Глава 16 Освенцим (1943–1944)

Теперь центром Холокоста стал Освенцим. При этом важно помнить, что даже после того, как в Биркенау появилось новое «оборудование» — газовые камеры, существенно облегчившие нацистам уничтожение узников, Освенцим помимо истребления продолжал выполнять целый ряд иных функций.

Одна из самых удивительных, учитывая реалии происходящего, заключалась в обеспечении палачам своеобразного алиби. Напомним, что в начале сентября 1943 года из Терезиенштадта — концентрационного лагеря, расположенного на территории Чехии, из Дании были депортированы около 500 евреев. Под давлением датского правительства руководство СС решило продемонстрировать его делегации Международного комитета Красного Креста как образцовый. Для того чтобы скрыть факт перенаселенности Терезиенштадта, нацисты переправили 5000 евреев в Биркенау (Освенцим II). Там их содержали в так называемом «семейном лагере»1, чтобы иметь возможность ответить делегации на вопросы о родственниках. Мужчин разместили в бараках отдельно от женщин, но детей не отправили сразу в газовые камеры, а разрешили им находиться с кем-то из родителей. Евреям велели написать открытки своим родным, которые остались в Терезиенштадте. Конечно, евреи «семейного лагеря» в Освенциме не подозревали, что это просто пропагандистская уловка: нужно было убедить сотрудников Красного Креста, инспектировавших Терезиенштадт, что Биркенау является обычным трудовым лагерем. Через несколько месяцев почти все евреи, депортированные в Освенцим, были убиты.

Другой функцией Освенцима, которая отличала его от лагерей смерти, созданных в рамках реализации операции «Рейнхард», стало проведение в широких масштабах медицинских экспериментов.

Начались они в 1943 году — гинеколог Карл Клауберг проводил ампутацию матки и яичников еврейкам и цыганкам, облучал женщин, испытывал препараты по заказам фармацевтических фирм. Тогда же в Освенциме появился самый известный в истории изверг с медицинским образованием — доктор Йозеф Менгеле. Когда его «исследования» над близнецами и карликами стали известны во всей своей жестокости, мир содрогнулся.

Менгеле тщательно детализировал результаты своей деятельности и привлек к этому профессионального фотографа Вильгельма Брассе, польского политического заключенного, попавшего в Освенцим в 1940 году в возрасте 22 лет. К 1943-му Брассе стал одним из немногих долгожителей лагеря. Вот его свидетельства. «Со мной разговаривал доктор Менгеле. Он объяснил, что будет присылать ко мне женщин — евреек, а еще близнецов, тройняшек и все такое. Ему нужны были их фотографии в полный рост, спереди, сзади, в профиль. И обнаженными их тоже нужно было фотографировать… Эти женщины были напуганы и очень стеснялись. Дети тоже были ужасно испуганными. Они даже боялись разговаривать друг с другом. Как они выглядели? Это были молодые женщины, девушки, не изможденные. Менгеле отбирал их из новых партий. Мне было стыдно… Все это очень мучительно…» Вильгельм Брассе делал страшные снимки. «Доктор Менгеле сказал, что пришлет мне пациента из цыганского сектора с каким-то видом гангрены. Я забыл другое название этой болезни, профессиональное [нома — гангренозное заболевание, ведущее к разрушению тканей лица, в особенности рта и щек]. Пришел молодой цыган с этим кошмаром, у него уже стала видна челюсть, кость… Менгеле пояснил, что его надо сфотографировать в профиль, чтобы все визуализировалось… Такие картинки у меня постоянно перед глазами. После войны мне снились повторяющиеся сны — либо ко мне ведут кого-то от Менгеле, либо приходят за мной, чтобы увести на расстрел»2.

В общественном сознании укоренилось представление о деятельности Йозефа Менгеле в Освенциме как крайнее извращение врачебных идеалов. Нетрудно понять почему. Ангелу Смерти, как звали Менгеле в Освенциме, было 32 года, когда он там появился. Он воевал и имел боевые награды, в том числе Железный крест за спасение двух танкистов из горящей машины. В 1942 году Менгеле получил тяжелое ранение, и после выздоровления его признали непригодным к службе в действующей армии. Весной 1943-го он получил назначение в Освенцим, а через год стал главным врачом Биркенау.

Йозеф Менгеле являлся убежденным нацистом. В 1932-м он вступил в организацию «Стальной шлем», которая через год объединилась со штурмовиками Рема. Другими словами, верность делу национал-социализма Менгеле демонстрировал еще до того, как Гитлер пришел к власти. В НСДАП и СС он вступил в 1937 году. Являлся Менгеле и убежденным расистом — считал, что принадлежит к высшей расе господ. Медицину и антропологию он изучал в университетах Мюнхена, Вены и Бонна, а диплом защищал по теме «Расовые различия структуры нижней челюсти». И тем не менее ничто в его предыдущей жизни, до Освенцима, не предвещало такого безграничного садизма и изуверства, которые ужаснули мир.

Освенцим для Менгеле стал огромной лабораторией. Он мог проводить любые эксперименты, делать все, на что хватало воображения. Особым интересом Ангела Смерти являлась генетика, в частности передача генов между членами одной семьи. Это и стимулировало интерес доктора Менгеле к изучению близнецов. Вера Александер, которая надзирала за парами, отобранными Менгеле, вспоминает, что в барак дети часто возвращались, рыдая от боли. Вера говорит, что никогда не могла постигнуть природу жестокости Менгеле3. Особую радость ему доставляла мысль, что после завершения эксперимента над парой близнецов их можно было умертвить и продолжать исследование дальше, препарируя тела. По свидетельству Миклоша Нисли — узника, который ассистировал доктору Менгеле, тот не раз с удовольствием повторял одну фразу: «Ну где бы мы еще нашли братьев-близнецов, которые умерли в один день в одном месте?»4 А в Освенциме близнецов было несколько сотен.

