Глава XV Грехопадение

Глава XV Грехопадение

Эта пребывающая во мне и в мире свобода, свобода, что располагается во времени, следствием чего оказывается истинность времени и доподлинность его содержания, — эта свобода придает смысл и достоинство Сотворению мира. Предположим, что, как и в гипотезе о демоне Лапласа, всё может быть выведено — как дня последующего, так и для предыдущего — из любой какой-то точки во времени и на основе каких-то незыблемых законов. Что означала бы в таком случае глупая, неумолимая механика, порожденная — или нет — глупым богом случайности или еще каким-нибудь божеством? Не будь свободы, возникшей по воле Бога настолько, что в Его Вечности сотворение через слово света и всеохватности вселенной прошло в два этапа, когда вначале прозвучало повеление, а затем был увиден его результат, причем второй этап предназначался для того, чтобы констатировать, каким образом в данности вселенной отозвалась данность свободы; не будь свободы, сотворенность для существ, наделенных вторичным бытием и сознающих замкнутость своего бытия во вселенной и по отношению к Богу, — эта сотворенность превратилась бы в самую глупую, самую никчемную, самую скучную из всех тех механических забав, что плодят слабоумные инженеры. Именно его истинность оставляет за миром некую толику свободы внутри правящей им закономерности. Подобную чуду небесную механику бороздят метеориты, недетерминированностъ уживается с закономерностью. И человек есть предпочтенное место свободы.

Место, занимаемое человеком, не является чем-то заурядным: оно отмечено предпочтенностью. Земля — это маленькая планета при звезде, расположенной, видимо, где-то на обочине одной какой-то галактики с ее 10[11] звезд, среди нескольких миллиардов галактик, где в общей массе вселенной газообразное состояние составляет 99 % относительно уже сформировавшихся звезд… Разумеется… но всё прочее лежит в совсем иной плоскоети. В XVI веке деятели Реформации, внимательно, вопреки своим предрассудкам, читавшие Библию, неизменно настаивали на том, что боговдохновенный завет зиждется на мысли о спасении через искупление. Иными словами — об искуплении во имя спасения… Библия — это не сборник кулинарных рецептов и не упавшая с неба частица Бога (каковым является несотворенный Коран); это — Слово Бога, обращенное к нам ради нашего спасения через посредство людей, их истории и истории Сына человеческого — Сына Божьего, порожденного, но не сотворенного. Богу не вменено поведать нам о тайне мироздания. Для действия и понимания у нас есть те самые чувства, что захватывают какую-то ничтожную, срединную часть вселенной (наши глаза воспринимают волны от красного до фиолетового вокруг 10-8 в пределах, выявленных пока в промежутке от 10-16 до 10-8), и по сути своей практический разум, полученный нами от Бога для того, чтобы владычествовать, плодиться и наполнять[178]. Слово проникнуто идеей спасения. Это — Слово во имя Спасения. И больше ничего. Для постижения тайн мироздания у нас есть разум — возможные 10[15] синапсов нашего мозга: явно недостаточное изобилие. Познание — наш удел. В деле Спасения оно нейтрально. В области практики, Praxis, наша любознательность законна, даже если выходит за пределы строго необходимого. Мы, следовательно, можем предаваться размышлениям о вселенной, но Библейское Откровение поведает нам только о том, что важно.

Но дело в том, что сказанное в Откровении требует четкого понимания. Тем более, что его Слово — краткое. В начале сотворил Бог небо и землю. Я перевел: всю совокупность, всю потенциальную совокупность. Всё прочее служит для описания сопутствующего и организующего акта творения. Но в начале всё сотворено потенциально. Причем — не хаотически, а в таком порядке, который не исчерпывает подлинности, свойственной временной протяженности. Итак, акт творения распадается на два этапа: время возникает в некий момент, и это имеет основополагающее значение; время наделено подобной чуду творческой потенцией. Вся суть заключается в диалектическом притяжении/отталкивании, возникающем между импульсом, исходящим от бытия тварного, наделенного этим качеством, и поистине творческим импульсом, исходящим от Бога. Но после сотворения мира в наличии оказываются две свободы: верховная, выступающая в качестве исходного начала свобода Бога — и свобода тварная, способная как на хорошее, так и на дурное.

