примером он побуждал к точно такому же рвению; пусть покажет это дальнейшее течение рассказа.

В самом деле, тот нечестивец, увидев, наконец, что Киприан так радеет за ослабление идолопоклонства, поступил жестоко, и произошло то, чего Киприан совершенно не мог вынести: приблизившись к некоторым наиболее ярым противникам благочестия [146], дух побуждает их обвинить Киприана перед комитом Востока [147] (звали его Евтолмий) в том, будто Киприан склоняет всех язычников на свою сторону, прибегая к ужасному, неслыханному до той поры обману: внушает страшное презрение к языческим богам; но, что еще ужаснее, — так воздействует он не только на приходящих к нему для тайного общения, но и на тех, к кому безбоязненно обращается с письменными посланиями; далее Киприана обвиняют в том, что в своем попечительстве о христианах он не щадит никаких сил, что же касается языческой религии, то он насмехается над нею, оскорбляет богов своего отечества.

От слов таких распалился комит дикой яростью, особенно узнав, что девица Юстина мыслит заодно с Киприаном; надев на них оковы и заключив в тюрьму, он держит их там до судебного разбирательства, которое должно было произойти в Дамаске.

21. И вот привели святых в этот город.

— Ты ли наставник христиан, — обращается к Киприану комит, бросая слова с высоты судебного помоста, — тот самый наставник, который совращает почитателей богов, смущает их? Это ты, безумец, так легко отвергаешь веру языческую? А прежде, насколько мне известно, не ты ли искусными рассказами о богах заставил многих людей почитать их? Так почему же не так давно ты стал мыслить иначе? Что за причина такой перемены? Почему, проповедуя веру в распятого на кресте, ты решил обманывать людей чудовищным учением?

После таких слов святой муж, храня спокойствие, собрался с мыслями и ободрил себя; затем, обратившись к комиту с речью, искусно составленной и вместе с тем честной и смелой, сказал:

— Был я весьма усердным язычником, как сам ты мне свидетельствуешь; весьма охотно обращался я к языческим учениям и книгам по магии, но не извлек оттуда для души ни малейшей пользы. Пока пребывал я в таком состоянии и предавался напрасным трудам, бог, сжалившись надо мною за мои бесплодные усилия, отвел меня от почитания бессмысленных богов, послал мне эту девушку как доброго и непогрешимого проводника в пути, ведущем к богу. Если желаешь выслушать меня внимательно, то, я убежден, ты весьма подивишься всему происшедшему. А случилось это вот каким образом:

22. Некий Аглаид, рожденный от Клавдия, был одержим страстной любовью к этой девушке и добивался брачного союза с ней; но она отвергала его, желая сохранить свою девственность. Он настаивал, то умоляя, то действуя силой; она же не меняла принятого однажды решения. Когда Аглаид увидел, что Юстина непреклонно отвергает любые его предложения, он был уже не в силах хранить покой душевный, пришел ко мне и поведал свою тайну: сказал, что отвергнут девушкой. Кончил он просьбой помочь, насколько возможно, его несчастью, дать девушке какое- нибудь снадобье, возбуждающее такую же горячую любовь, зародить в ней страстное чувство к тому, кто ее любит, но кого она столь надменно отвергает. Вот о чем просил Аглаид; я же, полагаясь на книги по магии и злых духов, велел ему не печалиться, обещая помочь в самом скором времени.

Вызвав одного из злых духов, поведал я ему свою тайну и попросил содействовать мне, сколько это было в его силах; он же, еще не испробовав сил своих, возгордился премного и горячо обещал; казалось, любое дело было ему подвластно.

Злой дух удалился, вступил в разговор с девой и оказался мышью, приблизившейся ко льву, или жучком, решившим сразиться с орлом; ибо дух обратился в бегство и возвратился ко мне, вконец обессиленный. И это тот, кто прежде был сильнейшим и чей натиск был неотразим!

Я крайне был удивлен тому, каким же образом столь слабая девушка, которая всегда всего боялась, не только не отступила перед силой и хитростью злого духа, но даже нагнала на него страх? Что это было у нее за оружие, которым она не только оттолкнула духа, но заставила его бежать ко мне?

Все это показалось мне чрезвычайно странным, и не стало мне покоя от страшных мыслей. Я спросил духа, страстно желая узнать причину, а тот решил утаить ее от меня и скрыть любой хитростью. Но так как я не отпускал его, он с трудом и неохотно признался, раскрыл свою тайну, сказав, что в девице той заключена божественная сила:

— Она сделала такое движение рукой, которое повергло меня в ужас, я не мог даже смотреть на него и бежал.