Карл Клауберг тоже продолжал свои эксперименты, и теперь ему помогал Хорст Шуман. Брассе делал снимки и для них. Вот его воспоминания о том, как нацистские врачи проводили стерилизацию. «Женщины лежали на специальном кресле. Медики расширяли вагину, ампутировали матку и вытаскивали ее щипцами. А я все это фотографировал… Не собственно женщину, а только операционное поле и удаленный орган. В нескольких случаях я использовал цветную пленку. Проявлять ее в здешней лаборатории мы не могли, не было специального оборудования, поэтому пленку приходилось отправлять в Берлин… Видеть эти жуткие сцены было очень тяжело. Я знаю, что во многих таких случаях женщинам впоследствии делали укол, и они умирали»5.

Клауберг, ранее занимавший должность профессора гинекологии в Кенигсбергском университете, был, подобно Менгеле, убежденным национал-социалистом. В НСДАП и СС он вступил в 1933 году, а позже получил звание обергруппенфюрера. В 1942-м году Клауберг попросил Гиммлера дать ему разрешение на массовую стерилизацию женщин для своих опытов. Рейхсфюрер не отказал, и профессора-обергруппенфюрера перевели в Освенцим. Как мы уже знаем, Гиммлер проявлял к этому вопросу большой интерес.

В ходе экспериментов женщинам, в частности, вводили в матку кислоту и другие вещества. «У этих несчастных были страшные боли и поднималась температура», — говорит Сильвия Весела, словацкая еврейка, вынужденно ассистировавшая Клаубергу6.

Доктор Клауберг ставил опыты с инъекциями, а его коллега Шуман подвергал узниц значительным дозам рентгеновского облучения. Сильвия Весела вспоминает, что на них изучалось воздействие рентгеновского излучения на кишечник. «Это было более чем ужасно. Женщин все время рвало. Это был кошмар…»7 Сильвия признает, что за время пребывания в Освенциме она стала эмоционально невосприимчива к страданиям. «Если человека очень сильно бить, через некоторое время он теряет сознание и уже ничего не чувствует. Вам знакомо это ощущение? Нет, не знакомо, вы его не испытывали… Физически я сознание потерять не могла, но потеряла его эмоционально. Мне стало все безразлично. В этом было единственное спасение… Стать ко всему безразличной»8. Веселе и самой пришлось стать объектом одного из опытов Клауберга. «Я заболела, и они провели надо мной некоторые эксперименты… После войны я вышла замуж и забеременела, но, к сожалению, мне пришлось сделать аборт. Врачи сказали, что оставлять ребенка мне нельзя и беременеть больше тоже…»9

Медицинские эксперименты над заключенными проводили не только в Освенциме. Врачи-эсэсовцы были и в других лагерях. В Заксенхаузене они подвергали узников воздействию иприта, проверяя эффективность этого ядовитого газа — отравляющего вещества кожно-нарывного действия. Кроме того, этот лагерь снабжал медицинские учебные заведения Германии анатомическими демонстрационными объектами. Страшные эксперименты проводились в Дахау под руководством гауптштурмфюрера СС Зигмунда Рашера. В 1942 году заключенных там помещали в барокамеры, в которых понижалось давление до уровня, соответствующего тому, что существует на больших высотах (до 21 километра над уровнем моря). Рашер контролировал процесс снижения давления лично. Во время экспериментов заключенные умирали либо навсегда становились инвалидами. Наряду с этим узников держали в ледяной воде и рассчитывали, сколько времени экипаж сбитого самолета сможет выжить зимой в море.

Потенциальная польза таких экспериментов для люфтваффе была очевидной, но не все в немецких ВВС положительно относились к тому, чтобы в подобного рода опытах мучались и погибали люди. В октябре 1942 года, представляя результаты своих «работ» руководству министерства авиации, доктор Рашер обратил внимание на некоторое смятение среди присутствующих. Правда, Гиммлер перед этой встречей прояснил свою позицию по данному вопросу, написав Рашеру: «Я считаю тех, кто до сих пор возражает против экспериментов над людьми и предпочитает, чтобы немецкие солдаты погибали от гипотермии, государственными изменниками, и назову их имена там, где следует»10. Есть свидетельство, что рейхсфюрер пытался получить одобрение на исследования такого рода у Гитлера, и тот ответил: «В тех случаях, когда идет речь о благополучии государства, эксперименты над людьми могут быть допустимы»11.

Во время одного из таких опытов Зигмунд Рашер попытался вернуть к жизни заключенного, который потерял сознание от переохлаждения, положив его между двумя обнаженными узницами, а идею выдвинул Гиммлер, потому что полагал, что «…рыбачка вполне может положить к себе в постель своего полузамерзшего мужа и таким образом вернуть его к жизни»12.

Большинство узников Дахау и Заксенхаузена, над которыми проводились медицинские эксперименты, не были евреями, но это неудивительно, потому что к началу 1943 года в концлагерях, построенных на территории рейха до войны, евреев осталось меньше 40013. И в Освенциме, как мы уже знаем, Йозеф Менгеле обрекал на смерть синти и рома так же легко, как евреев. Нацистская идеология служила для него оправданием и уничтожения евреев, и смертельных для узников врачебных опытов. В системе мировоззрения расового государства медики давно стали оракулами смерти.