Слово Божие обнаруживает, что свобода тварная не есть исключительное достояние человека, что этот последний не является единственной тварной свободой; что в природе есть такой вид свободы, который, стало быть, выступает как возможность неудачи. Слово: «И увидел Бог, что это хорошо», — произносится шесть раз по поводу космоса и природы, а уже потом — человека. Наша свобода, более широкая, более полная, состоит из иной, лучшей субстанции, но даже наша свобода не отделяет нас от природы, не заставляет нас восставать против природы, в которой мы оказались по воле Бога. Тем не менее, каким бы скромным ни было место Земли с точки зрения пространства, массы, энергий, времени, по отношению к небесам оно задано. «В начале сотворил Бог небо и Землю» означает, с одной стороны, потенциальную всеохватность тварного бытия; с другой же стороны, всеохватность — и землю.

Эта разделенность касается нас. Тем более, что у неба — двойной смысл. Небо — это остальная часть космоса, но, вместе с тем, и его потусторонность. Остальная часть космоса — это то, что в космосе не есть земля и что, по своей массе, энергиям, атомам, частицам, в несколько миллиардов миллиардов миллиардов… раз превосходит Землю. Но в тексте сказано: небо и Землю. У Земли — свое место. Мы находимся на ней. И для Бога это место не есть нечто незначительное. Эта кучка грязи, этот подобный чуду сад никак не может считаться чем-то совершенно ничтожным в трагедии Грехопадения и Спасения. У нее есть право на наше внимание, точно так же, как она удостоилась сотворяющего и возмещающего внимания со стороны Бога. Можем ли мы, исходя из традиционной диалектической взаимосвязи между духом и материей, материей и формой, информацией и ее получателем, сделать вывод и понять, что иерархия масс, сил, частиц и энергий не есть единственный существующий во вселенной порядок понимания? Нас ободряет то, что Бог сказал: «небо и Землю». Но у неба есть и иной смысл: он значит, что наша судьба на земле исполняется не целиком. На земле — или, в более широком смысле, в пространстве-времени. Этот смысл вытекает из уподобления, данного Верой. Следовательно, земля наделена своей значимостью, и небо имеет к нам отношение по крайней мере в такой же степени, что и земля.

Что стало бы со свободой, проявляющейся лишь в одном смысле? Разумеется, плохой выбор — это плохой выбор. Но, во всяком случае, он свидетельствует о возможности выбора. Плохой выбор подчеркивает ценность хорошего выбора.

Проблема свободы четко поставлена только тогда, когда в тексте книги Бытия заходит речь о человеке. До этого она лишь пунктирно обозначена в «И сказал Бог», что (всё) это «хорошо (весьма)». Неудачный выбор, неудачи выбора, заблуждения в природе, в космической всеохватности лишь неявным образом и задним числом обозначены в положительной оценке. В виде «И увидел Бог». Но дальнейшее, когда описывается приключившееся с людьми (Быт 2: 16–18), побуждает вернуться назад и самым серьезным образом отнестись к суждению Бога о своем космическом творении.

Включенность свободы человека в росток свободы космической придает больше веса и ценности драме человеческой свободы.

Я усматриваю в этом по крайней мере два преимущества.

Раз уж мы и в самом деле вылеплены из персти земной (в этом пункте урок книги Бытия совпадает с уроком биологии), — то приносит успокоение мысль о том, что наряду с линией разрыва существует и линия преемственности. В процессе становления человека как вида разрыв и преемственность существуют, поистине, на равных.

Мы родом из цепи живых существ, завершая становление, идущее в течение 3, 3 миллиардов лет, определенного типа, и в этом процессе неоднократно случаются сбои: при переходе к прямохождению; при появлении первого орудия, знаменующего первый контакт со временем; при том взрыве, каким оказывается появление сложно организованного мозга; в момент, когда осознается феномен смерти.

В тексте книги Бытия сказано о двух этапах: прах земной — затем вдунутая в него жизнь, появление речи, этический наказ.

Для того, чтобы уяснить себе глубинный смысл, присущий процессу появления человека в книге Бытия, важно сопоставить оба эти этапа — как это и сделано в канонической версии, в признанном и принятом тексте, следующем не подлежащему изменению порядку.

