РОМЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ  [496]

РОМЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ [496]

КНИГА VIII

I. … У царя Михаила [497] и его супруги Марии, родом армянки, было две дочери: Анна и Феодора. Анна вышла замуж за правителя Эпира и Этолии Фому, а потом ее взял за себя племянник Фомы, граф, убивший своего дядю. Феодора же стала женой правителя болгар Святослава.

Итак, дочерей у Михаила было две, было у него еще и два сына: Андроник — царь и Мануил — деспот. Андроника очень любил его дед, царь Андроник [498]. Привязанность к внуку была такой сильной, что всех своих первородных и непервородных сыновей, дочерей и потомков дед ставил на второе и третье место после Андроника и променял бы их всех на него одного. Он любил в нем надежного наследника своей власти, благородство ума, внешнюю красоту, любил его, возможно, и за одно с ним имя. По его настоянию внук жил при нем, воспитывался по–царски, и дед, гордясь и радуясь, непрестанно наблюдал за ним, днем и ночью.

Когда же младший Андроник пришел в юношеский возраст и природа властно потребовала себе наслаждений и свободы, тем более, что Андроник обладал и царским саном и цветущей молодостью, тогда сверстники начали без труда увлекать его на все те дела, какие любят затевать умы бесстыжие и своенравные. Сперва его заманивали на прогулки, в театры, на псовую охоту, а затем и в ночные похождения, царю уже вовсе непристойные. На все это ему нужны были немалые деньги, которые трудно было доставать, потому что царь–дед отпускал ему дневное пропитание мерой и весом и тут не на что было роскошествовать и тешить свое честолюбие. Андроник, таким образом, стал искать дружбы с латинянами, жившими в Галате [499], с богачами по преимуществу. Занятый поиском денег, беря займы и запутываясь в долгах, он размышлял и обдумывал, как бы тайно убежать на чужую сторону. Ведь он видел, что дед его Андроник правит долго, знал, что царский престол перейдет после деда к его отцу — царю Михаилу и сам уже не надеялся быть когда–либо самодержцем. Жажда власти лишала его покоя, и это было нетерпение, по своему благородное, все росшее со временем. Он не желал уже, как дитя, подчиняться отцу и матери, словно педагогу, ему не хотелось, как ребенку, вечно следовать чужой воле. Он добивался самостоятельности, как царь, и богатств, чтобы и самому издерживать на себя и других одаривать, как одаривает царь своих подданных. Он понимал, что пока живы дед и отец, ему не видать этого и подумывал поэтому о других странах: ему грезились то Армения, его материнское наследие, то Пелопоннес, то Лесбос, Лемнос и другие острова Эгейского моря. Об этих слухах тайно сообщалось и отцу его и деду, и то один, то другой незаметно чинили ему помехи.

Не стану говорить о всех его проделках, расскажу лишь один случай: Андроник как–то раз ночью пошел к одной знатной женщине, гетере нравом. У этой женщины был любовник, к которому она благоволила, прелестный юноша, красивый, как Адонис. Ревнуя ее, царь Андроник расставлял вокруг ее дома засаду из стрелков и меченосцев. Так вот в эту ночь случилось, что деспот [Мануил] искал своего брата–царя и ненароком проезжал мимо дома гетеры, а царские дозорные, увидав торопливо едущего человека, не разглядели в темноте, кто это, приняли его за любовника гетеры, метнули тучу стрел и ранили его насмерть. Когда Мануил упал с лошади, они сбежались к нему, опознали и уже чуть живого на руках отнесли во дворец. Царя–деда, которому все стало известно на следующий день, это привело в страшное раздражение, и не только само событие, но и то, что прозревал его ум в будущем. А разве передашь, что творилось с царем Михаилом, когда деспот Мануил умер и весть о том дошла до Фессалоник? Больнее любой стрелы поразил этот удар сердце Михаила, и неотступные горькие думы ввергли его в тяжелую болезнь, которая в скорости отняла у него жизнь. Старого же царя Андроника охватили такие вихри и волны мыслей, такая сумятица вторглась во все его дела, что с этим не сравнится ничто прежде бывшее….