Теперь Освенцим превратился в огромное предприятие, которое выполняло много разных функций, решало немало задач, и грани между ними порой размывались. Это, безусловно, касается отношения к польским политическим заключенным. История Тадеуша Смречиньского показывает, например, как страдания поляков в Биркенау переплетались со страданиями евреев. В сентябре 1939 года, когда Германия напала на Польшу, Смречиньскому было 15 лет. Он жил в Заторе — городе в нескольких километрах от Освенцима. Немцы запретили полякам, таким, как он, получать образование, и Тадеуш был вынужден покинуть школу. В сентябре 1940-го 16-летнего подростка отправили в Германию на принудительные работы, но в ноябре он бежал. Тадеуш вернулся в Польшу, в Краков, и поселился у своей тети. Через пять месяцев он рискнул — поехал в Затор, надеясь, что немцы о нем забыли. Здесь Смречиньский по собственной инициативе начал деятельность против оккупационного режима. Он помогал людям переходить расположенную неподалеку границу между Верхней Силезией, которая стала частью Германии, и генерал-губернаторством. Тадеуш писал листовки против немцев и расклеивал их. В декабре он стал разрабатывать план помощи полякам, находившимся в близлежащих лагерях. Он решил раздобыть немного хлеба, а его друг взялся передать его заключенным, когда поблизости не будет эсэсовцев. «Я смог достать хлебные карточки, но, к сожалению, у моего приятеля были проблемы с алкоголем, — рассказывает Смречиньский. — Он напился и ввязался в драку на железнодорожном вокзале. Его задержали и при обыске обнаружили карточки. Позже он мне говорил, что его сильно избивали, и не было другого выхода, кроме как выдать меня, сказав, что я бежал из Германии, распространял листовки и помогал беженцам»14.

Смречиньского нашли, арестовали и отправили в тюрьму города Мысловице. Тадеуш подписал все обвинения, которые ему предъявили немцы, потому что смысла отрицать что-либо, по его мнению, не было. В Мысловице определяли дальнейшую участь заключенных. Смречиньский больше всего боялся Освенцима, но весной 1944 года попал именно туда. Его вместе с 50 другими узниками бросили в грузовик и куда-то повезли. Машину сопровождали мотоциклисты. «После того как они повернули налево, — говорит Тадеуш, — мы поняли, что нас везут в Освенцим. Мы все сидели молча, думая о своей судьбе и своих семьях, потому что понимали: скоро нашей жизни конец».

Заключенных привезли в главный лагерь Освенцима. Они прошли под аркой с надписью Arbeit macht frei («Труд делает свободным»). Потом свернули направо, прошагали мимо бараков из красного кирпича, в которых жили узники, и оказались в огороженном дворе между блоками № 10 и № 11. Вскоре после этого, вспоминает Смречиньский, появился гестаповец в сопровождении двух офицеров и начался суд. В блоке № 11 («блок смерти») находилась лагерная тюрьма и там происходили заседания так называемого чрезвычайного суда, по решению которого приводились в исполнения смертные приговоры в отношении арестованных гестапо участников движения Сопротивления и арестованных узников лагеря. «Каждого из нас вызывали по отдельности, — говорит Тадеуш. — Нам нужно было подняться на несколько ступеней, ведущих со двора в здание, и там ждать в коридоре. Когда подошла моя очередь, я вошел, у меня спросили личные данные. Потом зачитали все обвинения против меня». Затем ему велели присоединиться к одной из трех групп заключенных. «Они — члены суда — делали перерыв на обед и ужин, так что все затянулось до позднего вечера», — говорит Смречиньский. После того как все закончилось, первую из трех групп немедленно отправили в Биркенау, в газовую камеру. В ней оказался школьный учитель, который в Мысловице сидел в одной камере с Тадеушем. «Перед уходом он наказал мне: “Если останешься жив, расскажи Польше, как мы погибли”»15. Вторая группа попала в те же самые газовые камеры несколькими днями позже, а тех, среди кого был Смречиньский, зарегистрировали в лагере.

К этому моменту эволюции Холокоста умерщвление газом польских политических заключенных уже не было явлением необычным. В частности, 29 февраля 1944 года в крематорий IV в Биркенау из тюрьмы Мысловице в блок № 11 отправили 163 поляка одновременно с 41 другим заключенным из главного лагеря. Среди обреченных была молодая полька, которая, оказавшись у крематория, сказала эсэсовцу, что все знают — их ждет смерть в газовой камере, так что секретности, когда-то окружавшей это преступление, больше не существовало. Она говорила, что настанет день, когда немцев призовут к ответу за их злодеяния. Оказавшись в газовой камере, поляки запели свой гимн — «Еще Польска не сгинела», а потом песню политкаторжан начала ХХ века «На баррикады»16. Это свидетельствует и о мужестве отдельных людей перед лицом неминуемой смерти, и о силе национального духа.