Версия первой главы опять-таки ставит человека на вершину Сотворения мира. Он сотворен на шестой день и, в отличие от всех прочих космических объектов, выделен особой пометкой: «по Нашему образу», «по Нашему подобию», «по образу Божьему» — к чему прибавляется передоверенное ему владычество над всем живым.

Однако о свободе не сказано ничего — как и о свободе применительно к природе; создается впечатление, что высказывание Бога завершает временную протяженность — ту, что стала вместилищем свободы, а значит — той, по поводу которой Бог может высказать свою оценку.

Но смысл сокрыт так глубоко, что не прояснился бы без разъяснений второго повествования. Это — древнейшая (яхвистская[179]) версия, короткая, непосредственно следующая за человеком. Космосу во втором повествовании (начинающемся в Быт 2: 4) уделен только один стих: «Вот происхождение неба и земли при сотворении их». Так просто описано предшествование, которое выглядит иначе: «Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время когда Господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла […] и не было человека…» (Быт 2: 4–5). Развенчав в простодушных выражениях, только подчеркивающих значение высказывания, иллюзии, связанные с вечностью природы, яхвистское повествование без промедления переходит к человеку.

Оба ключевых эпизода — стих 7 (Быт 2: 7) и стихи 16–17 (Быт 2: 16–17) — разделяет длинное описание сада в Эдеме, создающее ощущение временной протяженности. Яхвистское повествование наводит на мысль о некоем усилии, предпринятом между началом Сотворения человека и появлением этого последнего в качестве человека, — или о разделяющей два эти момента временной протяженности. Как бы там ни было, его медлительность резко выделяется по сравнению с чрезвычайно насыщенной быстротой первой главы и первых семи стихов главы второй.

Но тогда как в стихе 7 подчеркивается включенность человека в природу, всё, начиная с Быт 2: 16–17, указывает на неповторимое, исключительное место человека в кругу всего тварного. Ведь с ним говорит Бог, ведь повелевает ему Он: «От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (16–17).

Повеление ли это?

Пожалуй, это скорее предупреждение: если ты вкусишь от дерева познания добра и зла, то умрешь. Есть — это действие чрезвычайно насыщенное. Съесть плод познания, высшего познания, того, что дает возможность различать добро и зло, — это доискиваться своей судьбы, своей жизни, пытаться при помощи этого усилия уяснить себе смысл своей жизни. Это значит надеяться только на себя, отвергая истину о жизни и о бытии, состоящую в том, что она сотворена, то есть в том, что она получила свое бытие извне.

То, что рассматривалось как бунт, — это, прежде всего, неприятие очевидности, очевидности неполноты; бунт — это прежде всего заблуждение. Есть — значит вступить на путь, который приведет к познанию смерти: если ты поешь… то умрешь. Завершением всего твоего усилия станет открытие того, что ты умрешь. Ты, в одиночестве, в будущем, умрешь, и вся твоя жизнь станет лишь той временной протяженностью, что грызет будущее под взглядом смерти. Повеление Бога — это поучение, совет, указание на возможные — нежелательные — результаты.

Между запретом, возвещением («ты умрешь») и нарушением лежит эпизод речи. Бог проводит всё тварное перед человеком, поручая ему наречь это последнее соответствующими именами. Дать имя — значит участвовать в творении, В древних обществах наделение именем было исключительным уделом отца. Через слово, обретая слово, человек принимает некоторое участие в акте сотворения — сотворения через слово.

В сцене грехопадения участвуют три действующих лица: загадочный змей, женщина и стоящий поодаль мужчина. Я уже говорил о змее. Он — это еще и дух, влекущий книзу. В традиционной герменевтике змей — это Сатана, князь демонов. Оставим за ним его таинственность.

Его голос несет наибольшую пагубу, это голос сомнения, лжи. «Подлинно ли сказал Бог?»

Змей не говорит: Бог солгал; он не говорит: Бог не сказал. Его вопрос — куда более пагубный: Подлинно ли Бог сказал? Бог сказал — но как? Сказал ли он подлинно? Иными словами — был ли у Его слов смысл, общепринятый смысл? Змей дает понять, что смысла у слова может и не быть. Но если вы вспомните сказанное Богом: «Бог сказал: да будет свет! и был он», — то вы увидите, какая опасность заключена в коварном вопросе змея. Может ли быть слово лишенным смысла, если учесть, что слово Бога призывает космос перейти из небытия в бытие? Хуже того: может ли статься, что слово сотворено для сокрытия смысла?

