Глава одиннадцатая ЛЮБОВЬ И БРАК; НЕКОТОРЫЕ ДЕЛИКАТНЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ

Глава одиннадцатая

ЛЮБОВЬ И БРАК; НЕКОТОРЫЕ ДЕЛИКАТНЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ

Секс

Примерно одну четверть Талмуда — а это толстенная книга — составляет раздел под названием «Женщины». Он состоит из семи больших трактатов, истолковывающих взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Если в нашей скромной книге изложение этого животрепещущего вопроса занимает гораздо меньше места, чем в Талмуде, — всего одну короткую главу, — то отнюдь не потому, что секс интересует меня меньше, чем он интересовал наших предков, и не потому, что, будучи профессиональным романистом, я не хочу в свободное от основной работы время заниматься своим обычным делом, подобно тому как профессиональный шофер в свой выходной день не хочет сидеть за рулем. Еврейские обычаи, касающиеся брака и сексуальных вопросов, известны всем цивилизованным людям и не нуждаются в пространных комментариях. Талмуд подробно анализирует прецедентное право сексуальных отношений, а этот предмет воистину бесконечен потому-то раздел «Женщины» и занимает в Талмуде так много места.

С юридической точки зрения под словом «секс» подразумевается определенного рода взаимная договоренность между обеими сторонами — видимо, наиболее часто встречающаяся форма договоренности между двумя людьми. Эта договоренность может носить перманентный характер, и тогда ее принято именовать «браком»; или же это всего лишь временная сделка, рассчитанная на ограниченный период (как связь мужчины с проституткой или с женщиной легкого поведения); или же безмолвная договоренность, как в случае обыкновенной внебрачной связи, когда между мужчиной и женщиной заключается как бы некое взаимоудовлетворяющее соглашение об обмене плотскими ласками. Животные просто совокупляются; люди же должны заключить об этом какой-то уговор. Если отсутствует согласие более слабой стороны, закон называет такую связь преступлением и квалифицирует ее как изнасилование. Мужчина и женщина редко совершают половой акт таким образом, что в их отношения не может сунуть свой длинный нос закон, хотя покрытые цветами холмы, пустынные пляжи и зашторенные номера гостиниц кажутся на первый взгляд достаточно надежными убежищами. Правда, в подавляющем большинстве случаев дело не доходит до того, что половой акт становится предметом судебного разбирательства, но тем не менее он может быть юридически квалифицирован. Многочисленные доказательства тому мы можем обнаружить в неожиданных и вызывающих неловкость юридических описаниях дел и прецедентов, связанных с тем, что такие-то люди позволили себе предаться естественному человеческому наслаждению. Будь это не так, многие романисты, репортеры и юристы лишились бы куска хлеба. В семи трактатах Талмуда охватываются широкие пределы возможностей, существующих в этой сфере человеческих взаимоотношений, — сфере, которую юристы интерпретируют с самых разнообразных позиций.

Но, разумеется, рассматривать таким образом вопросы секса — значит смотреть на великую страсть человеческую холодным взором сухого педанта. У иудаизма есть свои Шекспиры и свои Ромео и Джульетты. Танах в своих исторических хрониках описывает плотскую любовь с сочувствием и со знанием дела, а в своих поэтических произведениях — с необыкновенной красотой и лирической силой. Яркость и живость образов великих героев Танаха в значительной степени объясняется тем, что эти люди были велики и в своих подвигах любви — подвигах, давно признанных и оцененных человечеством. У каждого поколения людей был свой Яаков, который любил свою Рахель и которому навязали Лею. Во многих изящных коттеджах современных богачей томятся от скуки новоявленные жены Потифара, которые страстно шепчут молодым красавчикам Иосифам: «Переспи со мной». И до сих пор время от времени тот или иной значительный деятель, увидев в ванне новую Вирсавию, теряет рассудок и предается прелюбодеянию, а потом терзается угрызениями совести.