Что касается Смречиньского, он удивился тому, что его не убили сразу после «суда» в блоке № 11. А в лагере Тадеушу улыбнулась удача. Он встретился с двумя заключенными, один из которых оказался облечен определенной властью, испытывавшими к нему симпатию — обыкновенную человеческую симпатию. Первым был капо. Вот что вспоминает Тадеуш. «Он знал меня по Мысловице, где я разносил миски с едой по камерам, и сказал, что позаботится о моей безопасности. Это было нечто сверхъестественное…»

Второй человек тоже пообещал ему свою поддержку. «Он назвался и сказал, что знал моего отца и работал с ним в мэрии. Этот человек дал мне дневную пайку хлеба — невероятную ценность… Он сказал: “Постарайся выжить. На марше или при построении никогда не вставай с краю колонны, впереди или сзади… Держись в середине”, а потом повторил: “Постарайся выжить…”» Тем не менее сам этот человек погиб. Смречиньский быстро понял, что для него жизненно важно найти работу «внутри» лагеря. Заключенные, которых выводили наружу, были вынуждены работать и под палящим солнцем, и в проливной дождь. Труд, в частности строительство дорог, был изнурительный, поэтому мало кому из них удавалось прожить долго. Тадеуш попал в стройбригаду, которая работала в пределах главного лагеря, и таким образом избежал подобной судьбы.

В Освенциме все уже знали об уничтожении евреев. Однажды ночью Смречиньский услышал рядом с бараком какой-то шум и осторожно, чтобы остаться незамеченным, выглянул в окно. Вот его свидетельство: «Я увидел мужчин, молодых и среднего возраста. Их близких отправили в газовые камеры, а мужчин вели обратно в главный лагерь. Им приказали стоять группами по пять человек, но они были в смятении и каждый хотел держаться с близким родственником — отцом, братом — или другом. Эсэсовцы, держащие на поводках собак, а также капо избивали их. Плотная масса людей была хорошо видна в свете прожекторов. Зрелище жуткое…» Тадеуш пытался представить, что чувствовал бы сам, если бы его родители только что задохнулись в газовой камере, а он остался жив. Наверное, это леденящее кровь ощущение, чувство беспомощности перед судьбой — ты абсолютно ничего не можешь сделать, чтобы спасти своих родных и близких.

Смречиньский пытался понять, как могут немцы творить такие дикие жестокости на глазах у всех и при этом считать себя цивилизованными людьми. В Биркенау он слышал, как лагерный оркестр исполнял произведения немецких, австрийских и итальянских композиторов. «Эсэсовцы сидели у стены крематория, в котором сжигали тела детей и их матерей, женщин и мужчин, но они спокойно там сидели. Сейчас я думаю, что они были довольны хорошо выполненной работой и считали, что заслужили отдых. У них не было сомнений. Над крематорием вился дым, а они сидели и слушали музыку Моцарта и прочих. Вот на что, оказывается, способны люди»17.

Для унтершарфюрера СС Оскара Гренинга, который служил в Освенциме, происходящее там имело особый смысл. Весной 1943 года ему было 22 года, и работал он в экономическом отделе — учитывал деньги и ценности, отобранные у прибывающих евреев. Убежденный национал-социалист, Гренинг хорошо усвоил ключевые принципы движения, в идеалы которого свято верил. Вот что он говорит: «Мы были убеждены, что мировое еврейство плетет против нас заговор, и эта мысль получила в Освенциме соответствующее выражение: необходимо было не допустить повторения того, что произошло с нами в Первую мировую войну, а именно мучений, которые свалились на нас из-за евреев. Врагов, которые существовали в самой Германии, следовало убить. Это было необходимо. Между этими двумя битвами — одной явной, на фронте, и другой — в тылу — не имелось абсолютно никакой разницы: мы уничтожали своих противников»18.

И тем не менее теоретизировать — это одно, а наблюдать массовые убийства воочию — совсем другое. Как правило, Оскар Гренинг все это и не видел, потому что бо?льшую часть рабочего времени проводил в кабинете, но, когда он стал свидетелем кошмара массовых убийств, это его потрясло. Случилось так, что Гренинг увидел, как в Биркенау в открытой яме сжигали трупы… «К небу вздымались языки пламени. Капо при этом рассуждал о подробностях процесса. Это было невыносимо отвратительно, чудовищно!.. Его, например, развлекало то, что в горящих трупах образовывались газы — в легких или еще где-то, и казалось, что тела подпрыгивают. Ему происходящее казалось смешным…»19 Вообще-то жизнь в лагере была для Гренинга вполне комфортной, почти роскошной. Вряд ли бы какая-нибудь другая работа смогла ему все это дать. У Оскара Гренинга, подобно большинству из 3000 немцев, служивших в Освенциме, крови на руках не было, потому что на фабриках смерти — в крематориях — задействовано было очень немного эсэсовцев. Для него эта «дистанцированность» от убийств была решающим фактором. В свободное время Гренинг занимался спортом — прыгал в высоту. У них была прекрасная команда легкоатлетов20.

Служба в Освенциме для эсэсовцев была размеренной и спокойной. Риск быть убитыми невелик, а условия жизни и снабжение прекрасные. Имелась также возможность обогатиться. В 1943 году в лагере даже проводилась проверка по этому поводу. В документе, составленном по ее итогам, выводы неутешительные: «Поведение некоторых военнослужащих войск СС совершенно недопустимо… У них обнаружены золото, жемчуг, драгоценности и деньги — разная валюта»21.

