4. Иисус и язычники
4. Иисус и язычники
Евангелист Матфей сообщает нам об исцелении слуги сотника: «Когда же вошел Иисус в Капернаум, к Нему подошел сотник и просил Его: Господи! слуга мой лежит дома в расслаблении и жестоко страдает. Иисус говорит ему: Я приду и исцелю его. Сотник же, отвечая, сказал: Господи! я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой. Ибо я и подвластный человек; но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: «пойди», и идет; и другому: «приди», и приходит; и слуге моему: «сделай то», и делает. Услышав сие, Иисус удивился и сказал идущим за Ним: истинно говорю вам, и в Израиле не нашел Я такой веры. Говорю же вам, что многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов. И сказал Иисус сотнику: иди, и как ты веровал, да будет тебе. И выздоровел слуга его в тот час» (8.5-13).
Цель наших размышлений не в том,чтобы сказать что-то «новое» об Иисусе, дать новое историческое пояснение или богословское учение. Речь идет не о чем-то новом, а о вечном. Мы хотим дать свободу нашему взору, чтобы лучше увидеть то, «что было от начала» (1Ин 1.1), и стремимся устранить все помехи: рутинные представления, непроверенные, но устоявшиеся критерии восприятия и оценки. Мы знаем, что дело в нас самих и нашем времени - ведь Его видят не чьи-либо, а наши собственные глаза, и мы воспринимаем Его, живя в наше время. Но тогда уж пусть все это будет действительно нашим, сегодняшним, а не бывшим, не чем-то привычным, рутинным. Свидетельство, к которому мы сейчас обратились, заставляет нас встрепенуться, рассеивает пелену привычного. Мы знаем Иисуса как Спасителя и Господа. Он для нас - если не задаваться вопросом, в какой мере и насколько в силу привычки - норма нашего религиозного бытия. И поэтому мы воспринимаем все происшедшее с Ним так, как будто иначе и быть не могло. Конечно, тут проявилась таинственная необходимость, о которой говорит Лука (24.26); и все же могло быть иначе, и непостижимо, что было именно так. Мы должны это чувствовать; лишь тогда оживает в нас образ Христа, когда мы открываем глаза и замираем, пораженные увиденным.
Что, например, происходило с Буддой? Он пробил себе дорогу, его признали великим учителем, и когда он умирал, его окружали друзья и последователи, отчасти — люди высочайших душевных и религиозных качеств, почитавшие его. Сам же он ощущал свою кончину как венец своих многолетних деяний... Или возьмем Сократа: вот подошла к концу его жизнь философа. Всем сердцем преданные ему ученики - среди них и Платон - принимают духовную эстафету. Сократ умирает в преклонном возрасте, и по существу -не потому, что так хотят его враги; смерти он мог бы избежать даже без того, чтобы идти на какие-либо уступки. Он умирает, потому что хочет завершить свою жизнь философа - смертью философа. Насколько же иной предстает жизнь Иисуса! Выше уже говорилось о том, какой странной была она с «человеческой» точки зрения. В ней настолько отсутствует все что можно было бы выразить, например, словами «оц боролся и одержал победу», «подготовил почву для своей миссии», «достиг полноты совершенства в своих трудах» - все эти мажорные ноты, обычно звучавшие в «биографиях великих людей»! Сколь беззащитен Иисус... Святая святых приходит и хочет даровать Себя - но отвергается непостижимой сердечной ограниченностью. И ровным счетом ничего от естественной последовательности образа, от пролагающего себе дорогу характера, как это встречается у других. Таинственный приход до невероятия сместившегося «горнего», и одновременно - срыв в непостижимые глубины всечеловеческого. Тут можно смутно осознать^, что получается, когда Бог становится человеком: не «канонический человек», не человек - великая лич-i ность, покоряющая мир. Нет, человеческое бытие и аспекте бытия Божия означает нечто иное - настоль-» ко иное, что рядом с этим образом такие историчесч кие фигуры, как Будда и Сократ, кажутся искусственными.
Быть может, Его божественное величие проявилось бы совсем иначе, если бы Он, оставив позади тес» ные пределы страны Израиля и его истории, оказался на просторах Римской империи, в изобилующем энергией океане эллинской культуры? О, как бы там Его поняли жаждущие души, чуткие и свободные умы! Какой бы там был создан образ бытия, какую действенность обрело бы Христово учение! Но это - «человеческий» ход мысли. Христос видел Себя посланным «к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 10.6). Он нес благую весть народу Завета, и этим определялась Его судьба.