Так тот сознался, но меня все еще не покидала мысль о задуманном прежде: послал я другого духа, полагая, что он гораздо сильнее первого, что по могуществу нет ему равных. Но и этот, увидев тот же знак и устрашась его, возвратился ни с чем. А я, еще сильнее поглощенный этой заботою, посылаю самого главного духа, назвавшего посланных до него глупыми и несмышлеными, не сумевшими прибегнуть ни к хитрости, ни к какому–либо иному искусству, чтобы помутить рассудок девушки; и дух вселил в меня добрую надежду на то, что девицу завоюет и скоро заставит повиноваться тому, кому я хочу; нет ничего проще этого, — говорил дух.

Тогда он ушел от меня и стал сам приступать к девушке: чего только он ни говорил ей! Чего только ни предпринимал, чтобы обольстить ее! Как только ни обманывал! Все она отвергала как нечто пустое и ничтожное. И в конце концов этого великого гордеца Юстина так унизила, обратив в бегство, что дух открыто признал необоримую силу распятого на кресте и что именно эта сила заставила духов бежать без оглядки.

Что же мне после этого оставалось делать? Ради самой правды — скажи мне, судья! В душе моей словно что–то перевернулось и заставило задуматься над тем, что это за сила у Христа, о которой так много рассказывают, которая нагоняет ужас даже на духов, спасающихся лишь бегством? Так ли уж безрассудно поверить в эти рассказы, с которыми я сам соприкоснулся? И вот стал я искать ответ на этот вопрос и нашел его, и когда я постучался, то мне отворили [148], и сердце мое озарилось огнем познания, и я воистину узнал, что вот эти самые почитаемые у вас под именем бога идолы — только ложь и обман, а один истинный бог — Христос, который может спасти верующих в него.

23. Все это вызвало в комите яростный гнев, и он, не зная, что противопоставить такой силе слов, поступил так, как было проще всего и как обычно поступают люди в припадке гнева: приказал повесить святого и разрывать его на части, а Юстину бить по лицу и глазам. Она же, казалось, думала о боли, причиняемой ей палачами, меньше, чем о прославлении бога, ибо пока ее били, все громче восклицала: «Слава тебе, боже, за то, что возлюбил меня, недостойную, и сподобил меня пострадать за имя твое!»

Страдая, она обрела такие силы, что не проявила никакого малодушия или слабости, присущей женской природе. Палачи же, выбившись из сил, прекратили избиение. А святой Киприан, на глазах у Юстины разрываемый на части, явил такую твердость и величие духа, произносил такие мужественные и благостные слова, что расположил к себе стоявших вокруг людей, внимавших ему, и поднял их от глубин неверия. Ибо Киприан сказал комиту, бросив на него смелый взгляд, полный благородства, свойственного душе его:

— Почто так безумствуешь? Воистину, ты не удостоишься царствия небесного, за которое я избран все претерпеть, в чем убеждаются сами очи твои, хотя они и не видят. Ты не уразумеешь! Не увидишь! Не будет тебе света истинного, и ты, покинув мрак, в него же вернешься!

24. Тогда комит подвергает Киприана за каждое его слово еще более жестокому наказанию:

— Если я помогаю тебе достичь царства небесного, — сказал он, — то я усилю тебе мучение, и ты, конечно, будешь благодарен мне за такое благодеяние и милости, полученные тобою от меня.

Сказав так и приказав еще немного помучить Киприана, комит затем прекратил наказание, но не из человеколюбия, а по незнанию, что еще сделать, ибо он отчаялся увидеть в поведении святых какую–либо перемену. Поэтому комит приказывает отвести Киприана в тюрьму, а Юстину в монастырь, названный именем жены святого Терентия [149]; по прошествии нескольких дней Деций снова повелевает им явиться для повторного расследования их вины и говорит с притворной кротостью:

— Оставьте свое желание следовать за умершим человеком, не верьте в того, кто пожелал умереть ради вашей жизни; ведь не может быть жизнедателем тот, кто не смог помочь самому себе и спасти собственную свою душу.

25. Святые сочли это увещание бесполезным и бессмысленным, скорее даже нечестивым и зловредным и так ответили комиту:

— Как же ты, столь умный и проницательный человек, не знаешь, что бессмертное неотделимо от смертного? Разве тебе непонятно сокровенное учение того, кто на третий день смертию смерть попрал? Нет, ты, в самом деле, слаб умом и не можешь внять великому, благостному учению, и потому ты, хотя и смотришь, но не увидишь, и, будучи неразумным, не уразумеешь.

