7. Справедливость и то, что ее превышает

7. Справедливость и то, что ее превышает

По восточному обычаю, Иисус часто говорил притчами. Притча обращена к людям, мыслящим образно. Она приводит в движение силу воображения и этим проясняет смысл сказанного. Но притча передает его не однозначно, как учение, оперирующее понятиями, а многократным переплетением взаимосвязей, как в жизни. Истина жизни говорит многими голосами, ясными и приглушенными тонами. И она в движении:

слышен то один голос, то другой. Соответственно этому и в притче есть нечто струящееся. Ее не всегда можно себе уяснить. В час невосприимчивости она не говорит уму ничего. Она может даже тормозить понимание и, таким образом, служить темной тайне, о которой Иисус говорит: «Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют. И сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: «слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Мф 13.13-15). Большинство притчей Иисуса мы слышали часто, и они всегда были облечены авторитетом Господа, поэтому может статься, что мы не отдаем себе ясного отчета в том, какое, собственно, впечатление они на нас производят. Мы не замечаем в этом случае, что нечто в нас восстает против притчи, но сопротивление перекрывается авторитетом. Притча содержит в себе явно неоднозначный, противоречивый смысл, который должен был бы развиваться, так сказать, драматически. Противоречивые изречения и противоречивые слова должны были бы выявиться и столкнуться - тогда прояснился бы полный смысл. В этой главе мы займемся двумя, не раз слышанными, но далеко не простыми притчами и постараемся раскрыть их смысл во всей его многогранности. Мы имеем ввиду повествования о блудном сыне и о хозяине виноградника. При этом мы вновь вернемся к тем мыслям, которые занимали нас в первой главе второй части, где шла речь о Нагорной проповеди.

Первую притчу мы находим у Луки (15.11-32). У человека два сына. Однажды младший является и просит своего наследства, - может быть, с материнской стороны. Он, очевидно, достиг совершеннолетия, и отец обязан выделить ему его часть. Получив деньги, он покидает страну и скоро проживает их. Тогда он впадает в нищету, не находит никакого заработка и, в конце концов, должен удовлетвориться возможностью пасти свиней в имении богатого землевладельца, причем не следует забывать о презрении, которое вызывает у слушателей соприкосновение с этими, согласно закону, нечистыми животными. При этом у несчастного человека нет даже самого необходимого для жизни, так что он завидует животным, которым дается вдоволь грубой пищи. Так он начинает понимать, как хорошо ему было дома, как хорошо живется даже работникам его отца, который, как видно, справедливый человек и заботится о своих людях. Тоска по родине пробуждается в нем, и ему становится до боли ясно, каким глупцом он был. Вместе с этим чувством появляется, однако, и нечто более глубокое - сознание, что он погрешил против чего-то, требующего благоговения и верности. Он решается отправиться домой и готов служить наемником там, где он потерял сыновнее право. Но его возвращение оказывается совсем иным, чем он ожидал. Отец спешит ему навстречу, отвечает на слова самоуничижения знаками любви, оказывает ему почет как знатному гостю, и скоро праздничное ликование наполняет весь дом. Тут приходит с поля старший сын, слышит радостный шум, осведомляется о его причине и негодует. Он упрекает отца, напоминая, как верно он ему служил, как мало нашел благодарности и как вопиюща проявленная к нему несправедливость. Но отец возражает:

«Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое - твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил; пропадал, и нашелся».

Как действует притча на нас? Если наше отношение определяется не тем, как она толкуется в проповедях и в учении, то мы не можем не сказать: старший брат прав. Видимо, у него по этому случаю прорывается старая обида. Младший был, возможно, одаренным, обаятельным человеком, который быстро завоевывал расположение людей. У него была фантазия и веселый нрав, с легким сердцем он и брал и давал. Трудовая жизнь в отцовском доме ему наскучила, и он отправился искать приключений. А у старшего был серьезный нрав. Может быть, он не умел как следует выражать свои мысли, и в нем было нечто неуклюжее, грубое, так что младший, любимец отца и всех окружающих, все время оттеснял его на задний план. Вместе с тем, все заботы ложились на него, и ему приходилось несладко. Отец, вероятно, никогда не задумывался над тем, что замкнутый старший, все время только работавший и заботившийся обо всем, тоже хотел радостей, поскольку он и не заикался о каких-либо просьбах, тогда как младший бездумно претендовал на все и растрачивал так же легко, как и получал. Как иначе понять горечь упрека, что отец ни разу не дал старшему хотя бы самое малое животное из стада, чтобы он мог угостить своих друзей? Когда затем его брат ушел с половиной наследства, в его сердце запали обида, горечь, презрение. А теперь бездельник возвращается, промотав все, и его принимают как князя! Нет, старший брат прав в своих упреках! И возражение отца явно не произведет на него большого впечатления.