Будь правота на стороне змея… пораженный Бог, переставший постигать собственное творение, испытал бы страх. Следовательно, создав человека по Своему образу и приказав ему использовать свой разум наиболее полным образом, Он запретил бы ему доходить до конца его разума как раз для того, чтобы сохранить в безопасности Самого себя.

Проступок человека (мужчины и женщины, женщины и мужчины) состоит еще и в том, что допущена мысль о «неподлинности сказанного Богом», о возможности для слова Божьего стать ложью. Переведем: ведь грех в саду — это и мой грех; это, по сути своей, грех единственный, мой, тот, что мы совершаем ежечасно, тогда как мы чувствуем, что существует такая тайна судьбы, что нам не остается ничего другого, как довериться воле Всевышнего. Как могли бы мы притворно верить, что этот завет не был нами получен? что он ложный? что у него не было иной цели, как сделать тщетным наше усилие? Тогда как ничто так не высвобождает наше усилие, как спокойное приятие необходимости вверить нашу судьбу чему-то нездешнему, находящемуся вне нашего усилия и нашей власти… Чему-то нездешнему, а для знающих — Богу.

Перед лицом искусителя можно вести себя двояко. Активную роль играет Ева; Адам больше действует исподтишка, а в чем-то и двулично. Сознательно подготовленный эффект неожиданности вызван тем, что обе фигуры поменялись местами. Нужна немалая ослепленность для того, чтобы усмотреть в данном случае проявление неравенства полов. Разве полнота участия женщины в заблуждении мужчины не доказывает очевидным образом, что она действует с ним на равных? Если непослушание закону — первейшее проявление свободы, то на какую-то долю секунды Ева обгоняет Адама на пути становления человека. На деле, с мыслью о лживости слова они смирились вместе, как и с возможностью акта, несущего спасение. Книга Бытия их не разлучает, как не оказываются они разделенным и перед лицом кары, которую они претерпевают за содеянное.

* * *

В чем состоит эта содеянность, что это за мысль человека, завершившего свое становление, ставшая действием и получившая безоговорочное выражение, мысль основополагающая, изначальная, страшившая Бога, который попытался избавить нас от нее? — Это мысль о всеохватности самостоятельности. Гордыня (?); единовластие — если мир является порождением случайности и необходимости; наш разум — единственный разум; спасение обретается лишь через деяния; значит, для нас оно недосягаемо. Сорвав почти недосягаемый плод некоей разновидности познания в его абстрактно-философской форме (на деле — познания добра и зла), вы станете как боги… или умрете.

Смысл истории ясен; в истории всегда важен именно смысл — и именно он и проливает свет на наш опыт. Этот грех, а лучше сказать, эта склонность, грех, который в первые века богословы определили как первородный, есть, начиная с самого первого из всех людей, тот, что постоянно находит в нас прибежище: склонность в постижении смысла своей судьбы уповать только на самого себя.

На этом пути нас поджидает смерть — неразрешимость в ее крайнем виде. Пойдя по такому пути, венец творения попадает в тупик.

Вот что такое грехопадение.

Грехопадение — это свобода; случившееся в условиях неправедного обращения со свободой, оно образует вторую главную тему библейского откровения[180], то есть того дополнительного смысла, на поиски которого неполноценность логики разума и природы побуждает нас отправиться куда-то далеко, к тем столь причудливым текстам, что исходят из далекой, необычной, а между тем столь логично подготовленной точки нашей древнейшей культурной памяти.

Я всё больше тяготею к той мысли, заключенной в начальном тексте Библии, что показалась столь несообразной в физике после того как был высказан принцип Гейзенберга: мысли о частичной непредсказуемости мира. Бог в своей не знающей удержу любви дошел до этих пределов, составляющих часть достоинства, которым Он наделил все существа… Даже в природе, в противовес закону, существует та толика самостоятельности, вследствие которой время оказывается истинным, судьба — истинной, а мир — не вполне недостойным любви, которую питает к нему Бог. Такая свобода выступает равным образом и в качестве глубинного оправдания безмерности мироздания. Именно ради этой свободы и потребовалась столь невероятная безмерность, свойственная космическому пространству, частицам, времени и сознанию.