Конечно, служить в Освенцим шли не для того, чтобы разбогатеть, — во всяком случае, не только для этого. Как говорит Гренинг, им твердили, что их деятельность — во всех ее сферах — необходима для безопасности рейха. Евреи принесут в Европу большевизм, и долг Германии не допустить этого. Так бухгалтер Оскар Гренинг, считавший в Освенциме польские злотые, греческие драхмы, французские франки, голландские гульдены, итальянские лиры, и все его сослуживцы и стали убежденными в своей правоте палачами — участниками массового убийства гражданского населения от младенцев до стариков.

Оскару Гренингу наверняка были близки идеи, которые Адольф Гитлер высказал в своей речи 30 января 1944 года — в одиннадцатую годовщину назначения канцлером. Эта речь транслировалась по радио из ставки фюрера в Восточной Пруссии. Выступления перед раболепными толпами в Берлинском дворце спорта остались в прошлом. Праздновать было нечего. В этом выступлении Гитлер несколько раз подчеркнул, что поражен тем, что Англия, как он постоянно называл Великобританию, выбрала своим союзником Советский Союз, а не Германию. «Победа Германии означает сохранение Европы, — заявил фюрер, — а победа Советского Союза означает ее уничтожение». Проблема Англии, по мнению Гитлера, в том, что теперь в Лондоне поняли — у них нет способа вырваться из этого капкана, путь назад отрезан их еврейскими манипуляторами. Англичане совершили ошибку, связавшись с евреями! «Любая страна, отдавшая себя еврейству, как Англия, умрет от этой чумы, если только в последний момент не сплотится и силой не избавит свой организм от этих бактерий! Надеяться, что можно жить мирно или даже сбалансировать собственные интересы с этими ферментами, разлагающими человечество, все равно что надеяться, что человеческий организм в состоянии ассимилировать чумные бактерии»22.

Взгляды Адольфа Гитлера на мир, судя по этой речи, оставалось столь же незыблемыми, сколь и кровожадными. Во всех неудачах Германии виноваты евреи. Так же как они подрывали ее военные усилия в 1914–1918 годы, они подрывают их и сейчас. Это Гитлеру было ясно. Единственное, что оставалось для него непостижимым, — почему у англичан не хватает ума понять, что евреи их одурачивают.

Сколько немцев действительно верили в эти фантазии, слушая речь фюрера в январе 1944 года, мы не знаем. Наверняка можно говорить лишь о том, что после поражения под Сталинградом в начале 1943-го поддержка Гитлера и его режима стала уже не такой безоговорочной, как раньше. Это подтверждают многие факты, и не в последнюю очередь анализ настроений в обществе, который проводила сама нацистская партия. В одном из таких исследований констатировалось, что кое-кто из немцев осмеливается выражать открытое недовольство личностью фюрера и «…высказываться о нем в злобной и подлой манере»23. Появилась даже шутка, что Гитлер пишет продолжение книги Mein Kampf («Моя борьба») под названием Mein Fehler («Моя ошибка»)24. Разумеется, когда такие шутники становились известны гестапо, возмездие было жесточайшим.

Между тем угроза, исходившая теперь для немцев с Востока, была реальной вне зависимости от степени доверия риторике фюрера. Уверенность в том, что Германия сможет победить в войне, таяла. Итальянцы могли вступить в сепаратные переговоры о мире и получить достаточно мягкий оккупационный режим западных союзников. Немцы знали, что их части на Восточном фронте не в состоянии сдержать наступление Красной армии и в Кремле ничего, кроме безоговорочной капитуляции, не примут. Эта реальность означала следующее: признание Гитлером того, что проигравшей Германии грозит уничтожение, — отнюдь не гипербола, фигура речи, а вполне точный прогноз на будущее. В таких обстоятельствах для большинства не было иного выбора, кроме как продолжать борьбу. Как сказал оберштурмбаннфюрер СС Фриц Даргес, адъютант Гитлера, выпрыгнуть из несущегося вперед поезда никто не может25.

В выступлении перед группой генералов 26 мая 1944 года фюрер еще раз подчеркнул, как важна борьба с еврейством в контексте исхода войны. «Уничтожая евреев, — сказал он, — я уничтожал возможность возникновения любого революционного ядра. Конечно, меня могут спросить: “Нельзя ли было сделать это несколько проще или, если не проще, поскольку все вокруг невероятно сложно, более гуманно?” Господа офицеры, мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть»26.

Итак, война против евреев не просто продолжалась — она активизировалась. Капитуляция Италии и полная оккупация немцами Франции означали, что теперь у Германия появилась возможность депортировать евреев с территорий, где раньше этого не делали. В декабре 1943 года главой французской полиции был назначен Эме-Жозеф Дарнан (позже в его ведение было передано и управление французскими тюрьмами), а это значит, что нацисты хотели как можно быстрее выслать из страны всех евреев27. Дарнан был членом французских формирований СС, имел звание штурмбаннфюрера. Медлить он действительно не стал — поток евреев, депортируемых из Франции, сразу резко увеличился. С 20 января по 17 августа 1944 года в Освенцим их отправили почти 15 00028.

Теперь для заявлений о том, что французские полицейские каким-то образом защищают «своих» евреев, не осталось места. За Идой Гринспан, молодой еврейкой, скрывавшейся в деревушке Ле-Жен-Ли на юго-западе страны, в начале 1944 года пришли именно французы. «Сначала я вообще ничего не поняла, — рассказывает Ида. — Я думала, это должны были быть немецкие полицейские. Я не знала, что французская полиция проводит аресты. Когда они появились, я спросила: “Как могут французы арестовывать таких, как я? Я француженка, я родилась здесь!” Я испытывала к ним презрение. Я смогла сдержать слезы и держалась стойко»29.