А если бы отец с ним согласился? Если бы сказал вернувшемуся: «Ступай своей дорогой! Ты получил то, чего хотел!»? Тогда справедливость была бы восстановлена. Уязвленное чувство брата было бы удовлетворено.. . В самом деле? Полностью? Нет, конечно, если он хороший человек. Из чувства, что теперь все в порядке, родился бы упрек. Он пытался бы заглушить этот голос и все же не мог бы от него отделаться. Образ брата стоял бы у него перед глазами, и он чувствовал бы, что упустил святую возможность.

Справедливость хороша. Она - основа существования. Но есть нечто выше справедливости - сердце, свободно раскрывающееся в доброте. Справедливость однозначна, но, если сделать еще только один шаг по этому пути, она становится холодной. Доброта же -подлинная, сердечная, коренящаяся в самом характере - согревает и высвобождает. Справедливость наводит порядок - доброта же творит. Справедливость служит тому, что есть - доброта же создает новое. В справедливости дух ощущает удовлетворенность восстановленным порядком, - из доброты же исходит радость творческой жизни. Потому и сказано, что на небе больше радости об одном кающемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не нуждающихся в покаянии. Над глупой и злой человеческой деятельностью доброта возводит высокий, светлый, просторный купол. Если тогда является справедливость и настаивает на своих притязаниях, то она становится отвратительной, - это ведь и звучит в слегка осуждающем тоне, в котором говорится о «девяноста девяти праведниках» - этом нагромождении справедливости, таком упорядоченном и деловитом, но гораздо менее ценном, чем одно-единственное покаяние, о котором радостно поют ангелы (Лк 15.7).

Присмотримся же наконец повнимательнее: не протестует ли справедливость, собственно, против самого покаяния? Человек, застывший в своей справедливости, - согласен ли он в глубине души на обращение грешника? Нет ли у него чувства, что тот ускользает от правил порядка? Не кажется ли ему вполне правильным, чтобы творивший неправду остался замкнутым в своей неправде и был вынужден нести последствия? Не ощущает ли он обращение как ловкий ход, который восстанавливает живое сердце против справедливости? Что же это такое, если бродяга, растративший все, теперь становится к тому же добродетельным и тем самым уходит от наказания? При подлинном обращении человек действительно вырывается из рамок справедливости как таковой. Здесь есть творческое начало, и притом идущее от Бога: ведь вера говорит нам, что грешник сам по себе не может обратиться. По логике зла всякая неправда переходит в ослепление; это последнее опять превращается в неправду, а новая неправда ослепляет еще больше. По этой логике грех производит тьму и смерть. Обращающийся прорывается сквозь это сцепление. Тут уже действует благодать, и когда на небе «радуются об одном обратившемся грешнике», то это ангелы рады победе Бо-жией благодати... Действительно, чем дольше думаешь обо всем этом, тем яснее чувствуешь, что, в сущности, когда происходит обращение, для чувства справедливости как таковой это означает соблазн! Справедливости грозит опасность проглядеть то, что вышнее: царство свободы и творческой любви, изначала ную силу сердца и благодати. Горе человеку, который захотел бы жить только справедливо! Горе миру, в котором все было бы устроено только по справедливости!

Но дело обстоит еще гораздо более странно. Справедливость задохнулась бы, если бы осталась наедине сама с собой. В чем заключалась бы тогда подлинная справедливость? Очевидно, в том, что каждый получал бы по заслугам. Значит, не всеобщее равенство, а живой порядок в соответствии с различиями людей и вещей. Но чтобы знать, чего же заслуживает данный человек, я должен разглядеть его во всей неповторимой индивидуальности, а это я могу сделать только глазами любви. Лишь на просторе, открывающемся ее взгляду, образ человека получает возможность выявиться полностью... Таким образом, справедливость никак не может обрести завершение собственными силами - только любовь создает предпосылки, необходимые для того, чтобы справедливость исполнила свое назначение. «Высшее право - тягчайшая несправедливость», - гласит древнее изречение. Справедливость, живущая только сама по себе, превращается в свою недобрую противоположность.

Таким образом, возвращение младшего брата становится для старшего судьбоносным часом. Притча не говорит о нем больше ничего, но он, несомненно, стоит перед важнейшим решением. Если он останется только при справедливости как таковой, то впадет в такую узость, которая уничтожит свободу духа и сердца. Все зависит от того, поймет ли он, что означают слова отца, что, собственно, значат прощение и обращение, и войдет ли он этим путем в то царство творческой свободы, которое выше справедливости.

Вероятно, эта притча была рассказана по какому-то определенному поводу. Может быть, Иисус встретил какого-то сомнительного человека, увидел его добрую волю, привлек его к Себе, а «праведные» сочли это предосудительным. Это мог быть Закхей, который, как все сборщики налогов, считался изменником, и притча могла служить ответом на это негодование.

Должно быть, повод такого же рода вызвал и притчу о хозяине и работниках (Мф 20.1-15). Утром хозяин отправляется к месту сбора тех, кто ищет работу, нанимает их и уславливается о поденной плате в один динарий. В течение дня он еще несколько раз заглядывает туда же, нанимает также и других незанятых и обещает им соответствующую плату. Вечером он рассчитывается и сначала дает по динарию пришедшим последними. Видя это, начавшие работать раньше надеются получить больше и разочаровываются, когда и они получают только по динарию. Они начинают роптать. Тогда хозяин отвечает их представителю: «Друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе. Разве я не властен в своем делать, что хочу? Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» (Мф 20.13-15).