3. Сын царя Андроника от первой жены, венгерки, деспот Константин был женат сначала на девице — дочери протовестиария [500] Музалона. Она была бездетна и, прожив с ним долгие годы, умерла. От тайной связи с ее служанкой, красавицей Кафарой, у деспота родился сын, которого он назвал Михаилом Кафаром. На первых порах Константин не выносил самого вида этого ребенка, питал к нему отвращение и ненависть и приказывал держать подальше от себя. Повинна в этом была новая, более сильная и требовательная любовь, которая неожиданно вытеснила и сломила его привязанность к Кафаре, матери мальчика.

А дело было так. Константин принял от отца и деспота управление Македонией и Фессалониками. Больше всего он находился в городе Фессалоники и влюбился там в одну знатную женщину — дочь протоасикрита [501] и жену Константина Палеолога. Женщина эта была как никто другой прелестна лицом, умна в беседе, нежна нравом, так что не только видя ее люди непременно уловлялись в сети любви, но даже по рассказам воспламенялись к ней страстью. Природа щедро одарила ее: всему ее облику придала стройность, наградила острым умом, сделала речь ее серьезной и убедительной, изящной и приятной для слуха. Не чужда она была и светской учености, легко вела при случае разговор обо всем, что читала сама и слышала от других, поэтому наши ученейшие мужи звали ее пифагорейкой Феано и второй Ипатией [502]. Всем этим она, как мы уже говорили, пленила деспота Константина, и он пытался склонить ее к тайной связи с ним. Она же то ли из страха перед мужем, то ли из отвращения к самому делу, как греховному, не соглашалась и отвергала Константина. Однако чем больше она его сторонилась, тем сильнее снедала его любовь к ней. Оправдывались слова Платона, душа влюбленного жила в чужом теле [503]. Спустя некоторое время умер ее супруг, и тогда деспот стал еще настойчивее; он, как говорится, камни переворачивал, стремясь сделать ее своей законной женой, и добился своего. И тут он забыл всех прочих женщин, все прочие привязанности, даже упомянутого нами сына Кафара Михаила, рожденного от служанки. Лишь ее одну, Евдокию, вдову Палеолога, окружал он лаской.

Когда Михаилу Кафару было пятнадцать лет, его вызвал к себе царь Андроник старший и ввел в число отроков, прислуживающих во дворце. Сделал он это прежде всего для того, чтобы Михаил, брошенный без присмотра, не погиб от голода, и для того еще, пожалуй, чтобы, связав этого отпрыска царской крови узами брака с кем–нибудь из соседних народов, заключить с его помощью соглашения, выгодные ромеям и ромейскому государству. Михаил, поселенный во дворце, очень скоро так расположил к себе царя, что вызвал ревность царских сыновей. Больше всех негодовал и гневался царь Андроник младший, потому что видел, как остывает к нему самому любовь царя и деда и как, напротив, день ото дня растет его привязанность к выскочке и приемышу.

Евангелист Лука. Миниатюра из Остромирова Евангелия. XI в.

Я расскажу сейчас о более важных вещах, печаливших и сердивших Андроника и доставлявших ему много забот, о вещах, навлекших на государство смуты, бури и волны бедствий. Положение государства после того, как умер царь Михаил было, как мы сказали, незавидным, и царь [Андроник старший] велел в это время всем принести присягу в том, что честь и поклонение, как царю и владыке, будут сначала воздаваться ему, а после него тому, кого он изберет и поставит наследником царства. Всех немного смутила неясность этих слов, а особенно внука Андроника, который уже был наречен наследником престола. Будто сговорившись, все разом устремили недоуменный взор на приемыша. Умы заволновались, стали расти заговоры. Лишь немногие испугались и дали клятву, большинство же открыто отказалось присягать, и царь при такой сумятице не счел нужным карать их.

