ПИСЬМА  [525]

ПИСЬМА [525]

13. ВЕЛИКОМУ ФИЛОСОФУ ИОСИФУ [526]

На берегу моря, в Понте, в юго–западной стороне его, стоит древний город. Зовется он Синоп, и в нем родился премудрый Диоген [527], киник и человек многой учености и ума. Он всему предпочитал истину — и пышной порфире и властному оружию, а на треволнения людской гордости смотрел как на пустяк и забаву. В рваной одежде он с величавым видом ходил по Элладе, без разбору обличал и частных лиц и властителей, вразумляя их и, подобно врачу, вскрывая и прижигая раны, причиненные пороком. Убедиться в его дивной мудрости всякий может по его бесчисленным изречениям и поступкам, я же напомню только один мне нужный случай и на этом кончу разговор о Диогене.

Как–то раз в полдень он пошел бродить по рынку со светильником в руках и, натыкаясь на каждом шагу на людей, беспрестанно приговаривал, что ищет человека. Сказано это было, пожалуй, не без остроумия, и слова его, думается мне, указывали на никчемность тогдашних людей, мало ценивших Диогена, мудреца из мудрецов.

Жил он давным–давно, но слава его неизменна до наших дней. Тебе же, столь славному ныне у нас, не нужно со светильником искать человека, который бы выказал тебе почтение. Почитателей у тебя так много, что, бросив с закрытыми глазами камень в толпу, ты непременно попадешь в одного из них. Вот насколько ты выше Диогена добродетелью, вот насколько и мы лучше диогеновых современников умеем уважать ее! О если бы ты был с нами! Мы бы тогда, словно живописцы, смешав и соединив наилучшим путем наши качества и будто списывая с прекрасной картины — архетипа, сумели бы начертать на наших душах верные отображения добродетели и образы, чуждые изъяна! Но ты растянул свое изгнание и тем многого лишил нас. Мудро отметаешь ты марево тщеславия, чтобы в тебе, крепком утесе, не оставалось даже отбросов вещественного — скажу здесь это халдейское присловие [528]. Если бы время умело быть справедливым и доносить сегодняшние события до слуха древних, как оно доносит до нас дела минувших дней, то свершенное тобою изумило бы их больше, чем их дела нас. Как какой–то низвергающий порыв, время вместе с Гомером, Платоном и подобными им увлекает за собой так же ферситов, маргитов [529] и прочих из той же братии, не соглашаясь поступать иначе. Подобно ему ведут себя Нил в Египте и реки счастливой Аравии. Они, как про них рассказывают, несут откуда–то сверху душистые травы, равно как и белые камешки и тину со дна, но поступать наоборот, т. е. повернуть вспять и уделить верхним берегам кое–что из тех благ, которые они дарят нижним, не желают ни за что.

Довольно, однако, об этом. Писать сейчас к твоему великоразумию понудило меня одно важное дело. Слышу от многих, что ты, изучив досконально и как тебе это было надо, книги Аристотеля и его древних толкователей, решился и сам выпустить что–то важное, полезное для многих. Хвалю замысел, хвалю и наше время! Как жестокий палач, оно все перебудоражило, но оно же дало нам людей, способных послужить общей пользе и словами и без слов. Это и есть тот благородный груз, который остается от прежде живших мудрых и проносится памятью сквозь века. Так и в платоновском «Государстве» [530] Сократ ведет с Главконом разговор о людях, послуживших своему городу и частной жизнью и общественной, чтобы по их примеру, как по прекрасному образцу, он смог бы правильно устроить и свое собственное государство. Ликурги, Солоны, Харонды удостоились упоминания в этой знаменитой беседе за то, должно быть, что были полезны спартанцам, афинянам, сицилийцам, как обществу, так и отдельным гражданам, были полезны и при жизни — своими поступками, и после смерти — своими законами. А Гомер, величайший поэт эллинов, попал у них в такую немилость, что его, благородного, попросту вытолкали из того дивного города [531]. Случилось это потому, что город, народ, морские и сухопутные войска получали от его пения ровно столько пользы, сколько жнецы летом от пения цикад. Своим расцвеченным языком Гомер, по их словам, толкует о делах давно минувших, несбыточных, ненужных вовсе для познания вещей, подлежащих рождению и гибели, и предметов, которые движутся по небесным кругам.

А именно они–то умножают человеческое знание и доходят, так сказать, до мозга души. Наш богатырь разума, я говорю о великом ученом логофете [532], испугался, что с ним вместе, сосудом всяческой учености, умрет в могиле память о нем, о его занятиях небесными явлениями и тем, что на земле, под землей и вокруг земли. То же постигло бы и Сократа, если бы Платоны и Ксенофонты, чтя его, не оседлали бы язык и не превознесли бы учителя перед потомками. Вот почему великий логофет оставил людей бездеятельных молчать в покое, а сам, как всемирный элланодик [533], оглянулся очами души окрест себя, провел наблюдения в поднебесной, шаг за шагом рассмотрел все, что было от начала века, изучил труды, касающиеся всего, исследовал то, что подлежит рождению и гибели, понял, что значит жизнь с разумом и без него, и на прошлое, уже утекшее, обратил мало внимания, а всю заботу отдал будущему поколению, тому, которое придет в науку, чтобы оно избавлено было от напрасной и ложной дороги.