Иду отправили в Освенцим, и в лагере ей тоже помогала держаться сила воли. «Нужно было приспособиться к новой жизни… Вы меня понимаете? Нужно приспособиться спать в таких условиях, которые и представить немыслимо, к тяжелому труду, приспособиться к тому, что тобой постоянно помыкают. Приспособиться к плохой одежде… Когда действует разум, тело его слушается. Если психологически не приспособиться, тело не сможет реагировать как надо… Вот почему молодые люди справлялись гораздо лучше, чем те, кому было тридцать пять или сорок лет. Сорок — максимум. У молодых сильнее воля к жизни».

Вскоре после прибытия в лагерь другие заключенные сказали Иде, что здесь есть газовые камеры, но ей казалось, что это просто невозможно. «Никто им не верил, — вспоминает Ида. — Никто из нас в это не поверил. Это было уму непостижимо! Мы говорили, что это сплетни, глупая молва». А потом вновь прибывшие почувствовали тошнотворный запах из крематория Биркенау. Иде Гринспан пришлось согласиться с тем, что узники были правы насчет этого смрада… Насчет того, что тут действительно сжигают людей.

Ида говорит, что в Освенциме у нее никогда не возникал вопрос: «Почему я?..» Кроме того, она всегда знала, кто виноват в ее аресте и последовавших за ним страданиях. Ида по сей день не забыла роль своих соотечественников, которую те сыграли, способствуя нацистам в депортации евреев в концлагеря30.

Теперь в газовых камерах Биркенау умирали евреи из всех оккупированных европейских стран. Механизм того, что мы сейчас называем Холокостом, был давно отлажен, но общая картина оставалась не совсем однозначной. В Польше ликвидированы уже почти все гетто — за исключением одного, лодзинского. То, что в 1944 году оно еще продолжало функционировать, в очередной раз показывает нам, что иногда и невозможное становилось возможным. В начале 1944-го в лодзинском гетто находились более 75 000 евреев. Им было разрешено жить потому, что Артур Грейзер, руководивший Вартегау, сумел убедить Гиммлера: продукция, производимая евреями, оправдывает их существование.

Мордехай Хаим Румковский, глава юденрата лодзинского гетто, делал все, что считал необходимым, чтобы не разочаровать немцев. В сентябре 1942 года он способствовал депортации нескольких тысяч своих соотечественников, причем сказал тогда следующее: «Я не мог представить, что когда-нибудь мне придется собственными руками принести на алтарь эту жертву. В мои преклонные годы я вынужден умолять: “Братья и сестры! Отцы и матери! Отдайте мне ваших детей!”»31 Румковский поступил так потому, что немцы велели избавить гетто от бесполезных едоков. Маленькие дети работать не могут, а значит, в глазах нацистов они были бесполезными. В толпе слушающих главу юденрата при известии о том, что детей должны отнять у родителей и отправить из гетто, поднялся вой. Румковский между тем продолжал свою речь. Депортированы будут не только дети. Придется расстаться и с больными людьми. «Здесь, в гетто, — сказал он, — много больных, которым судьбой отпущено жить несколько дней, в лучшем случае несколько недель. Я не знаю, насколько дьявольской прозвучит эта мысль, но должен сказать вам: “Отдайте мне больных, взамен мы сможем спасти здоровых”»32. Румковский призывал обитателей гетто подумать здраво и поставить себя на его место: в таком случае они точно решат, что он не может поступить иначе33.

У многих из тех, кто слушал главу юденрата, было иное мнение. «Мне в то время сравнялось 17 лет, — говорит Люсиль Эйхенгрин. — Я не могла понять, как это можно просить родителей отдать своих детей… И до сих пор этого не понимаю. Люди кричали: “Как ты можешь говорить нам об этом?! Мы этого не сделаем!”»34 Якоба Зильберштейна это предложение тоже поразило до глубины души. Вот его мнение. «Румковский был просто трусом. Он должен был покончить с собой, но не отдавать детей»35.

Когда еврейская полиция стала приходить за детьми и больными, вполне предсказуемо начинались душераздирающие сцены. «Не имело значения, что дети цеплялись ручонками за шеи матерей, — писал в те дни в дневнике Йозеф Зелкович. — Не имело значения, что отцы ложились на порог и стонали: “Только через мой труп вы возьмете ребенка…” Не имело значения, что старики цеплялись костистыми руками за стены и кровати: “Дайте нам тихо умереть здесь…”» Не имело значения, что старуха, падая к ногам полицейских и целуя сапоги, умоляла: “У меня внуки такие, как вы…” Не имело значения, что больные мужчины зарывались лихорадочной головой в мокрые от пота подушки, рыдая и проливая свои, возможно последние, слезы. Ничего не имело значения. Полиция выполняла предписание»36.

Немецкие силы безопасности, организовавшие депортацию и работавшие параллельно с еврейской полицией, проявляли особую жесткость. Одна женщина отказалась отдавать свою четырехлетнюю дочь, и немцы дали ей на размышление три минуты. Мать не изменила свое решение, и ее вместе с девочкой расстреляли на месте37.

