2. Путь в Иерусалим

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Путь в Иерусалим

Если бы перед Новым Заветом был поставлен вопрос, что такое человек, то ответ был бы дан словами апостола Иоанна: то существо, которое «так возлюбил Бог... что отдал Сына своего Единородного» (Ин 3.16)... Но этот ответ сразу же дополнился бы другим:

то существо, которое дошло до того, что убило Дарованного ему. Столько слепоты, столько зла и разрушительных истинктов было в человеке, что его хватило на то, чтобы погубить Христа. Но если бы кто-нибудь возразил: Что общего у тех людей со мной? Какое мне дело до Анны и Каиафы? - то этим он показал бы, что не имеет представления об общей ответственности, связывающей всех людей. Уже и по естественной исторической связи каждый отвечает за всех, а все должны нести бремя одного; тем более это верно, когда речь идет о великой общности вины и искупления.. . Но на тот вопрос Писание дает еще и третий ответ: человек - это то существо, которое отныне живет, исходя из судьбы Христа. На нем по-прежнему почиет любовь Божия, но на нем же лежит и ответственность за то, что ей пришлось идти путем смерти.

После того, как Матфей в двенадцатой главе рассказал о том ожесточенном столкновении с фарисеями, при котором Христос обвинил их в хуле на Духа, он повествует о том, как приходят некоторые люди и хотят получить от Господа знамение. Не какое угодно, а великое мессианское знамение, ожидавшееся апокалиптикой того времени. На это Он отвечает:

«Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы-пророка. Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи. Ниневитяне восстанут на суд с родом сим, и осудят его: ибо они покаялись от проповеди Иони-ной; и вот, здесь больше Ионы. Царица Южная восстанет на суд с родом сим, и осудит его; ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона» (Мф 12.39-42). Возможность грядущего отвержения и смерти уже бросает свою тень на эту сцену. Мы еще увидим, что означает пророческое прозрение еще не случившегося. Та же мысль появляется в начале шестнадцатой главы. Здесь противники также требуют знамения, Он же отвечает: «Вечером вы говорите: «будет ведро, потому что небо красно»; и поутру: «сегодня ненастье, потому что небо багрово». Лицемеры! различать лице неба вы умеете; а знамений времен не можете? Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы-пророка. И, оставив их, отошел» (Мф 16.2-4).

В том, как Он пребывает в мире и как развиваются Его отношения с людьми, заложена и все сильнее выступает возможность, даже необходимость, гибели. Это то «должное», о котором Сам Иисус говорит несколько раз. Например, там, где Он упоминает о крещении, которым Он «должен креститься»: «и как я томлюсь, пока сие совершится!» (Лк 12.50). Это же «должное» прорывается и в тексте от Матфея (16.21), о котором сейчас пойдет речь. Что это означает? Можно было бы подумать, что это та необходимость, которая развивается из существующего положения, когда последствия совершенных действий, слов и поступков - все ведет к концу. Таким образом, катастрофа может стать неминуемой. Однако Христос ведет Себя совсем не как человек, вокруг которого назревает катастрофа. Тот искал бы иных путей для достижения своей цели: или обратился бы в бегство, или приготовился бы со всей энергией отчаяния погибнуть с честью. Ничего подобного с Иисусом не происходит. Ему легко было бы бежать, но Он об этом и не помышляет. О каких-либо других средствах для привлечения народа нельзя найти ни одного слова, но нет также и признаков отчаяния. Путем, которым Он шел до сих пор, Он продолжает идти неуклонно. Он исполняет Свою миссию, не отступая ни на шаг, и становится ясно, что, начиная с определенного момента, Он хочет смерти. Он говорит ей «да» и придает ей бесконечный смысл, исходящий из Его посланничества; в нее облечется искупительная воля Божия.

В шестнадцатой главе Евангелия от Матфея говорится: «С того времени Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим, и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть у биту, и в третий день воскреснуть» (21). В семнадцатой главе: «Во время пребывания их в Галилее, Иисус сказал им: Сын Человеческий предан будет в руки человеческие; и убьют Его; и в третий день воскреснет. И они весьма опечалились» (22-23). В двадцатой главе: «Восходя в Иерусалим, Иисус дорогою отозвал двенадцать учеников одних, и сказал им: вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть; и предадут Его язычникам на поругание и биение и распятие; и в третий день воскреснет» (17-19).