Готов с вами согласиться, что в грехопадении есть нечто несообразное. Осторожно! Имеется в виду именно сама эта незадача. Важна не эта однажды приключившаяся незадача, а червоточина, выявленная ею во всем человеческом бытии, поскольку первородный грех есть тот, что совершает любой человек, любой Адам, начиная с первого Адама. Вот почему мы несем ответственность за этот выбор, ставший уделом всех людей, а в крайнем случае — и всей вселенной, и против чего Бог не может ничего поделать.

Не упраздняя свободы, расцветающей на всех уровнях — от мироздания и до человека, формирование которого она завершает, — Бог не в силах помешать этому выбору, каким он открывается нашему познанию: выбору, вытекающему из той свободы, которая, как нам это дано познать Богом, завершает формирование человека.

Вновь обратимся к древнему тексту. Лучше понять его помогает новая, динамическая антропология[XCVI]. В распоряжении человекообразного существа оказалось всё: начатки речи, некая разновидность умения жить в сообществе; обширные технологические навыки, предполагающие зарождение сознания времени; умение обращаться с огнем, облегчающее начальное переваривание пиши и обеспечивающее питание, которое больше подходит для развития нервной системы. Располагая мозгом ограниченных размеров — около 800 куб. см., — это существо прошло почти все этапы на пути к становлению человека. Возможно, перед ним уже слабо забрезжило понятие свободы; в конце концов, намек на нее содержится в самой природе, достаточный для того, чтобы стать доподлинным сознанием этой свободы. Но вот приходит момент, когда последнее изменение мозга придает человекообразному существу, которому предстоит стать человеком, дополнительные, сказочные возможности обретения таких навыков и умений, которые только еще ожидают, чтобы их использовали: это касается искусства, сновидений, восприятия времени, которое становится всеохватным, трагическим и созерцательным; тем самым человеку открывается возможность обретения внутривидовой обособленности личной судьбы индивида; касается это и отвлеченного мышления и выработки представления о вселенной. Так возникают homo demens, homo ubris, homo religiosus, homo mortalis[181].

Как обойтись с этим избыточным богатством после того, как уже получено такое огромное наследство?

Разве это избыточное богатство не сделало меня способным осмысливать некую часть мироздания настолько, что до меня, сквозь мечту, красоту, нежность, радость, отцовство/материнство (то самое отцовство, которое благодаря запрету на инцест получило в дар человечество), сквозь теплоту домашнего очага может из абсолютной нездешности долететь голос, который, возможно, вручит мне ключ к судьбе?

Как обойтись с таким изменением природы?

Можно прислушиваться к этому голосу, а можно рассчитывать и только на себя, на богатство этих 10[15] или 10[16] синапсов внутри этого сказочного мозга, поставленного на службу идущих из древности блужданий тех, кто сопутствовал божественным попыткам вылепить нечто из персти земной, — с тем, чтобы обрести счастье и судьбу в себе одном.

В этом-то и состоит предостережение, с которым обратился Бог. Если ты поешь, если ты станешь взыскивать судьбы в себе одном, в одних только новых твоих способностях, ты обретешь только смерть, которая и существует-то только для тебя. То, что в природе было изменением, преобразованием, станет для тебя, и для тебя одного, тем, что Бог ненавидит еще сильнее, чем ты: смертью, поражением и для нас, и для Него. Если на подступах к не ведающему ограничений прогрессу индивидуализации/персонализации все свои помыслы ты связываешь только с самим собой, ты откроешь, что в соотношении с твоим масштабом сам вид в целом бессмертен, но что сам ты умрешь, что твои усилия тщетны, что не останется ничего, совсем ничего из того, о чём ты мечтал, что узнал, почувствовал и пережил в ходе этой жизни; что смерть, которая потенциально присутствует повсеместно, но нигде — в явном виде, существует только для тебя — для тебя одного. И что вся смерть, потенциально существовавшая во вселенной на основе времени как измерения, составляющего предпочтенную ось действия для Бога-творца и место, которое Бог, в своей не знающей удержу любви предоставил свободе, вся смерть, находившаяся во вселенной как бы во взвешенном состоянии, ныне сосредотачивается здесь, на человеке, и может стать— и уже стала — вполне реальной для единственного существа, которое после Бога, подобно Богу, по образу Бога, несло в себе как бы бледное отражение той сотворенности, которую Адам, земной владыка речи, только что поименовал.