На это комит, не дожидаясь окончания их речи, тотчас воспламенился гневом, и его притворная кротость быстро исчезла; готовил он мученикам самую ужасную кару, приказав принести для них сильно раскаленную сковороду.

26. И вот первым смело вскочил на нее святой Киприан, а вслед за ним подвели Юстину. Увидев, что ею овладела робость, столь заметная по тому, как медленно и нерешительно Юстина приближалась, мученик ободрил ее словами и напомнил о прежних ее удивительных подвигах, о том, как она прогнала злых духов; этим он уничтожил в ней сомнение.

Такими словами Киприан ободрил Юстину. Потом они, вновь оградив себя словно оружием начертанием священного для них креста, встали на раскаленное железо, словно на росу, медленно покрывавшую его. Тогда судья, в крайнем изумлении, подумал, что это произошло не без волшебства, что здесь дело нечисто. К тому же некий Афанасий, один из сидевших рядом с комитом, приятель, разделявший его безумные мысли, воскликнул:

— Я сейчас докажу бессилие вашего Христа! —Сказал и тотчас довольно смело бросился на раскаленную, словно огонь, сковороду, призывая Зевса и Асклепия: Зевса как властителя воздушного и земного огня, Асклепия как признанного подателя здоровья. Но едва Афанасий коснулся огня, как тотчас, безумный, расстался с жизнью, по достоинству оценив помощь призванных им на подмогу защитников.

27. А святые долго и упорно стояли на сковороде, оставаясь невредимыми; огонь скорее озарял их, нежели обжигал. Ибо хотя пламя приближалось к ним, но оно теряло свою силу, словно благоговея перед общим владыкой и создателем, за которого Киприан и Юстина предпочли вынести такие страдания. И вот судья, увидев это удивительное, необыкновенное чудо, — то, что огонь, словно некое разумное существо, различает друга и недруга — святых оставляет невредимыми, щадит их, а Афанасия быстро предал смерти, — едва сам не задохнулся от дыма.

— Жаль мне друга, очень жаль, — сказал комит. — Я так горюю о нем. — И кликнув кого–то из своих родных, по имени Терентий, отозвал его в сторону спросить, что еще. предпринять против святых. Терентий ему ответил:

— Ни тебе, ни судьям я не советую столь безрассудно противиться истине; сила Христа явно необорима; позже ты увидишь, что будет лучше, если этих святых ты отправишь к царю и подробно ему все расскажешь, что ты проделал с ними, как применял все виды пыток и, наказывая их, своей жестокостью превзошел самих диких зверей; а на мучеников не подействовало ни одно из этих орудий пытки, они до сих пор остаются невредимы.

28. Выслушав Терентия, комит тотчас же посылает в Никомедию тогдашнему царю (это был Клавдий [150]) письмо следующего содержания:

29. «Комит Евтолмий приветствует великого кесаря Клавдия, владыку моря и земли. Взирая на тех, кто под твоею эгидою наслаждается величайшим спокойствием и благосклонностью великих богов, которою они хранят тебя, о, великий царь, я знаю, что все это — достойное вознаграждение за присущее тебе к богам почтение. Когда же некоторые из тех, кого называют галилеянами, возбуждая против себя негодование, предпочитают поклоняться Христу, которого сыны иудейские распяли на кресте как злодея, то по этой причине мы тоже считаем своей главной обязанностью всеми способами изгонять их из городов как бунтарей и разносчиков чумы, если они не меняют своих убеждений после судебного разбирательства. А тех, кто когда–либо, пусть даже поздно, раскается, поддавшись добрым наставлениям, мы, уповая на благосклонность великих богов, не преминем принять к себе и воздать соответствующее благодарение. Но тех, о ком я узнал, что они неизлечимы, мы безжалостно избиваем, распинаем на кресте, вырываем у них ногти, подвергаем всевозможным видам наказания, согласно установленным законам. Ведь иначе невозможно преодолеть их безумие и свойственный им противоборствующий дух; а чтобы ты не подумал напрасно, что слова мои выдуманы, посылаю теперь в твое распоряжение Киприана, перенесшего тяжелое наказание; это тот самый Киприан, который не по какой–либо необходимости, а по доброй своей воле отказался почитать спасительных богов и всецело предался вере в распятого на кресте; человек этот дурного нрава, но способен убеждать словами и прекрасно умеет защитить себя. Если б я обошелся с ним мягко, то счел бы себя совершеннейшим глупцом; если б обошелся жестоко и подверг пыткам, то понял бы, что имею дело не с мужем, а скорее со статуей или с каким–либо другим неодушевленным предметом; если б я приказал запереть его под стражу, он приписал бы такой приказ моей слабости, а не человеколюбию; и не настолько он глуп, чтоб пожелать оставить в покое все, относящееся к богам и к почитанию их, но, оказавшись под замком и стражею, смеялся бы над нашей снисходительностью и непрестанно заражал бы всех своей болезнью.