Он видел, что уже и царь–внук готовится к побегу из–за неясности той присяги, к которой принуждали подданных. Поэтому царь [Андроник старший] на время успокоился, перестал требовать клятв и думал думу о том, как предотвратить побег своего внука–царя, опасаясь, что Андроник, перебежав к латинянам и получив от них в помощь флот, посеет раздор в ромейском государстве, а его, деда, силой лишит власти. Он приставил поэтому к внуку тайного наблюдателя Сиргиана, недавно выпущенного из тюрьмы…

4. … А Сиргиан, если верить народной молве, был человек властолюбивый, не имевший, однако, случая обнаружить свой нрав. И вот теперь он вообразил, что сама судьба помогает ему поссорить царей друг с другом, посеять таким путем смуту в государстве и самому захватить скипетр, а если это не удастся, то, отторгнув часть ромейской державы, установить там свою власть. С такими мыслями он пошел и открыл молодому царю Андронику тайну деда.

«Мне, — сказал он, — как собаке–ищейке царь поручил следить за тобой. Он готовит тебе петлю и оковы. А ты сидишь себе, ни о чем не зная и чванишься своими детскими затеями. Что тебе пользы плыть тайком в чужую сторону, где придется, как рабу, ждать подачек с чужого стола, если еще раньше иноземцы не убьют тебя и не попадешься ты в сети и ловушки деда–царя. Если ты навсегда простишься с этими детскими затеями и поверишь моему спасительному и благому совету, то легко получишь скипетр самовластия. Я вижу лишь одно надежное средство для этого — бежать из Византии во Фракию и засесть в тамошних городах и селах. Род человеческий ведь от природы склонен к переворотам, а несчастные фракийцы обременены вдобавок частыми податями. Если ты придешь и пообещаешь им облегчение и свободу, то они быстро растопчут, и стряхнут с себя свое многолетнее рабство деду–царю, как какую–то танталову ношу. Если люб тебе мой замысел, я буду и устроителем и распорядителем этого действа и очень скоро добьюсь победы.

Но и ты дай мне верную поруку и обещай вознаградить достойно мои труды. Какой наградой? — Высшими должностями, обширными, доходными поместьями. Сделай меня своим первым приближенным и не проводи без моего ведома никаких государственных распоряжений. Ты видишь, как я беру на себя твои несчастья, не уклоняюсь от опасности и любовь к тебе ставлю выше всех клятв, данных царю. А если бы судьба обрушила на мою голову внезапную беду, то я не отказываюсь терпеть ее. Ты видишь это, и сам со своей стороны будь готов исполнить мою просьбу, если хочешь остаться цел. Время не терпит, все висит на волоске и медлить опасно. Давай привлечем к нашему замыслу и других лиц, враждебных царю, которые не выдадут ни нас, ни наших тайн, и могут теперь быть нам очень полезны».

Царь принял эти условия и письменной клятвой обещал Сиргиану выполнить его требования. Их тайными сообщниками должны были стать Иоанн Кантакузин и Феодор Синадин, из них первый имел тогда титул великого папия [504], а второй — доместика при царском столе. Третьим был Алексей Апокавк, доместик западных фемов, ведавший также производством соли. Он не был очень знатен, но был умен, сообразителен и ловок на всякие хитрости. Оба же первых доводились царю родственниками, а Кантакузин, кроме того, был его сверстником и, отличаясь прямодушием, правдивостью, благопристойностью нрава, был для царя Андроника задушевным другом еще с юности. Подобно ему, Синадин был другом отца Андроника, царя Михаила, пока тот был жив. Люди эти, как бы отпив вина из одной чаши, вступили в тайный сговор и превратились для Андроника в то, чем бывает факел для разведения огня и конь для езды в открытом поле. Они вдруг стали сплоченным братством, составили страшные, жуткие клятвы, поклялись ими и взамен получили обещание великих даров и наград. С рьяным усердием они тут же принялись за дело. Начали с того, что Сиргиан и Кантакузин опутали деньгами приближенных царя и купили себе управление над фракийскими селами и городами: Сиргиан — над большей частью материка и всей прибрежной полосой до вершин Родопы [505], а Кантакузин — над небольшой частью материка, которая лежит около Орестиады. Там они стали стягивать войска, запасаться оружием, набирать новых воинов из пришлого люда и тех, кто по недостатку средств не нес воинской службы и жил без всякого дела.