И опять наша первая реакция: работники правы! может быть, не с точки зрения закона, так как они получили столько, сколько было условлено, но с точки зрения справедливости. Ибо если те, кто работал лишь короткое время, также получают по динарию, то заработок первых этим обесценивается. Ответ же хозяина на жалобу нисколько не удовлетворяет их. Напротив, он прямо-таки провоцирует возмущение: «Имевд я право делать с моими деньгами, что хочу? Нет, не имеешь! Есть закон, который выше твоих денег, выше твоей власти, и это - закон справедливости. Ты сам вместе со своим имуществом подчинен этому закону. К нему мы обращаемся против тебя!»... :

И все же вся притча подчеркивает именно этот ответ хозяина. Сдвинуться с мертвой точки мы можем, только осознав, что под хозяином подразумевается Бог. Притча означает: хозяин бытия, дающий работу и награду, распределяющий различные судьбы, - это Бог. Он - Творец, Всемогущий, Первый. Все принадлежит Ему. Выше Его нет ничего. Что он решает, то и правильно. Согласно ли наше сердце? Нет. Мы и от Бога требуем справедливости. Мы предъявляем претензии Его могуществу с точки зрения справедливости. Этот протест не противоречит благочестию. Есть целая книга Священного Писания, которая посвящена утверждению чувства справедливости и спору с Богом, это - книга Иова. Иов знает, что он не согрешил - не согрешил так, чтобы быть наказанным такой судьбой. Поэтому он может видеть в ней только несправедливость по отношению к себе. Друзья Иова выступают защитниками справедливости: он наверно согрешил, ибо такую судьбу он мог получить только в наказание. Но под конец долгой беседы Сам Бог презрительно заставляет их замолчать. Перед Иовом же Господь предстает во всей Своей живой тайне, и всякий протест смолкает...

Что это означает? Мы взываем к Божиему всемогуществу, к Его справедливости и отказываемся заранее считать справедливым то, что Ему угодно, только до тех пор, пока не проникаемся живым сознанием того, кто Он. Как только Бог хоть немного постигается нами в сути Его святого бытия, это возражение становится беспредметным, ибо все начинается с Бога. Справедливость не закон, стоящий над всем, даже и над Богом: Бог Сам есть справедливость. Как только мы принимаем ее таковой, перед нами происходит как бы кристаллизация живого Божественного бытия. Таким образом, она не особый пункт, на котором человек мог бы утвердиться в противостоянии Богу; напротив, тот, кто утверждается на ней, стоит в Боге и должен от Него, Который больше справедливости, учиться тому, что она означает в жизни.

Этого нельзя доказать путем логических рассуждений. Что Бог «имеет право делать со своими деньгами что хочет» - не только «может», но и «имеет право», и что это правильно, безусловно правильно само по себе, вопреки всем возражениям на это рассудка и сердца человека, и что право вообще только и начинается с Божией воли, являясь не чем иным, как воплощением смысла этой воли, свидетельствующим о себе самом, - это невозможно понять, этим можно только проникнуться в той мере, в какой человек встречается с Богом. Бог есть Тот, у Которого это так. А все это вместе составляет тайну доброты. Кульминация притчи в словах: «Или глаз твой завистлив от того, что я добр?» Свобода Бога, никакому суждению не подвластная суверенность Его решения, тот факт, что над Ним нет ничего, к чему можно было бы обращаться - все это вместе и есть доброта, любовь. В Новом Завете для этого есть особое название: благодать. Человеку уже адресуется призыв не замыкаться в справедливости, но открыться этому Божественному мышлению и деланию, которое есть доброта, отдаться благодати, стоящей над справедливостью, и в ней стать свободным.

При этом происходит нечто странное: человеку, ссылающемуся на справедливость, говорится, что он в действительности «завистлив». Собственно, довольно обидно услышать, что ты завистлив, потому что с тобой поступили несправедливо и ты заявляешь претензию! Ты указываешь на неоспоримость права, а тебя укоряют в неполноценности твоих собственных побуждений! Но если мы вдумаемся в Писание как в Слово Божие, то воспримем тот урок, что, когда мы ссылаемся на самую непререкаемую ценность, на самый ясный довод, а именно - на «справедливость», она часто, а может быть и всегда, служит маской, за которой скрываются совсем другие побуждения.

Справедливость человека, как нас учат, очень сомнительна. Он должен к ней стремиться, но не должен на нее опираться. Может быть, мы понимаем смысл Нового Завета так, что истинная справедливость на-< ходится не в начале, а в конце. Напротив, та справедливость, которую патетически кладут в основу понимания вещей, двусмысленна. Подлинная справедливость проистекает из доброты. Только когда человек научился в школе Божьей любви объективно смотреть на других людей и на самого себя, он становится способным к справедливости. Чтобы быть справедливым, надо научиться любить.