Эстер Френкель, молодая еврейка, работавшая в администрации гетто, вспоминает, что, когда детей отрывали от родителей, их крики достигали небес. Самой Эстер, можно сказать, повезло — детей у нее не было. Кроме того, сотрудники юденрата, как и полицейские, получали особые талоны, по которым можно было спасти от депортации родных, в том числе детей и стариков, — десять человек. «У меня были близкие родственники, — говорит Эстер. — Был дядя. Была племянница. Для меня собственная семья всегда ближе. Я должна была о них позаботиться. Получив эти талоны, я должна была в первую очередь подумать о своих родных… В таких случаях всегда льются слезы, но, когда вокруг так много слез, человек думает только о своих проблемах»38.

Тот факт, что немногим обитателям гетто дали возможность спасти свои семьи, и то, что ими оказались именно те, кому было поручено отнимать детей у других, вызывал огромное возмущение. Хроники лодзинского гетто — его узники вели в то время дневники, отмечают, что избежавшие депортации таким образом были не теми, кто внес существенный вклад в жизнь общины, и даже не теми, кто занимался особо важной для гетто работой. «Это были, мы повторяем, люди, сотрудничавшие с немцами»39.

Якоб Зильберштейн узнал, что его мать, лежавшую в больнице гетто, собираются депортировать, и, охваченный паникой, помчался туда. У входа стояли евреи-полицейские. К счастью, одним из них оказался друг Якоба Ромек. Они вошли в здание, и Якоб стал кричать: «Мама! Мама!» Больница была переполнена, и найти ее оказалось трудно. Тем не менее спустя какое-то время Якоб услышал из-за запертой двери голос матери: «Я здесь, я здесь…» Зильберштейн выбил дверь, и на него хлынула лавина людей. «Я схватил мать, — вспоминает Якоб, — и побежал на второй этаж, потому что еврейская полиция начала загонять всех обратно в комнату». Он предложил, при посредничестве Ромека, немецкому полицейскому, уже охранявшему вход, часы. Тот взял их и отвернулся. Единственный выход был через окно. С матерью на плечах Якоб спустился по водосточной трубе и отвел ее домой. Там, говорит Зильберштейн, они наконец вздохнули спокойно40.

Хотя никто в гетто не мог утверждать наверняка, что детей, стариков и больных отправили на верную смерть, все подозревали, что их ждет ужасная судьба: зачем немцам утруждать себя заботами о них? Оставшиеся в Лодзи, в особенности родители депортированных детей, испытывали поистине адские муки. Какие страдания могут выпасть на долю их близких, ныне предоставленных самим себе?

Со временем в гетто стали просачиваться слухи о существовании лагерей смерти. Якоб Зильберштейн, например, узнал об Освенциме в начале 1944 года. Он работал на стройке, и один поляк-плотник сказал ему: «Я был в Освенциме…» Якоб не обратил внимания, потому что никогда не слышал о таком городе. «Я прошел мимо. На обратном пути этот поляк остановил меня и спросил: “Ты знаешь, что такое Освенцим?” Я удивился: “Где это?” Он ответил: “Недалеко от Кракова. Но ты знаешь, что там делается? Там травят газом и убивают евреев”. Я спросил: “Откуда ты знаешь?” Он сказал: “Я был в городе, работал плотником”. Конечно, для меня это стало ужасным потрясением. Я поспешил все рассказать Румковскому. Глава юденрата ударил меня по лицу и начал кричать: “Я отправлю тебя из гетто, если скажешь кому-нибудь хоть слово! Вышлю тебя самого из гетто!”»41

После депортаций сентября 1942 года в лодзинском гетто наступил период относительного спокойствия. Нацистское же руководство его судьбу еще не решило. Артур Грейзер пока хотел оставить гетто — оно оказалось выгодным «предприятием». Даже в юденрате знали, что начальник немецкой администрации гетто Ганс Бибов постоянно отправляет Грейзеру разного рода подношения. «Бибов полагал, — говорит Эстер Френкель, — что, если он будет одаривать вышестоящее начальство, ему позволят и дальше сохранить гетто. И оставаться в нем вершителем жизни и смерти…»42

В 1943 году Гиммлер попытался установить контроль над гетто, превратив его в концентрационный лагерь, но против этой идеи выступил не Грейзер, а тыловые службы вермахта — в гетто работали более 100 предприятий, да и вообще оно было полезным источником подневольной рабочей силы. В какой-то момент власти Вартегау потребовали денежной компенсации за передачу гетто, но им, конечно, отказали43. В мае 1944 года Гиммлер в конце концов распорядился закрыть лодзинское гетто. Это было неизбежно, к тому же в следующем месяце Красная армия начала мощное наступление и на данном направлении возникла угроза прорыва. В результате 23 июня 1944 года первый из десяти эшелонов, которые в целом перевезли около 7000 человек, отправился к Хелмно — фабрике смерти, которая открылась вновь, чтобы уничтожить лодзинских евреев.