Охрану городов они вверили самым близким и верным себе лицам, тех же, в ком подозревали противоборство своим замыслам, под разными предлогами удаляли из города. Все это они делали, распуская слухи то о нашествии приистрийских скифов, то о нападении турецких морских сил из Азии с тем, чтобы прикрыться этими слухами, как завесой, и, оставаясь вне подозрений, заслужить у царя похвалу за зоркую бдительность. Сиргиан умело играл свою роль и часто тайком сообщал молодому царю о том, что он делал и собирался делать.

5. Царь тем временем, видя, что внук не внемлет его увещаниям и по–прежнему своеволен и заносчив, решил обличить его перед патриархом и сенатом, а затем в оковах посадить в темницу. Этому воспротивился, однако, логофет государственной казны Феодор Метохит [506], предрекши недобрый конец делу, предпринятому в такие дни. Ведь тогда шла масляница, и в эту пору люди от пиршеств и попоек становятся дерзки и мятежны. «Может случиться, — говорил царю Метохит, — что все обернется не так, как ты хочешь, ведь судьба обманчива и часто губит наши надежды».

Около того времени логофет государственной казны закончил восстановление монастыря Хоры [507], отделку, внутренней части его и любил, поэтому, стоять там вместе с монахами за всенощным бдением. Как обычно, он пришел туда вечером и в субботу первой недели четыредесятницы [508], накануне того дня, когда совершается всенародное поминовение православных царей и патриархов. Мы стояли с ним вместе всенощное бдение, и вот около полуночи, когда пели славославие, к Метохиту подошел человек, посланный от царя, передал какую–то весть и желал тут же узнать его мнение о ней. «Сейчас, — рассказывал он, — когда царские секироносцы и меченосцы расходились спать, по всему дворцу пронеслось ржание и перепугало всех. Ведь была кромешная тьма, и нигде ни во дворце, ни у ворот не было ни одной лошади, ни царской, ни сенаторской. Все, кто слышал ржание, встревожились и задавали друг другу вопросы об этом странном случае, но не успело первое волнение улечься, как снова раздалось ржание еще сильнее прежнего, так что его услышал сам царь и послал спросить, откуда в такой темноте доносится столь сильное ржание. Ему принесли ответ, что ржание исходит от коня, нарисованного на дворцовой стене против храма Богородицы Никопеи. Я говорю о том коне, на котором знаменитый древний живописец Павел дивно изобразил Христова мученика Георгия». Выслушав его, логофет с веселым лицом, как всегда привык отвечать на царские вопросы, сказал: «Поздравляю, тебя, царь, с будущими трофеями, ведь это необыкновенное ржание коня предвещает, по–моему, не что иное, как твой царственный поход против агарян, опустошающих нашу Азию». Получив такой ответ, царь вторично шлет к нему отрока и через него передает следующее: «То ли по привычке, то ли по иной причине ты шутишь со мной, давая такой ответ и не понимая, видимо, в чем дело. Поэтому я сам тебе открою, как мне кажется, истину. От родителей я знаю, что конь этот ржал точно так же тогда, когда царь, отец мой, замышлял отнять у Балдуина, правителя латинян, этот великий город [509]. И отец мой долго был в тревоге из–за этого странного звука, видя в нем дурное для себя знамение. И беда пришла скоро, великий город наш опустошен был римлянами». На это логофет в полном недоумении сказал царскому посланцу: «Ступай, ответ я дам царю завтра»: Совершались тогда и другие знамения: много дней сряду у восточного акрополя колебался столб, на котором, говорят, стояла раньше статуя Византа, основателя Византии. Смотреть его стекался весь народ.