Такова была не бытийная необходимость, но воля Отца. Закон земной жизни Христа проистекает не из «природы вещей» или «структуры Его личности», но из воли Божией, из посланничества в самом прямом смысле слова. И потому Иисус ограничил Себя тесным пространством Израиля, его небольшой историей; сюда Он принес Свою весть и здесь Он принял Свою судьбу, содержавшуюся в ответе, который дал Ему народ. Но Он знал о том, что было вне этих тесных пределов. Он осознавал, что за ними - другие народы, ждущие Его. Он слышал биение сердец, чувствовал томление душ.
Надо думать, у Христа была глубокая связь с язычниками. Это явствует из некоторых мест Св. Писания. Например, из рассказа о сирофиникиянке: «И, отправившись оттуда, пришел в пределы Тирские и Сидонские; и, войдя в дом, не хотел, чтобы кто узнал; но не мог утаиться. Ибо услышала о Нем женщина, у которой дочь одержима была нечистым духом, и, придя, припала к ногам Его. А женщина та была язычница, родом Сирофиникиянка; и просила Его, чтобы изгнал беса из ее дочери. Но Иисус сказал ей: дай прежде насытиться детям; ибо нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она же сказала Ему в ответ: так, Господи; но и псы под столом едят крохи у детей. И сказал ей: за это слово, пойди; бес вышел из твоей дочери. И, придя в свой дом, она нашла, что бес вышел и дочь лежит на постели» (Мк 7.24-30).
Слова режут слух, образ отталкивает. Но не та ли это жесткость, с которой подчиняются воле, когда сердце переполняет любовь? Сцена трогает именно тем, что вера женщины столь глубока и сердце ее столь чуждо узости, - иначе она не приняла бы образа. И Господь, видя, что она поняла его, дарует ей Свою любовь: «За это слово, пойди...». Она была язычница, и, вероятно, подобное случалось не раз. Иначе как объяснить слова обличения: «горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо, если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись. Но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо, если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня. Но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе» (Мф 11.21-24).
Иисус любил язычников. Если бы нам было позволено рассуждать с общечеловеческой точки зрения, то мы сказали бы, что Он тосковал по ним, но послушание удерживало Его в тесных рамках Его миссии.
То же самое приходит на ум при чтении текста, цитируемого в начале главы. Человек, обратившийся к Иисусу за помощью - римлянин, в любом случае -язычник. Быть может, он - прозелит, как тот, другой сотник, Корнилий, о котором повествуется в Деяниях Апостолов (гл. 10). Он просит за своего денщика, что само по себе уже располагает к нему; мы видим его заботливое отношение к своим людям. Когда Иисус обнаруживает Свою готовность пойти с ним, он отказывается: я недостоин того, чтобы Ты пришел ко мне. Этого и не нужно. Когда я отдаю приказ моим воинам, они выполняют его, хотя я — лишь офицер невысокого ранга. Ты же - тут мы почти что ожидаем услышать от военного человека: главнокомандующий. Итак, прикажи, и болезнь повинуется Тебе! Мы чувствуем, как привольно становится Иисусу при этих словах. Теснота отступает, и Он ощущает простор нелукавого сердца и веры, не осознающей, насколько она прекрасна. И вся боль, накопившаяся в душе непонятого Спасителя, Посланца горних, задыхающегося от человеческой узости, выражается в словах: «Истинно говорю вам, и в Израиле не нашел Я такой веры».
Образ этого человека позволяет нам осознать, как на самом деле должно было восприниматься послан-ничество Господа: радостно, с абсолютной готовностью. О, что было бы тогда! Но вышло так, что на пути Иисуса точно опускались - один за другим - шлагбаумы. Повсюду - ямы и ловушки: то какая-либо традиция, то запрет, то школярские перепалки; повсюду - узость, мелочность, недоразумения. Повсюду недоверие, зависть, ревность. Ответ на Его благовестие - сомнение и протест. Его чудеса не признаются, их значение понимается превратно; в них усматривают преступление, поскольку они были сотворены в субботу, когда творить чудеса запрещено (Мк 3.2); наконец, в них видят проделки сатаны (Мк 3.22). Иисуса коварно пытаются поймать с поличным; Ему задают провокационные вопросы с целью уличить Его в непризнании существующего учения (Мф 16.1 и 19.3). Ужасным должно было быть то одиночество, в котором жил Иисус, - одиночество Сына Божия, закованного в цепи людьми.