В «Ярости Бога» я дал более аргументированный комментарий кратких слов, относящихся к Грехопадению, сделав это нашим современным языком. Особенность истории сада Эдемского — в том, что она принадлежит всем временам. Если библейским историям и нужны переводы, то только на другие языки, их не надо расшифровывать, они вполне понятны всем людям, всем временам, при всех обстоятельствах. Эта высшая простота воистину не от мира сего; Библия проста, как Вечность.

Мне хотелось бы, чтобы мы вернули Грехопадению его истинно христианский аспект, присущий ему в Библии. Ни один текст не подвергался более дурацкому осмеянию, чем глава 3 книги Бытия. На протяжении долгих веков вся ненависть, всё непонимание, всё ехидство разоблаченного Лукавого… и вся глупость — изнанка ума — ополчались на космическую драму Эдемского сада.

Грехопадение — это вся опасность, сопряженная с Сотворением мира, это цена, которую приходится платить за свободу. Если оно — удел человека, то важно помнить, что оно возникло уже в первую сотую долю секунды появления во времени. «…И увидел Бог свет, что он хорош». Хорошим свет мог и не быть. Удачным в мироздании оказалось не всё. Даже если удачное явным образом и преобладает, неудача — это тень, придающая блеск удачному.

Если же неуспех касается только человека, то оттого, что Бог воистину сотворил небо и землю, а также человека по Своему образу: если неуспех проявляется здесь, то — в силу положения человека. Наш неуспех — это следствие, это — огромная надежда, которую Бог вложил и впрямь в то, что представляется средоточием Его творения.

Разве в этот миг я не оказываюсь жертвой ловушки, расставленной змеем? Разве в этот миг я не испытываю искушение отвести человеку место, на которое ему не дано притязать? Одним словом, разве я не попался в свою очередь в ловушку, которую я изобличаю и в которую, как мне кажется, дал себя завлечь Жак Моно? Ведь речь идет о человеке, на котором сосредоточены главные помыслы Бога, — точно так же, как он представляется Жаку Моно любимчиком Бога-случая, в своем глупом ослеплении пекущегося о шансах на успех, которыми в азартной игре располагает его юный питомец.

Я так не думаю по двум причинам.

Первая — это место, отведенное истории Грехопадения в тексте Библии. Как и о Сотворении мира, о нем больше не говорится нигде. Вы не отыщете никаких его следов ни в одном другом священном предании, какие только есть в ходу у человека. Ни одно из них не возлагает на человека ответственности за феномен смерти и зла. Во всех прочих случаях этот феномен приписывается началу, воплощающему зло, злому богу, а то и заблуждению самих богов. Библия же превращает прегрешение человека в космическую драму, в драму для Бога и как бы в неуспех Бога.

Библия доносит до нас некую историю — часть всей истории человечества; донесенные таким образом два тысячелетия истории до отказа заполнены убийствами, войнами, лживыми измышлениями, жестокостью, лицемерием. Но всё это зло, вся эта греховность, превращающая меня, подобно Исайе, в человека, потерянного для добра, в человека с нечистыми устами (извергающими ложь, зародившуюся в сердце; именно она-то и оскверняет), — всё это зло коренится здесь, у истоков человека. Выбор — в корне всего. Дурной выбор является коренным. Всё прочее — всего лишь следствие.

Вторая причина, побуждающая меня самым серьезным образом отнестись к первородному греху, греху Адама, а значит, и моему, в крайнем — и истинном — случае, к греху единственному, — это всё последующее. Священное предание христиан, Библия как его сгущенное выражение — это история Искупления, того, что я назвал вторым творением — еще более великолепным, чем первое. Речь идет о возмещающем творении Бога, Бога, который в ином виде выступает как воплощение терпения и нежности, проявившихся вплоть до неисследимой точки Его унижения, до предсмертных мук на Кресте. Какой был бы смысл во всем этом внушительном рассказе без величия Грехопадения?