Любовная страсть — это далеко не главная тема Писания, в котором говорится о многих куда более важных вещах. Но когда вспышка страсти становится причиной значительных событий, Танах рисует эту страсть, не стыдясь подробностей. В мое время в изданиях Танаха, предназначенных для школьников, такие отрывки — часто довольно длинные — приводились только на иврите, а спасительная колонка английского перевода оставалась девственно чистой. Но это лишь подстегивало наше мальчишеское любопытство, и в результате на таких страницах мы гораздо ревностнее изучали ивритский текст, что куда больше способствовало нашему усвоению иврита, нежели чтение сотен других страниц, снабженных английским переводом.

«Песнь песней» — это яркое поэтическое прославление плотской любви — пылкий гимн страсти; и необыкновенная откровенность «Песни песней» изрядно смущала многих ученых талмудистов. Но рабби Акива объяснил, что «Песнь песней» — это символическое изображение нерушимой связи между Б-гом и Израилем, вершина пророческой образности. Мнение рабби Акивы утвердилось. «Песнь песней» вошла в священный канон, и в течение уже многих столетий она восхищает своей ослепительно красочной образностью и яркой чувственностью, равно как и необыкновенной музыкальностью аллитераций на иврите (если бы английский текст хотя бы вполовину сумел передать их музыкальность, — это было бы переводческим чудом). Мерцающие и переливающиеся картины поэмы — таинственные и лишь намеком прочерченные — яркими блестками сверкают во всей еврейской синагогальной службе и пронизывают мидраши и каббалу.

Читателю может показаться, что трактовка рабби Акивы — это всего лишь пара теологических щипцов, которыми он хотел как-то ухватить докрасна раскаленные угли любовной поэзии. Даже будь это так, мир должен был бы испытывать к рабби Акиве глубокую благодарность за то, что он нашел способ сохранить «Песнь песней» в каноническом тексте бессмертного Танаха. Однако при любом достаточно углубленном изучении «Песни песней» бросается в глаза цепь аллегорий или, по крайней мере, довольно смущающих аллюзий, которые, как выразился рабби Акива. просто вопиют: «Растолкуй меня!» Просто трудно поверить, что «Песнь песней» — это не рапсодия, в которой кроется много смысловых слоев. Чтобы разгадать все эти слои скрытого смысла, уже в течение многих веков трудятся бесчисленные комментаторы; и нет сомнения, что эта работа еще очень далека от своего завершения.

Еврейские пророки пользовались сексуальными образами совсем другого рода — ослепительными, как молния, и мрачными, как смерть, доводя акивовскую символику до логического конца. Снова и снова пророки изображают Б-га как обманутого мужа, а народ Израиля — как тупую гулящую девку, которая стремится с кем угодно переспать под первым попавшимся тенистым деревом. Это шокирующее сравнение настолько часто встречается в книгах Ошеа, Иеремии и Иехезкиеля, что мысль рабби Акивы относительно «Песни песней» представляется — по поэтическому контрасту — почти неизбежно верной. Я не знаю такой светской поэзии, в которой жуткая оборотная сторона страсти была бы показана с такой леденящей душу силой и выразительностью. Пророки пользовались образами, связанными с плотским вожделением, отвращением, ревностью и яростью, как выразительными метафорами, когда делали свои великие и страшные прорицания гибели великого народа и прихода Избавителя. Пророки не стремились пускать словесные фейерверки для развлечения скучающих или создавать мрачную и прекрасную поэзию ради самой поэзии. Все их красноречие носило сугубо практический характер: они хотели, чтобы люди стали лучше. И хотя вот уже двадцать пять веков как пророки покоятся в земле, и мы не знаем даже, где они погребены, их страстные поэтические призывы до сих пор потрясают людей, затрагивая в их душах скрытые струны чувств. Один лишь беглый взгляд в Танах разбивает вдребезги довольно-таки распространенное мнение о том, что еврейское благочестие требует говорить о плотской любви ханжескими экивоками.

Что же касается Талмуда, то его авторы пишут о сексе с неприкрытой и иногда даже язвительной откровенностью, не чураясь иной раз и весьма смущающих подробностей, которые были в такой чести у греков, римлян и египтян — да и в наши дни начинают входить в моду. Откровенность, с которой такого рода темы трактуются в Танахе, заставила бы задуматься и самого Марселя Пруста, если бы он дал себе труд поглубже познакомиться с духовным наследием народа, к которому принадлежал.