Так вот, поскольку Киприан оказался сильнее и руки мстителя, тяготеющей над нами, и наших палачей, а мы все знаем, что все, освещаемое солнцем, на тебя уповает и подлежит твоей лишь власти, то я послал тебе Киприана вместе с некоей девицей Юстиной. Либо ты заставишь их отказаться от мерзкого богопочитания, либо поступишь с ними так, как угодно великому Зевсу и всем остальным богам. Что же касается непослушания этих людей, то постепенно оно обнаружится в их поступках».

30. И вот царь, прочитав это письмо, подивился и, прежде чем самому испытать мучеников, уже был побежден твердостью и величием их души. Когда же он решил, что эти люди достаточно подвергались уже орудиям пытки и что налагать на них еще более тяжкие наказания не только жестоко, но даже излишне (ведь царь понял, что чем тягостнее наказание, тем больше святые его презирают), то, поделившись этой мыслью с друзьями, которые одобрили ее, положил такой конец прибывшим; он сказал: «Киприан и Юстина, оскорбляющие богов и не соглашающиеся переменить свой образ мыслей ни под пытками, ни при добрых обещаниях! Да примут они смерть от меча!»

31. Выслушав это, святые не впали в уныние, не произнесли ни одного недоброго слова, не подали никаких других признаков малодушия; они были скорее радостны, лица их светились огромным душевным удовлетворением, когда вели их на смерть к реке Галлу; много сбежалось народу посмотреть на такое зрелище, — ведь слух о них распространился далеко и быстро созвал всех, — так прославились эти люди.

32. И вот, потребовав немного времени на моление и получив его, они попросили у Христа мира для всех и процветания церкви; при этом великий Киприан, даже собираясь умереть, не забыл сохранить мудрость и величие духа своего, но, опасаясь женской слабости, попросил тех, кому было поручено убить их, прежде умертвить Юстину. Когда это свершилось и она приняла блаженный конец, то и Киприан, воздав богу большую благодарность за то, что именно так бог призвал его к себе, чего он ждал с радостным нетерпением, сам тотчас, нимало не огорчаясь, расстается с жизнью через меч и возносится на небо.

33. Так лежали тела святых, и никто не осмеливался убрать их из–за крайней жестокости язычников и их склонности налагать наказания. И удивительно, что когда судьба святых мучеников уже свершилась, некий человек, по имени Феоктист, проходя мимо и увидев, как волокли тело святого, произнес лишь такие слова:

— Этот святой муж несправедливо был предан презренной смерти!

И вопреки ожиданию Феоктиста его тотчас принудили принять мученичество, ибо едва он произнес эти слова, как Фелций, помощник судьи, которому царь повелел охранять тела святых, соскочил с коня и повел Феоктиста на смерть, такую же, какую приняли те мученики за Христа.

Прошло немного времени, а останки святых все еще лежали, и кое–кто из христиан, предпринявших путешествие из Рима в заморские страны, увидали тело святого и тотчас узнали его. Но они не смогли отвлечь внимания стражи, которая оставалась здесь, поскольку ей было поручено охранять останки святых, — чтобы их никто не похитил, — пока они не станут добычей птиц и зверей. Но сами стражники не очень ревностно несли свою службу, — ведь их тоже побеждает сон. Люди эти подобрали драгоценное сокровище и приплыли в Рим. Принесли они вместе с собою и воспоминания о подвижнической жизни мучеников. Эти воспоминания обратили к святой вере одну весьма знатную женщину, по имени Матрона, а по родовому имени Руфина, возводившую род свой к Клавдию. Это она с почетом возложила тела мучеников в самую высокочтимую гробницу в городе, удостоив их высочайших почестей, ради исцеления живущих не только в Риме, но повсюду, куда всякий день достигает оно во славу бога–отца и владыкц нашего Иисуса Христа, которому слава во веки веков. Аминь.