Эти слова не нуждаются в истолковании. Пожалуй, сказать надо только одно: готовность Иисуса принять на Себя эту «необходимость» не имеет ничего общего ни с отказом от самого себя, ни с отчаянием, - равно как и с энтузиазмом или дионисийским влечением к гибели. Здесь заявляет о себе непреклонная воля, исходящая из самого глубинного средоточия. Но эта воля ужасна. Иисус не был холодным сверхсуществом. Он был так человечен, как никто из нас. Если мы знаем человека, природа которого отличается необыкновенной чистотой, а сердце так сильно и нежно, что до самых глубин его существа проникают любовь, и радость, и страдание, - подумаем о нем и уверим себя, что он все-таки еще туп, что его взгляд еще мутен и характер суров, ибо и в нем есть греховность. Он же, «Сын Человеческий», был совсем чист, не был ослаблен ничем злым, был открытым и любящим в самой своей основе. Глубина, сила, способность страдать были в Его существе безграничны... И все, что с Ним происходило, происходило в бесконечности Его Божеского бытия. Каким до неумолимости ясным было все для Него, озаренное беспощадным светом неотразимой истины. До какого последнего предела та воля должна была пронизать всякое желание! Какой бездонный смысл, исходящий из той вечности, должен был изливаться в Его мышление и в Его ощущения! Как должно было пылать сердце любовью, поднимавшейся оттуда, - настолько, что нельзя понять, как могло оно ее выдержать... Если все это было так, то чем же были страсти Иисуса: Бог как таковой не может страдать - но ведь в Иисусе страдал Бог! Воля Иисуса без колебаний принимает страдание, но Он содрогается от бесконечной силы боли. Это показывает продолжение первого из приведенных текстов: «Отозвав Его, Петр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою. Он же, обратившись, сказал Петру: отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн; потому что думаешь не о том, что Бо-жие, но что человеческое» (Мф 16.22-23). Воля к жертве непоколебима в Нем, но, когда ученик притрагивается к ней своими доброжелательными, но такими поверхностными словами, Иисус этого не выносит. Сказано ведь Лукой в повествовании об искушении, что, когда нападение сатаны было отбито, искуситель оставил Его «до времени» (4.13). Теперь он опять появился и говорит словами ученика.

Но почему Иисус говорит о предстоящем? Может быть, Он все же хочет его предотвратить? Или найти помощь? Или по крайней мере облегчить Свое сердце? Евангелия показывают нам, как Он пытается открыться своим, как Он желает - после того как вожди и народ отвергают Его, - чтобы хоть они были с Ним и поняли, во что выливается теперь Его посланниче-ство. С последним потрясающим выражением этого желания мы сталкиваемся тогда, когда Он в Гефсима-нии оставляет большую часть учеников, трех из них берет с Собою, говорит им, чтобы они подождали Его, и уходит дальше один - а они засыпают: «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» (Мф 26.40 слл.). У Луки же сказано раз и навсегда: «Когда же все дивилось всему, что творил Иисус, Он сказал ученикам Своим: вложите вы себе в уши слова сии: Сын Человеческий будет предан в руки человеческие. Но они не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его; а спросить Его о сем слове боялись» (9.43-45). Три раза сказано, что они не поняли, а в четвертый говорится, что у них не нашлось даже смелости спросить. Какое одиночество!

В 21-й и 22-й главах Матфей передает обвинения, которые Христос бросает фарисеям: в решающий час они оказываются несостоятельными, они противятся Богу и Его Посланцу и уничтожают беспредельную возможность. В этой связи появляется притча об арендаторах виноградника, которые отказываются платить хозяину арендную плату и расправляются с его посланными, пока он не отправляет к ним своего сына, предполагая, что к нему они отнесутся с почтением. А они говорят: «Это наследник; пойдем, убьем его, и завладеем наследством Его. И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти; а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои» (Мф 21.38-41). Виноградник-это народ. Арендаторы-поставленные Богом руководители. Сын - это Он. С Ним они сделают то, о чем сказано в притче.

А затем прорывается осознание того, что это означает, и что воля Божия может, конечно, пойти другим путем, но не может быть отменена. «Иисус говорит им: неужели вы никогда не читали в Писании: «камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла; это от Господа, и есть дивно в очах наших?» Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его. И тот, кто упадет на этот камень, разобьется; а на кого он упадет, того раздавит» (Мф 21.42-44). «Краеугольный камень», сказано здесь, но, может быть, нам лучше говорить о «замке свода». Это тот камень, который должен замыкать собою свод возрожденного человеческого существования, искупленного мира. Его они отвергают. Поэтому камень падает, но горе тому, на кого он упадет. Свод в своей таинственной свободе остается незавершенным. Но камень становится фундаментом, тем основанием, о котором Павел говорит, что не может быть положено другого, кроме положенного (1 Кор 3.11). Храм в смысле той первой бесконечной возможности не будет воздвигнут. Но от фундамента начинается строительство ввысь, навстречу грядущему Царству.