На другой день великий логофет пошел к царю, но никто тогда не узнал, о чем они толковали с ним наедине. Лишь позже по некоторым признакам мы поняли, что заглядывали они в какие–то гадательные книги, в которых неизвестные авторы загадочно и смутно описывали будущее. По этим книгам они составили гороскоп, в котором люди по течению звезд провидят грядущее. Им он провозвестил вражеское нападение, смуту в стране и опасность, грозящую царской власти. О том, что виновником этого будет царь Андроник, они и не помышляли. Бог ведь и своих неизреченных судьбах скрыл это от них, и они были поэтому очень напуганы и встревожены.

Из дворца логофет вернулся домой в кручине, тихо сел и долго сидел молча. Мысли о будущем обуревали его, и он не слышал и не видел ничего вокруг себя, хотя рядом сидели супруга с дочерью Паниперсевастой и сыновьями, ожидая как всегда его улыбки и веселого разговора. Терпение супруги истощилось наконец, и она, сама не искусная в речах, подала дочери Паниперсевасте знак, чтобы та заговорила о чем–нибудь нужном и подходящем. Ведь дочь эта, еще юная, имела уже и зрелый ум, и дар слова, который больше пристал Пифагору, Платону и прочим мудрецам. И вот Паниперсеваста, устремив на отца взор, обратилась к нему со словами: «Отец мой! [Я знаю, что] смелая речь юной дочери к родителю, речь невежды к олимпийцу мудрости покажется дерзкой и опрометчивой, но меня понуждает сейчас и мать и час этот, и я скажу, что могу. Зачем молчишь ты так долго, ты, мудрейший среди людей? Зачем один терзаешься мыслями, томишься и не раскрываешь пред нами своей души, не делишь с нами твоей печали, не позволяешь облегчить твоей скорби? Смущенный взгляд твой и сомкнутые уста — свидетели глубокого горя твоей души. Оно проникло в самое сердце, как в крепость или как в корень и средоточие жизненных сил души, осело там прочно, незыблемо и разъедает красоту ума, запутывает мысли и теснит высшую часть души. Пищей для огня бывает масло, воск, тростник и сено, точно так же, когда душа обложена кругом углями печали, молчание бывает для них пищей и горючим, и оно не дает душе выпускать из себя дым через уста. Бога ради, очнись, приди в себя, не давай возрастать горю, не дай ему усилиться и причинить тебе непоправимый вред. Тебе, философу, пристала твердость духа, а ты впадаешь в малодушие! Своей слабостью сокрушаешь достоинство философии! Ведь от долгого молчания печаль растет и, как язва, проходит глубоко внутрь, незаметно пожирая все на своем пути, проникает до самого мозга души и губит самое ценное в человеке. Если тебя мучит какая–то тайна, то скрывай ее от других, но не от нас, твоих родных!» Такими доводами и такой искусной речью эта достойная дочь умягчила слух отца, расшевелила его разум, словно пробудив от глубокого сна. Так и дети рыбаков умеют вытаскивать рыб из моря острогами, а дети фокусников — змей из чащи.

Немного успокоенный, логофет заговорил словами Иова [510]: «Да погибнут те дни, когда я познал жену и стал отцом своих детей! Мне бы легче было без них управить свою жизнь, теперь же со всех сторон обступили меня заботы, и не знаю, как избежать злой напасти, которая надвигается неведомо откуда. Грозное нашествие врагов ждет нас то ли с суши, tq ли с моря. Не знаю, кто они, но они восстанут против нас и все страшно перемутят, подобно урагану, который застигает в море судно без якоря, бешено рвет паруса и заливает волнами». Сказав это, он опять умолк, как бы весь погрузившись в думу, забыв о себе и о своих словах. Потом встал и унылый пошел к спальному ложу, но долго не мог уснуть.

