Лирическое отступление

Лирическое отступление

Всем известна нервная, взвинченная атмосфера бродвейских театров. Даже во время войны накануне сражения я волновался меньше, чем перед генеральной репетицией. В пятницу во время последней репетиции атмосфера накаляется до того, что, кажется, полный провал уже совершенно неминуем. Иной раз мне казалось, что придерживаясь законов субботы в такой ситуации, я совершаю форменное предательство по отношению к своим коллегам. Но с течением времени я поднял, что в театре иначе и не бывает. Репетиционное напряжение может привести к полному провалу спектакля и к триумфальному успеху, но и в том и в другом случае — это обычное состояние закулисной жизни, а вопли отчаяния — самый нормальный тон. Поэтому я, хотя и скрепя сердце, все же уходил из театра в пятницу днем и возвращался туда в субботу вечером. И что же? Ничего трагичного за это время не происходило. Когда я возвращался в театр, я видел ту же суматоху и слышал те же вопли отчаяния. Одни мои пьесы имели успех, другие проваливались, но ни то, ни другое ни на йоту не было связано с тем, соблюдал я субботу или не соблюдал.

Представьте себе театр в пятницу днем: полупогашенные огни, неубранные чашки из-под кофе, раскиданные повсюду листы с текстом ролей, орущие рабочие сцены, замученный режиссер, рвущий на себе волосы продюсер, задерганные артисты, оглушительный треск пишущих машинок и густой табачный дым. И покинув этот бедлам, я возвращаюсь домой. Кажется, будто вернулся с войны. Жена и дети, о которых я, в ужасе думая о неизбежном грядущем провале, совсем было забыл, — жена и дети меня ждут; они с иголочки одеты и выглядят нарядно и привлекательно. Мы садимся за празднично накрытый стол, на нем — цветы и все, что положено в шабат: горящие свечи, румяные халы, фаршированная рыба, искристое вино в сверкающем дедовском хрустале. Я благословляю детей, как положено, и мы вместе негромко поем мелодичный субботний гимн. В беседе мы не касаемся театральной нервотрепки, которая чревата провалом моей пьесы. Мы с женой продолжаем разговор, который прервали, когда я уходил из дома. Шабат — это день, когда принято задавать вопросы, и мои сыновья спрашивают меня обо всем, что их интересует. На столе появляются Танах, энциклопедия, географический атлас. Мы говорим об иудаизме, и ребята задают довольно каверзные вопросы о Б-ге, и мы с женой отвечаем, как умеем. Для меня все это — словно возвращение в волшебный чертог покоя и мира.

Точно так же проходит и субботний день. Ребята чувствуют себя в синагоге как дома, им там нравится — им нравится даже то, что рядом с ними родители. В будни учеба, работа, а особенно мои репетиции и премьеры не дают нам возможности часто встречаться. В субботу мы всегда вместе, и они это знают. Они знают, что в этот день я не работаю, и у моей жены тоже нет никаких дел. Это их день. Это и мой день. Телефон не звонит. Я могу думать, читать, гулять или просто ничего не делать. Шабат — это оазис спокойствия. А когда наступает вечер, я снова окунаюсь в водоворот бродвейской театральной жизни. И часто именно после субботы я вношу в пьесу лучшие поправки (а такая литературная хирургия не прекращается до премьеры). Как-то в субботний вечер мой продюсер мне сказал:

— Не завидую вашей религии, но завидую вашему шабату.

Я так подробно описываю, как мы проводим субботу, потому что хочу, чтобы читатель понял, чем был этот день для наших предков. В такой счастливой группе людей, как американское еврейство, которое полностью наслаждается благами жизни и живет в очень беспокойном мире, переход от трудовой недели к шабату — это не просто переход от повседневной суматохи к мирному и приятному отдыху. В шабат наши предки славили Создателя, и к этому дню они приберегали самые нарядные одежды и самую изысканную пищу. У последнего бедняка были свечи на субботу, вино, хала, мясо и рыба. Если у него совсем уже не было денег, ему все это давали в синагоге. Ограничения субботы, которые плохо согласовываются с суматошной американской жизнью, были для наших отцов второй натурой, но они не мешали им на следующий день растворяться в будничной повседневности. Еврей на седьмой день старался ничего не делать точно так же, как некоторые джентльмены ежедневно. Конечно, законы шабата — это не светская традиция, а религиозные установления. Но человек так хорошо их знал, что они стали для него привычкой, нормой жизни, а вовсе не стеснительными самоограничениями, которым волей-неволей приходится подчиняться. Не требовалось никаких разговоров о какой-то важной цели, ради которой следует соблюдать законы субботы: сами они и были этой важной целью.

Еврей, соблюдая шабат в течение многих лет, вознаграждается, в конце концов, тем, ради чего, собственно говоря, и существует шабат. В современной жизни соблюдать субботу стало хлопотливее, чем раньше, а религиозного рвения в людях стало меньше. Жизнь сложна. И отказ от шабата, по-видимому, неизбежно становится точкой отсчета разрыва еврея с традицией. И наоборот, именно с соблюдения субботы начинается возвращение к иудаизму многих ассимилированных евреев. Мне кажется, что шабат — это действительно лучшая и наиболее естественная точка отсчета. Прежде всего потому, что шабат — это единственный символ иудаизма, который встречается в Десяти Заповедях.