Как глубоко это переживает Иисус, показывает случай с матерью сыновей Зеведеевых, когда она приходит и домогается для них почетных мест в Царстве. «Он сказал ей: чего ты хочешь? Она говорит Ему: скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царстве Твоем. Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? Они говорят Ему: можем. И говорит им: чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься; но разрешить сесть у Меня по правую сторону и по левую - не от Меня зависит, но кому уготовано Отцем Моим» (Мф 20.21-23). Его чаша - это Его судьба. «Чаша» - это то, что подается, преподносится. В ней напиток бытия-и часто это питье смерти. То, что должно произойти, теперь подается Ему Отцом. То же слово появляется опять в последнюю ночь: «Отче Мой! если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как я хочу, но как Ты» (Мф 26.39).

Как переплетается то, что угодно Богу, и то, чего не должно было бы быть, как добро и зло перемешиваются в ходе событий, в конце концов осуществляющих волю Божию, —это нам показывает другой отрывок Евангелия: «В тот день пришли некоторые из фарисеев и говорили Ему: выйди и удались отсюда, ибо Ирод хочет убить Тебя. И сказал им: пойдите, скажите этой лисице: се, изгоняю бесов и совершаю исцеления сегодня и завтра, и в третий день кончу. А впрочем Мне должно ходить сегодня, завтра и в последующий день, потому что не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима» (Лк 13.31-33). Сначала здесь появляются странные слова об Ироде. В них таится какое-то знание и нечто презрительное. Затем-таинственное «сегодня и завтра и в третий день»: это не надо понимать буквально, но как «сегодня и завтра и третий день» человеческой жизни и человеческого дела вообще. Сразу за этим опять: «сегодня, завтра и в последующий день Мне должно ходить» - идти путем Своей судьбы. Наконец, страшный закон, ужасающее таинство жестокой необходимости: «потому что не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима». Иерусалим убивал всех, Кого Бог посылал к народу, - об этом Иисус говорит и по другим поводам: намеком - при соблазне в Назарете (Лк 4.24), и открыто, когда пророчит беды за пролитие крови Божиих вестников. (Мф 23.34-36). Потом Иерусалим украшал их гробницы и приписывал себе их славу. Эта страшная закономерность будет существовать и впредь. Он не смог уничтожить ее Своим любящим словом. Сделать это Он может только, подчинив Себя ее последствиям и их претерпев.

Но затем прорывается вся вызванная этим боль: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз Я хотел собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» - это значит, что он превратится в пустыню (Лк 13.34-35).

Что только могло тогда произойти! Какая любовь взывала здесь! Какая сила стояла за этой любовью, воистину способная осуществить то, что она обещала! И какая это совершенно непостижимая тайна Бо-жией слабости во все то время, пока длится история человечества, а тем самым - и грех!

Жертвенная воля Искупителя предстает перед нами однажды святой и прекрасной - под конец, в Вифании, за трапезой, устроенной Ему Симоном Прокаженным. Приходит Мария, сестра Лазаря, и помазывает Его голову драгоценным елеем. Ученики ропщут из-за такого расточительства, Иисус же отвечает: «Что смущаете женщину? Она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете. Возливши миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению. Истинно говорю вам:

где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала» (Мф 26.10-13).

Как эти слова полны, я чуть не сказал, грусти. Но это было бы неверно, ибо в Иисусе нет грусти. Есть здесь непостижимая осознанность судьбы, несказанная боль от того, что все должно так случиться, хоть и не следовало бы этому быть. И вместе с тем - такая любовь, которая не устает и не обретает горечи, но продолжает существовать в чистейшей самоотдаче. Совершенное знание и совершенная любовь в одно и то же время. И такая сердечная свобода, которая умеет прочувствовать мимолетный нежный жест и превратить его в символ... Какая картина: благовонная мазь, возлитая на Иисуса, сидящего среди гостей за трапезой, подготавливающая к смерти любящей рукой...

Когда они возлегают для последней пасхальной трапезы, эта жертвенная готовность возрастает до святого величия: «Когда настал час, Он возлег, и двенадцать Апостолов с Ним. И сказал им: очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания» (Лк 22.14-15). В этом нет ничего, что напоминало бы дио-нисийское влечение к гибели. Об этом можно было бы и не говорить, но приходится сказать для нас, людей нового времени, живущих среди загрязненных слов и расплывающихся мыслей. Желание, о котором говорит здесь Иисус, означает то же, что пронизывавшая всю Его жизнь решимость исполнить волю Отца. Оно означает любовь, которая есть истина, осознанную и покорную самоотдачу - ту настроенность, которая находит свое последнее откровение в гефсиман-ской молитве.

Еще на многое можно было бы сослаться, но сказанного, вероятно, уже достаточно, чтобы понять, как воля Господа в единении с волей Отца Его направляется на «путь в Иерусалим», ведущий к последнему часу (Лк 9.51). Но еще один эпизод нам нужно добавить. Иоанн рассказывает о нем в одиннадцатой главе. Сначала говорится о том, как Иисус воскресил Лазаря, а за этим следует: «Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него; и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете (даже), что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели что^ бы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино. С этого дня положили убить Его» (Ин 11.47-53).