Стационарные газовые камеры в Хелмно демонтировали еще в 1942-м, после того, как были созданы лагеря, действующие в рамках реализации операции «Рейнхард», и сюда перестали свозить евреев из Лодзи и окрестностей. Чтобы скрыть следы преступлений, творящихся здесь, здание, известное как «особняк», которое служило базой для мобильных газовых камер в деревне Хелмно, нацисты взорвали, но теперь сюда вернулась рота под командованием гауптштурмфюрера СС Ганса Ботмана. Продумать механизм уничтожения эсэсовцам предстояло заново. Они решили перенести «процесс» в лесной массив, где раньше сжигали тела умерщвленных. Там и построили бараки, в том числе для рабочей команды, и крематорий. Когда из Лодзи пришел первый эшелон, прибывших разместили на ночь в деревенской церкви. На следующий день их группами стали переводить в лес. Число человек в группе определялось вместимостью грузовиков — мобильных газовых камер. Евреев собирали около барака и сообщали, что их отправляют в Германию на работу. Даже называли город, куда повезут. Кстати, перед отправкой из лодзинского гетто конечной целью людям тоже называли этот город. Затем эсэсовцы говорили, что нужно пройти медицинское обследование и санитарную обработку, поэтому необходимо раздеться. После формального медосмотра в бараке — его проводили эсэсовцы в белых халатах, евреев вели, как им говорили, в дезинфекционную камеру. На самом деле они входили в камеру газовую… «Двери закрывали и запирали на засовы, — рассказывал впоследствии Шимон Сребрник, член рабочей команды Хелмно. — Заводили мотор. Выхлопные газы по специальной трубе поступали в грузовик. Какое-то время слышались крики, стук в стенки… Когда все стихало, машина ехала к крематорию»44.

Некоторым евреям перед медицинским осмотром, то есть перед смертью, приказали написать открытки в гетто, якобы уже из Германии… Иезуитский трюк сработал. «Пришла тридцать одна открытка, — отмечено в хрониках лодзинского гетто 25 июля 1944 года. — На всех штемпель “19 июля 1944”. К счастью, судя по открыткам, люди добрались хорошо и, что важно, семьи остаются вместе… Гетто вздохнуло с облегчением. Надеемся, что такие же сообщения вскоре придут и от других евреев»45.

Мобильные газовые камеры как средство уничтожения людей имели, с точки зрения нацистов, ряд преимуществ, в первую очередь это был быстрый ввод в «эксплуатацию», но обладали и определенными недостатками — самым очевидным являлась небольшая пропускная способность. Так было весной 1942 года, когда эти душегубки на колесах не выдержали конкуренции со стационарными газовыми камерами в Белжеце и Собиборе, так оказалось и сейчас, особенно если сравнивать с «мощностями» Освенцима-Биркенау. Эсэсовцы поняли, что для уничтожения всех евреев из лодзинского гетто в Хелмно потребуется много времени, и план поменяли. 15 июля депортации прекратились, а с 7 августа, когда они возобновились, эшелоны пошли уже не в Хелмно, а в Освенцим46.

За август туда доставили около 70 000 евреев из Лодзи. Среди них были и Макс Эпштейн с матерью47. «Гетто было не подарок, — говорит Макс, — я не собираюсь защищать его, но это все-таки был дом. Там жили семьями… Несмотря на жалкое существование, это все-таки было что-то родное»48. Макс за несколько минут понял, что в Освенциме ничего этого не будет — даже жалкого существования. «Запах… — с содроганием вспоминает он, — это было похоже на паленые волосы, что ли… Словом, какая-то органика. И стало ясно, что тут убивают людей…» Тем не менее им несказанно повезло — в эшелоне были опытные рабочие, специалисты по ремонту коммуникаций, поэтому селекция по прибытии не проводилась. Их сразу направили в лагерь.

Макс вспоминает, как вскоре после прибытия им дали воды. «В гетто было много случаев брюшного тифа, и мы никогда не пили сырую воду. Я повернулся к маме и сказал: “Кажется, вода некипяченая”. Она зашлась истерическим смехом — тут только и думать что о кипяченой воде. А люди, сидевшие рядом, решили, что мама впала в истерику, потому что узнала про крематорий…»49 Мать Макса отправили в женский карантинный лагерь в Биркенау. Ему было страшно смотреть, как мать уходит, но плакать Макс не стал: уже понял, что нельзя давать волю эмоциям, иначе тут не проживешь и пяти минут.

Судьба Макса Эпштейна и его матери нетипична — и тот и другая пережили войну. Большинство евреев из лодзинского гетто, отправленные в Освенцим, погибли там, в том числе и Мордехай Хаим Румковский. От газовой камеры коллаборационизм его не спас. Был ли у него другой выбор, кроме как подчиняться требованиям нацистов? Глава юденрата варшавского гетто Адам Черняков покончил с собой, когда начались депортации, но участь евреев это не облегчило…

Подлежит ли Румковский суду истории за свое активное сотрудничество с немцами, вопрос спорный. Безусловно осужден он должен быть за отношение к собратьям-евреям, в частности за то, что использовал свою огромную власть в гетто для сексуальных домогательств в отношении молодых женщин. О непомерной похоти Румковского ходили слухи еще до войны, когда он был директором сиротского приюта, а обретя власть в гетто, он мог безнаказанно насиловать женщин50. Например, Люсиль Эйхенгрин, тогда девочка-подросток, помнит, как Румковский домогался ее. Люсиль понимала, что если не уступит, то рискует жизнью, потому что в его власти было выслать из гетто кого угодно51. Другие евреи подтверждают, что Румковский действительно был похотлив52. Злоупотребления, которые он совершал в отношении евреев, находящихся в его власти, — ужасное преступление, за которое, если бы Румковский остался жив, его следовало бы призвать к ответу.

Летом 1944 года, когда в Освенцим II стали прибывать евреи из лодзинского гетто, в лагере находились заключенные из многих стран, включая Италию, Бельгию, Польшу, Германию, Нидерланды, Францию, Словакию и Грецию. В Освенцим депортировали евреев даже с Нормандских островов. Но преобладала тогда «эвакуация» из Венгрии, и по целому ряду причин история истребления сотен тысяч венгерских евреев в Биркенау стала особой страницей в беспримерном кошмаре Холокоста.