Я узнал обо всем этом на другой день, когда по всегдашней привычке пришел к нему для беседы. Ведь он выказывал ко мне большую любовь и доброе расположение с тех пор, как отличил меня и поселил в Хорском монастыре после его обновления. Он почти так же относился ко мне, как к своим детям, не отказывая делиться со мной тем богатством, которым владел он один, — совершенным знанием науки астрономии. Часто даже пред царем и учеными хвалился мною, говоря, что сделал меня наследником своей учености. Еще яснее показал он это в своих письмах ко мне и в стихах, написанных позднее в изгнании, о чем подробнее скажу ниже. Поэтому я, как только мог, старался делать ему добро, часто приходил к нему не для одной лишь ученой беседы, но и чтобы оказать ему приятную услугу. Я обучал его сына и дочь, ту самую, о которой шла речь, растолковывал им загадочное и путаное в языческих и наших книгах, темноту превращая в ясность. Девушка эта была и умна и любознательна. Первое свойство получила она от природы, второе — приобрела сама.

Когда мне рассказали обо всем, что было, я застыл от изумления. Решив, что не могу оставаться безучастным, я подошел к нему и заговорил с ним откровенно: «Малодушествовать в беде пристало людям, не закаленным философией, но никак не тебе, который должен подавать пример выдержки и стоять незыблемо, как крепость. А ты не лучше других ведешь себя, и восхвалить тебя за это я не могу, дивный ты человек! Философский ум, говорим мы, не должен смущаться даже в несчастье явном и близком и уж подавно тогда, когда беда еще далеко и исход ее скрыт непроницаемой тьмой. Бог ведь многое вершит и для непредвиденного находит путь, и преугаданное отвращает! Будущее, предвещаемое в снах ли, или как–то иначе, окружено бывает, как мы знаем, густым мраком и окутано тайной, как завесой. Многих это смущало и уводило далеко от истины. Неожиданно для себя одни достигали счастливого конца, другие — погибали. Тебе известно ведь, что когда Александр Македонский [511] собирался выступить против Тира, ему на голову нечаянно уронил кость ворон, летевший в высоте. Птицегадатели и прорицатели увидели тут дурной знак и отклоняли Александра от задуманного. Он же не послушался, но перенес тяготы похода, осадил и взял город. Так и греки некогда, во время нашествия персов, думали что их вместе с кораблями поглотит море при Саламине, который грозил им гибелью детей, рожденных женами [512]. Но вот, сами того не ожидая, они разбили неприятеля и рассказами о своих трофеях заполнили целые книги. Лидиец же Крез, пройдя реку Галис, надеялся сокрушить великое царство Кира, однако уничтожил свое собственное [513]. А когда карфагенянин Ганнибал жег Италию [514], римляне уже представляли себе, как падет Рим, но негаданно стали властелинами почти всей вселенной. Август, второй после Цезаря единовластный правитель Рима, боялся за свою жизнь, когда Антоний и Клеопатра выступили против него с огромным морским и сухопутным войском, однако неожиданно одержал победу над врагами и захватил их владения — Ливию и Малую Азию [515]. Да нужно ли перечислять судьбы божественного промысла? Управляя нашими поступками, он ведет их к неведомому для нас концу, иногда согласно нашим надеждам, иногда вопреки им, иной раз спутывая то и другое, а иной раз вместо одного подавая другое. Это похоже на то, как если бы кто–то собирался из Пирея [516] переплыть Эгейское море, но силою северных ветров был бы вдруг унесен к Криту и Сардинии. Подобное этому все время разыгрывается на суше и на море. Так и теперь: ты ждешь горя, а придет, может быть, радость, и посеянное в печали принесет обильный плод веселья. Нельзя ждать себе в будущем чего–то одного — будь то одного только ужаса или одного только приятного. К тому же, по слову мудрого Еврипида:

Из уст безвестных и вельможных уст

Одна и та же речь звучит различно [517].

Прочие люди, чтобы они ни говорили, способны вызвать тревогу у одного–двух человек, не более, а ты, которому вверены

царские тайны, ты, лучший из астрономов, можешь всех ввергнуть в отчаяние. Поэтому, если и не ради себя самого, то ради всех остальных прогони печаль со своих уст, стряхни ее с себя. Будь весел, как кормчие, никогда не принимающие унылого вида — ни тогда, когда беда только грозит им, ни тогда, когда она их уже настигла. Ведь они знают, что слово, слетевшее с их уст, внушает спасительную надежду пловцам, и поэтому, веселые и стойкие, языком своим предлагают угощение мужества. И это бывает тогда, когда море бушует, волны вздымаются выше Кавказа, а с неба извергаются потоки и опасность стоит перед глазами».