Чем была Его весть? Божественной полнотой в самом прямом смысле слова. «Иисус Христос (...) не был «да» и «нет»; но в Нем было «да» - ибо все обетования Божий в нем «да» и в Нем «аминь» - говорит Павел (2 Кор 1.19). Посылая нам Своего Сына, Бог делает это без различий и исключений, ограничений и оговорок, по Своей безграничной свободе, в полноте Своего милосердия. Это - не какая-то придуманная система, не сложное аскетическое учение, но полнота преизбыточествующей любви Божией. Это - отвага Божия, дарующая самое себя и требующая взамен сердце человека. Все - за все! Говоря это, мы осознаем, что выносим приговор самим себе. Разве мы проявляем себя иначе? Разве нашим малодушием Он закрепощен в меньшей мере? Разве наша инертность подавляет Его в меньшей степени? Разве наши предрассудки и уловки обременяют Его не так же, как это было во время оно? Будем же молиться, чтобы Он даровал нам Свой свет и чистоту сердца!
Вскоре после вышеописанного события, в 13 главе приводится притча о сеятеле. Иисус говорит о судьбе благой вести: как сеется слово - на доброй почве сердца или на мелкой, не имеющей глубины; или же - на твердой дороге, где ничто не всходит. Что здесь могут означать понятия «доброй», «не столь доброй» и «дурной» почвы, как не различную степень готовности? И все- таки остается непостижимым, что слово Христово, исполненное всемогущей истины и созидающего духа, может не плодоносить.
И это тревожное «Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф 13.9)... Это слово и подобные ему ныне звучат в полную силу. Наше время - решающее. Мы чувствуем, как натянута струна.
Слово Божие не почиет, но призывает к действию и творит судьбы. Оно - не данность, к которой можно обратиться в любое время. Оно само творит время, в которое хочет быть услышано. А не находя себе слушателей, уходит. В конце свидетельства о сотнике читаем: «Говорю же вам, что многие придут с Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов» (Мф 8.11-12). Час, в который Слово преподносится народу Завета, истекает. Затем его понесут другим.
Это означает не только, что оно более не будет предлагаться, что исчезнет возможность слышания его и спасения им; нет, оно отнимет у нежелающих слышать сам дар слышания. «И сбывается над ними пророчество Исаии: «Слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Мф 13.14-15).
Слово Божие - живое приказание, само в себе несущее возможность исполнить его. Оно приходит, и, приходя, творит решающий миг. Если его не принимают, то не только время его истекает, но само оно обращается в погибель. Говоря об этом, чувствуешь робость: а сам то я разве не упустил свой час? Но текст требует интерпретации, и мы предаем себя его суду, сознавая, что он непосредственно касается и нас, моля Бога о милосердии... Когда Слово не встречает готовности и время оказывается упущенным, то оно, Слово, не только становится недоступным слуху, но и отнимает у человека слух. Оно не только отступает от сердца, но и обращает его в камень. И человек обустраивается в мире, становится, может быть, усердным и сообразительным, благородным и прочее, оставаясь, однако, недоступным для благой вести Христа. Но «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» (Мф 16.26)?
В Боге есть великая тайна-Его долготерпение. Он - Господь. В Его действиях нет той справедливости, что, как некий закон, имеет силу «для всех», а соответственно - и для Него Самого. Он Сам и есть справедливость. Не только воля Его праведна, но: что Он хочет, то и право. Человек, не подчиняющийся его требованиям, бывает за это судим, и приговор обжалованию не подлежит... Но Господь открыл нам, что этим не исчерпывается Его отношение к человеку! Через всю историю спасения, начиная от рая, прохо» дит весть о карающей воле Божией, но вместе с тем а о Его долготерпении. Конечно, ни в коем случае не следует преуменьшать значение всеопределяющей власти Господней, Его призыва; но будь только это, мы бы отчаялись. Нет, к этому присовокупляется и откровение о долготерпении Божием. Это воистину откровение, ибо оно заключает в себе ту тайну, что Он властен продлить решающее мгновение, более того - даровать нам его заново.