Содержание этого места проступает лишь постепенно. Собрался Синедрион, высший ответственный орган народа. Иисус предъявил могучее свидетельство Своего посланничества, но они видят в этом только опасность для своего дела. Ни одно сердце не открывается навстречу силе, которая там действует, навстречу призыву, который оттуда раздается, - они только размышляют, что сделать, чтобы обезвредить эту мощь. Тут встает первосвященник и говорит: «Вы ничего не знаете, и не подумаете (даже), что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Иоанн же поясняет эти слова: «Сие... он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал...» Какой ужас! Выступает глава народа и поясняет его руководителям, что они по глупости не видят, что здесь «правильно». А правильно, чтобы Сын Божий умер, - умер для того, чтобы настало спокойствие и чтобы народ был окончательно связан по рукам и ногам своим ужасным роком. Но то, чего требует Каиафа, - то же самое, что теперь указала Сыну воля Отца и чего Он Сам желает в чистоте Своего послушания. В словах этого человека есть второй смысл, которого он сам не видит. Он говорит пророчески. Враг Божий произносит последнее слово в цепи пророчеств: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Воистину в душе мы соглашаемся, преклонив колени: лучше, в любви Божией лучше, чтобы умер этот Человек, чем погибнуть нам всем! И да будет благословенно вечное милосердие за то, что оно позволило нам так говорить.

Но что означает все это? Кто такие мы, люди? Что такое история? Кто есть Бог? Вот стоит последний пророк и в ослеплении своем высказывает то, что вдохнул в него сан, не говоря уж о его собственном погибшем сердце!

Вернемся снова к пророчествам. Из них навстречу нам выступает нечто странное - двоякий образ Мессии. Он - Царь на престоле Давида, Князь мира, могучий, славный, царство которого не прейдет (Ис 9.5-6), и вместе с тем Он - Раб Божий, ради наших грехов презираемый, мучимый, уязвляемый, страданиями Которого мы получаем искупление (Ис 53.4-5). Перед нами два образа. Оба составляют содержание пророчества. Ни того, ни другого нельзя исключить. Но разве могут быть верными оба? Ведь мы, по-видимому, прошли бы мимо тайны, если бы говорили, что Князь мира должен пониматься «внутренне», как тот, который царствует в сердцах, с верою принявших крест, - или что он означает Просветленного, Который будет явлен однажды, после того, как Раб Божий претерпит все положенное Ему. Этим мы не достигаем высоты пророческого прозрения - в нем живут обе возможности: народ может сказать «да», но может сказать и «нет»; Искупитель, поставивший Свою любовь в зависимость от этой свободы людей, может найти путь в открытые сердца или пойти путем смерти.

Знает ли Бог, что дело дойдет до смерти Мессии? Да, конечно, - извечно. И тем не менее этому не следует быть... Хочет ли Он смерти Иисуса? Да, конечно, - извечно. Если люди замкнутся в себе. Его любовь должна пойти этим путем. Но им не следует замыкаться. .. Мы замечаем, что здесь наш человеческий рассудок бессилен. Божие вечное знание и наша свобода, то, что не должно произойти и, однако, произойдет; путь, которым дело искупления должно было бы пойти, и тот, которым оно идет в действительности, - все это составляет здесь единую, неразделимую для нас тайну. То, что происходит, есть свобода и необходимость одновременно, - Божий дар, предоставляемый людям на их ответственность. Размышлять об этих вещах имеет смысл, только если это приводит нас не к отказу от истины, но к тому, что мы все растворяем в поклонении. Быть христианином и означает пребывать в этом. Человек становится христианином лишь постольку, поскольку не прячется от всего этого, а -укрепляясь в вере словом Божиим - понимает это, хочет этого и в этом живет.

Уже несколько раз мы говорили о том «должном», что привело Господа к смерти. Но во всем этом недостает еще одного. Когда Иисус говорит: «Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам» (Мф 20.18), Он взирает не на людей вообще, а на меня. Если кто-либо говорит многим людям и вдруг, на той фразе, которая содержит самое главное, останавливает свой взор на одном определенном слушателе, то этот последний чувствует себя призванным. Он должен понять, что то, о чем здесь идет речь, говорится не вообще, но касается его, и он обязан откликнуться. И вот, когда я слышу Иисуса, говорящего об этом «должном», я должен почувствовать, что Его взгляд направлен на меня, и каждый, кто размышляет об этих вещах, должен отозваться и сказать «я». Отец в вечности, Иисус в Своем призвании и не какой- то народ каких-то времен, до которого мне и дела нет, но я сам, со всем тем, кто я и что делаю, - вот из чего соткано это должное. Это я возлагаю на Него этот крест своим равнодушием, несовершенством и отвер-жением - всем тем, чем я встречаю Его.