Стыдно ему стало наших слов и, насколько мог, он стряхнул с себя печаль, опять стал как прежде, ласков, весел и обходителен со всеми.

6. На шестой неделе четыредесятницы царь позвал к себе патриарха Герасима и бывших при нем епископов, чтобы в их присутствии поговорить с внуком — обличить его дерзость и отвратить его от дум о побеге. Внук, как полагал царь, устыдится свидетелей, смирится и отложит свои замыслы, в противном же случае будет наказан с общего согласия, и наказывающего не станут порицать.

Когда Андроник младший отправился к деду, он взял с собой нескольких человек, которые имели при себе кинжалы и оружие, спрятанное под одеждой, да и сам он шел не безоружный. Между ним и этими людьми было условлено, что они не позволят себе ни дерзкой грубости, ни насилия, если царь–дед обратится к нему с отечески кроткими увещеваниями, но если дед в гневе станет грозить наказанием, то эти люди кинутся к царскому трону, зарежут деда и сделают Андроника Младшего единым полновластным царем. Этих своих сообщников Андроник оставил у входа во дворец, а сам вошел к деду–царю и сел, как обычно, на царском троне. Увещания и обличения деда показались ему полными отеческой заботы, и поэтому все обошлось без столкновения. Оба царя дали друг другу клятвы — дед в том, что не сделает своим наследником никого, кроме царя–внука Андроника, а внук в том, что не станет ни замышлять, ни строить козней против жизни и власти деда–царя. Согласившись на этом, собравшиеся мирно разошлись.

К Андронику же, едва лишь он вышел, подступили сообщники, связанные с ним клятвой. Они кричали, что он нарушил страшные клятвы, и упрекали его в предательстве. «Справедливо ли это? — орали они, — мы помогли тебе стать грозным, сильным, помогли выполнить твой замысел, а ты нас выдал открыто мечу и бездне адской ?»

Эти укоры и эти речи смутили и устыдили царя. Он призвал к себе великого логофета и просил его быть ходатаем перед царем за этих лиц, чтобы и им была клятвенно обещана безопасность. Логофет же и слышать об этом не желал: «Бога не благодаришь

ты, не дивишься тому, что сам неожиданно остался цел и возвращен к жизни от самых адских врат, скажу я! Знаешь ли, что своей жизнью ты обязан мне и моим детям? Что я расстроил решение, принятое против тебя, и не дал ему осуществиться? Что солнце это ты видишь лишь благодаря мне? И ты еще хочешь просить за этих негодяев, забыв обо всем? Бог с тобой! Порви с ними. Они не побоялись ни молний небесных, ни срама людского и изменили без всякой нужды твоему деду и царю, станут ли они после этого соблюдать клятвы, данные тебе?»

Андроник выслушал эту неожиданную речь, долго стоял молча, затем вымолвил: «Ступай себе» и снова принялся за прежнее. Настала великая, божественная неделя, когда мы вспоминаем спасительные страдания [518], и царь видел, что внук ведет себя наперекор советам, не обуздывает своих порывов, попирает благопристойность и весь, сказали бы мы, охвачен смятением. Царь–дед негодовал и сердился, так что поникши от тяжелого горя, он дважды и трижды, как исступленный, изрекал своим приближенным: «Погибло и царство наше и церковное благочестие!» Андроник же с рьяной горячностью готовился к побегу, ездил в разные концы и вместе с сообщниками собирался в путь. Старик не постигал затей внука, недоумевал и терялся в догадках. Впрочем то, что делалось, рождало у него кое–какие подозрения и предположения, и замысел внука не укрылся совсем от него, поэтому он решил схватить его и сказал об этом, как о строгой тайне, только патриарху Герасиму. А тот немедля бросился к царю Андронику младшему и сообщил ему все. Андроник стал теперь еще больше спешить с побегом. Исполнить свое намерение он решил вечером в день светлого воскресения [519]. И вот этот день наступил. Как обычно, Андроник попросил и получил ключи от ворот, ведущих к Гиролимне [520], потому что через эти ворота он имел привычку выезжать на охоту. Была полночь, все спали крепким сном, когда Андроник с соумышленниками покинул город. Оседлав коней, они на другой же день прискакали в лагерь Сиргиана и Кантакузина, которые засели под Адрианополем и ждали их, готовые к торжественной встрече беглеца. Произошло это в двадцатый день апреля года 6829 [521]…