Их (т. е. учеников. — T. М .) он заставил задумываться и говорить о движениях звезд на небе, о рождении и гибели, неясное делал ясным, растолковывал и как бы подавал всем нетрудную пищу.

Для полного совершенства ему не достает двух вещей: исследовать аристотелевскую логику и метафизику. Не знаю, почему он пропустил их: умышленно ли сохраняя для себя предмет полезной работы и повод еще раз прославиться, или от недосуга, от набегающих все время друг на друга помех. Всегда углубленный в занятия, он трудился так много и создал такое, что заслужил бы восхищение и тогда, когда весь век только это читал бы и писал. Теперь же среди таких волнений и потрясений [534] он, дивный, еще большего достоин удивления.

Ну так и ты выполни задуманное, не бегай от своих слов, как от обузы, не пренебрегай этим, как безделицей, приложи труд и покажи, что ученый Птолемей [535] и Аристотель согласно друг с другом говорят о движении сфер. Сын Никомаха [536] рассматривает сущности, неподвижные первоосновы и бесчисленные сферы, доводит их число до 55 и одним дает название «несущие», другим — «возвращающие назад» [537], взяв будто бы эти имена у Каллиппа и Евдокса. Два звездочетца эти были знамениты еще до рождения Аристотеля. Ученый же Птолемей сообщает о гораздо меньшем числе подобных сфер. Всякий понимает, что слова его надежны, однако и те люди также полны учености, и они не болтают глупостей, ни сын Никомаха, ни те, у кого он перенял эти названия. Тут нужен великий ум, чтобы показать, как кажущиеся противоречия на самом деле не противоречивы.

Раз уже ты сам, что нам очень важно, по доброй воле начал побуждать свою великоразумность к этой работе, то да будет труд твой пред богом совершенен и беспорочен во всем, чтобы известность, как большой корабль, пронесла твою славу сквозь века целой и непорочной.

49. МИТРОПОЛИТУ АПРУ О ТЕХ, КТО ПОНОСИТ АСТРОНОМИЮ [538]

Мифы доносят до нашего слуха многое, что было в давнюю- давнюю пору, так и об Икаре удержали они в нас воспоминание о том, как он по глупости, не желая ступать по земле, хотел иметь крылья, дерзко порывался преступить предел, положенный природой, но средства имел ненадежные, не приставшие человеку разумному. Столь же негодные замыслы, думаю я, и у этих жалких людей, которые, по пословице, подставляют к Кавказу Олимп, да еще громоздят на него Парнас, чтобы оттуда достать небо. Вид их не сулит ничего доброго, и сеют они вокруг сплошное невежество. Подобно одержимым, которые искусывают сами себя, а думают, что ранят ближних, хваленая братия этих скоморохов, сами того не подозревая, больше всего вредят своими делами себе. «Чувствительное сердце гложет кости», — говорит дивный Соломон [539]. Теперь, однако, происходит все наоборот: бесчувственное сердце гложет кости. Когда червь точит дерево, оно быстро превращается в труху и выветривается, а у этих любителей завидовать бесчувственное сердце точит самые кости и проникает, скажу я, до мозга души.

Изумляюсь я, почему Птолемей, премудро исследовавший все, оставил без внимания тех, кто, запутавшись в расчетах на земле, поносит занятия небесными явлениями и пренебрежительно смотрит на вышний порядок. Промолчал он об этом, видно, не без умысла, потому что слово не может выразить бессмысленного смятения и движения. В то время как фаэтоны, эосфоры, стильбоны [540] движутся по заведенному, недвижному, можно сказать, порядку и таинственными какими–то силами пасут земные дела, эти люди беспорядочно движутся во тьме, подобно тем звездам, которые проходят ниже лунного круга.

Всегда, а теперь особенно, дивлюсь я величию духа Платона. Он не возмущался, не требовал кары за то злословие, которым его осыпали, когда смеялись над его учением, а самого его терзали всячески [541]. Он имел тогда больше право негодовать, чем когда Анит и Мелит клеветали на Сократа [542], но он оставался спокоен и беспечален вовсе. За других, видно, судил он, следует заступаться, а за себя нет. Когда обезьяны начинают подражать повадкам человека, то неумение обличает их в том, что они не люди. На них похожи те, кто рядится в обличье Платона, берут у него кое–какие небольшие выражения и, не вникнув в платоновский замысел, обстреливают ими тех, кого ненавидят, пуская тупые и негодные стрелы, подобно тем троянцам, которые рукой трясущейся и как бы пьяной от страха пускали их со стены в доблестных героев, сами уже запертые в городе. Стыдливость, впрочем, незнакома невежеству. Оно любит восполнять изъяны природы наглостью, как нередко хромые возмещают деревяшкой отсутствующую ногу. Им должно прятаться и краснеть, а они отбрасывают стыд и хотят равняться с мудрыми, подобны бывая тем, кто рядом с желтыми камнями и смесью свинца с серебром ставит золото и драгоценные камни. Канули в бездну почтение к прекрасному и благоговение перед неприкосновенным, уничтожена и потоплена Харибда.