Я вынужден верить в Грехопадение, чего бы это ни стоило моей гордыне или, с более тонкой точки зрения, моему смирению; я вынужден уверовать в серьезность рокового заблуждения, в котором мы пребываем на протяжении около шестидесяти лет триста миллиардов раз, или, что то же самое, в заблуждение, в которое Адам, первый Адам, впал однажды, в тот миг, который оказался столь же обширным, что и сама Вечность, ради которой сотворен каждый отпущенный нам миг. Мне кажется, что я лучше уясняю себе Грехопадение, что оно делает меня менее неудовлетворенным с тех пор, как я прислушался к выводу: «И увидел Бог свет, что он хорош». В этом миге жизни Адама и всех Адамов преломляются все возможности свободы впадать в заблуждение. В этом миге и кроется червоточина Мироздания.

Стандартная модель вынуждает нас верить, что вселенная возникает из одной точки, содержавшей всё: всю массу, всю материю, всю энергию; почему же вы не можете в конце концов понять, что вся потенциальная опасность свободы, что вся возможность впасть в заблуждение, содержащаяся в выборе, свободе, которой Бог наделил мироздание, взрывообразно возникает из одной точки? И разве не об этом иносказательно, совершенно ясно говорится в повествовании главы 3?

Как стандартная модель возвращает нас к bereshit Библии, так и история сада возвращает нас к другому Большому Взрыву, иносказательно помещенному в саду Эдема. Вся сопряженная со свободой опасность сосредотачивается в этом мгновении, в этом миге свободы, который, подобно всем мгновениям свободы, Бог создал во имя Вечности.

Крайне немногочисленны комментаторы, признающие за Грехопадением его космический аспект. А ведь к такому толкованию подводит нас само Слово Божие. В противном случае что должно было бы означать то место в Послании к Римлянам (8: 19), которое приобщает к ожиданию Искупления всё тварное, если бы Грехопадение не касалось бы всеохватности Сотворения мира? «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих. — Потому что тварь покорилась суете…» (Рим 8: 18–20). Драма, перекликающаяся с эпизодом сада Эдемского, — и в самом деле драма космическая, коль скоро затронутой оказывается сама природа: «Проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от нее…» (Быт 3: 17). Если вся свобода, в скрытом виде заключенная во вселенной, обретается в человеке — венце творения, — ибо он есть предпочтенное место свободы, — то связь, устанавливаемая между нарушением завета и беспорядком в природе, перестает казаться нелепой.

Грехопадение — это не мелкий эпизод, а нечто огромное, соразмерное с человеком, с природой космоса, с обманутой любовью Бога.

* * *

Совершенно очевидно, что богословие, не понимающее сотворенности мира, не в силах понять и грехопадения; что философия, полностью отделяющая человека от природы, не в состоянии понять космическую драму грехопадения, сводя его к происшествию, связанному с обладанием яблоком (где яблоко — это шутовская выдумка ума, помышляющего только об очернительстве).

Если в этом столетии теософы (и первым из них— Пьер Тейяр де Шарден) исхитрились смазать тему грехопадения, которое могло бы нанести ущерб репутации Бога, — то старинные богословы не смогли противиться другому, почти столь же сильному искушению, побудившему вообразить, каким стало бы творение без грехопадения.

Слово Божие не поощряет такой ретроспективный подход. Ничто не в состоянии сделать так, чтобы уже свершившееся не происходило бы. Время истинно, оно и в самом деле необратимо, хотя Бог и возвышается над всеохватностью вселенной, следуя именно оси времени. Всё, что нам позволено мыслить, это то, что путь, избранный на основе того выбора, от которого Бог хотел нас избавить, не соответствовал Его умыслу и что цель будет добыта «рукою крепкою и мышцею высокою»[182], ценой дополнительного усилия.

Нам известно, что дополнительное усилие исходит от Бога, что вся разница — в нем, и только в нем.

Только такое усилие покрыло прегрешение, искупило нашу свободу. Свобода оплачена последствиями Грехопадения.

Следует бесконечно повторять, что актом творения Бог дал всё: бытие, судьбу, свободу. Ради нее любит Бог свое деяние, обретающее свою ценность благодаря свободе. В этом мироздании, сотворенном Богом в соответствии со всей безмерностью своей любви, в этом мироздании, сопряженном с крайней опасностью, не всё сочетается друг с другом согласно одной только неумолимой закономерности. Случается, что свобода порождает не только лучшее, но и худшее. Зло просочилось, мы его впустили. В мироздании Бога на вашу долю могут выпасть и страдания. В подталкивающей нас временной протяженности нет места только скуке.