О побеге внука старик–царь узнал еще до восхода солнца.

В тот же день он созвал бывших тогда в Византии архиереев (патриарх ведь умер за день до побега) и велел им письменно осудить Андроника как изменника, а с ним и всех тех, кто ему сочувствует или вздумал бы бежать к нему. Собор архиереев исполнил это без труда. Повсюду можно было видеть, как носят святое Евангелие: в царских палатах, на дорогах, на площадях от народа требовали клятв в том, что он не будет держать сторону Андроника ни мыслью, ни словом, ни делом, а прилепится еще сильнее к старому царю. Вот что происходило в царствующем граде.

А сообщники молодого царя тем временем объявили фракийским городам и селам свободу от налогов и приобрели себе тотчас же беззаветно преданных приверженцев. Все фракийцы, вплоть до Христополя [522] готовы были восстать вместе с молодым царем против деда. Началось с того, что они без всякого зазрения стали убивать откупщиков и сборщиков податей и бесчинно делить между собой забранные у них царские деньги. А меньше чем через неделю несметное полчище пеших и конных, лучников и пращников уже шло из Орестиады к столице, собираясь захватить ее, пользуясь смутами и волнениями в народе, ожидая себе поживы, которую урывают при таких переворотах бесчестные руки. И всем этим заправлял Сиргиан. После четырех дней пути они расположились лагерем вблизи Селимврии [523] и уже готовились двинуться дальше, как вдруг старик–царь предупредил их, послав к ним посольство. Он ведь понимал, что если войско подойдет к воротам столицы, то городской люд не останется спокоен и взбунтуется. Главой посольства был Феолепт Филадельфийский [524], муж не только украшенный всяческими добродетелями и внушавший всем глубочайшее почтение, но и взрастивший обильный плод разума. Послана была и мать Сиргиана, ведь кому, как не ей, можно было устыдить сына и убедить его не подступать к стенам города, не делать того, что грозило Византии междоусобием, полным разорением имуществ и домов, гибелью мужей и жен, начальников и подчиненных и что обрекало человека, виновного в этом, на нескончаемый позор. Ей поручено было убедить его отвести людей от города и уже потом начинать переговоры. Сиргиан и в самом деле устыдился филадельфийского епископа, сжалился над мольбами матери и вернулся к царю в Орестиаду. Послы от старого царя были посланы туда, и там были приняты важные решения.

Оба царя, наконец, договорились о том, что молодой будет впредь самодержавно властвовать во Фракии от Христополя до взморья около Регия и до предместий Константинополя, а также распорядится сам теми землями в Македонии, которые он предназначил для близких ему людей. Земли эти были обширны и каждому из них сулили многотысячный годовой доход. Константинополь вместе с македонскими селами и городами по сю сторону Христополя сохранились за стариком. За ним также осталось преимущественное право принимать послов от окрестных народов и вести переговоры. Ведь молодому царю такие заботы были не по душе, он считал их тяжким бременем и избегал, как человек от природы склонный к распущенности, охоте и прочим праздным занятиям. Эти условия охотно принял молодой царь, но не очень охотно старик. По правде говоря, он даже был против них и хотел противостоять такому несчастью, но, не имея средств к тому, уступил и согласился с условиями внука, как бы получив их с дельфийского треножника.