20. АРХИЕПИСКОП — МИТРОПОЛИТ ПРАВОСЛАВНОЙ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ. Берлин (1921–1922)

20. АРХИЕПИСКОП — МИТРОПОЛИТ ПРАВОСЛАВНОЙ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ. Берлин (1921–1922)

В Вене мы остановились в отеле. В столице Австрии в те дни атмосфера была напряженная, суровая. Нет продуктов в магазинах, скудость во всем: кусочки сахару потребляют по счету, ломтики хлеба тоже.

Я разыскал Управление Красного Креста. Его уполномоченный, Шабельский, направил меня в наше посольство; там находилась наша церковь, она была устроена незадолго до войны и отличалась благолепием. Русское посольство состояло под охраной нейтральной державы — Испании. К испанцу, заведующему, и я обратился.

Он повел меня в церковь. Раскрылись двери… — пахнуло затхлостью. Моим глазам представилась ужасная картина… Не храм, а "мерзость запустения": стены и пол густо покрыты пылью, ступаешь, как по ковру, — остаются следы; иконостас потускнел, и не сказать, что новый; в алтаре на престоле пыль лежит серым покрывалом, паутина свисает лохмотьями… Смотрю… — антиминс!! "Это такая святыня, что ее только архиерей или священник может хранить, позвольте мне взять ее…" — обратился я к испанцу. "Пожалуйста". Смотрю — и запасные Святые Дары!! и Святое Миро… Все брошено, все оставлено… Любезный испанец позволил мне унести и эти святыни.

Вена произвела на меня жуткое впечатление. Я знал, что вся униато-католическая акция по отношению к России ковалась тут. Было чувство, что австрийские жандармы вот-вот нагрянут и опять потащат меня под арест. Мои документы не очень-то меня ограждали. Я тревожился, не спал ночей…

О моем приезде узнал князь Г.Н.Трубецкой и прибыл из Бадена (под Веной). Мы вместе завтракали в Управлении Красного Креста. Тут возник конфликт. Г.Н.Трубецкой ввиду приближения Пасхи просил оставить архимандрита Тихона в Вене. "Мы истосковались без священника, архимандрит Тихон может на второй день Пасхи к вам приехать", — убеждал он меня. Положение мое было трудное: оставить архимандрита Тихона я хотел, но знал, что в Берлине его ждут, а главное, знал, что он оставаться не хочет. Решить этот вопрос я предоставил самому архимандриту Тихону. Он заявил, что уедет вместе со мной.

Встреча с Трубецким мне принесла пользу. Он осведомил меня в общих чертах о положении эмиграции в Европе, и я понемногу начал ориентироваться в том тумане неизвестности, в котором меня застало новое назначение.

Когда мы прибыли в Прагу, сразу почувствовалась более теплая атмосфера. На вокзале нас встретил представитель нашего посольства В.Т.Рафальский, пригласивший меня остановиться у него. Архимандрит Тихон и диакон Вдовенко устроились в отеле.

До войны в Праге у нас была церковь, которую чехи отдали в наше пользование по контракту, — большой, хороший храм св. Николая. Священник его был протоиерей Николай Рышков, энергичный славянский деятель, идейный защитник карпатороссов. Во время войны австрийцы посадили его в тюрьму как шпиона [111], храм у православных отняли, церковную утварь и иконостас унесли — и превратили церковь в костел, отдав его группе ксендзов, которые основали так называемую "Национальную Чешскую Церковь". Эта группа католического духовенства отвергла целибат и зависимость от Рима, кренила к гуситам, а иерархически тяготела к православию. К сожалению, переговоры ее с Сербской Церковью не наладились, и она основала самостоятельную Церковь. Срок нашего контракта на церковь святителя Николая еще не истек, изредка там служил протоиерей Алексей Ванек из чешских колонистов на Волыни, настоятель одной из волынских церквей, вернувшийся на родину; но службы были так редки, что, например, в Вербное воскресенье Литургии не было.

Я принял меры, чтобы восстановить храм в его прежнем виде. По настоянию Рафальского ходатайствовал в министерстве о его возвращении, ссылаясь на контракт. Там ответили: "Столкуйтесь сами с Чешской Церковью". Чех Червинка обещал нам помочь изъять священные сосуды из склада, а также похлопотать, чтобы вернули отнятый иконостас. Приходилось начинать все сначала: собирать, восстанавливать, приводить в порядок.

По совету Рафальского я посетил вместе с ним Крамаржа. Этот видный чешский деятель был женат на русской, богатой москвичке Абрикосовой. В свое время он ездил в Россию, посещал Государственную думу. Прием у Крамаржа был в Вербное воскресенье. Роскошное палаццо в великолепном парке. Многочисленное общество. Великосветский стиль. Среди гостей я встретил Товарища Председателя Государственной думы князя В.М.Волконского.

Крамарж особого сочувствия к бедственному положению Русской Церкви не проявил. "Как я рад, что Русская Церковь освободилась от государства, это дает ей силы обновления через страдания…" — величественно и наставительно сказал он.

Утром в Великий Вторник мы выехали в Берлин. Дорогой я обдумывал мои первые впечатления. Церковные нужды были явны, положение паствы было трудное, организация распалась. Предстояло прежде всего работать над укреплением фундамента.

В Берлин мы прибыли в тот же день поздно вечером. На вокзале нас встретили представитель нашего дипломатического ведомства С.Д.Боткин, председатель Монархического совета князь Ширинский-Шихматов и сенатор А.В.Бельгард, заведующий "Александерхеймом" — "Русским домом" в Тегеле (предместье Берлина).

Этот "Русский дом" возник до войны благодаря инициативе и энергии настоятеля нашей посольской церкви в Берлине, протоиерея о. Алексия Мальцева. В Тегеле он купил большое место, устроил там русское кладбище, выстроил церковь, а напротив, через дорогу, — большой каменный дом, окружив его цветниками и огородом. Садоводство приносило доход: близость Берлина обеспечивала сбыт. Еще до войны о. Мальцев учредил "Владимирское Братство" с целью оказывать помощь русским людям, застрявшим за границей в тяжком положении. Опекаемые Братством лица могли в этом доме найти временный приют, а если они были способны на работу в огороде или в саду, то и заработок, дававший им возможность оплатить проезд на родину. Русская усадьба в Тегеле была наименована "Kaiser Alexander Heim" в память императора Александра III; после русской революции "Kaiser" стерли и она стала называться просто "Alexanderheim". В этом русском убежище была отличная библиотека — множество книг по богословию и литературе на русском и немецком языках. Протоиерей Мальцев любил эпоху Наполеона и отвел целую залу под собрание гравюр, картин и разных предметов, относящихся к излюбленной эпохе. Образовался маленький музей. Во время войны библиотеку и музей порасхватали и вообще дом пострадал от солдатского постоя.

О.Мальцев, практический ярославец, был прекрасный организатор. Не только в Берлине он сумел наладить церковное дело, но настроил церкви с домами и усадьбами и в германских курортах, наиболее посещаемых русскими: в Киссингене, Наугейме, Гомбурге, Герберсдорфе, а также и в Гамбурге.

Протоиерей Мальцев был человек большой, незаурядный. Бывший профессор Петербургской Духовной Академии, умный, высокообразованный, он перевел на немецкий язык почти все наше богослужение, его дом сделался культурным центром русского православия за границей и привлекал многих профессоров наших духовных академий, когда им случалось проезжать через Берлин. Он издавал еженедельный церковный журнал либерального направления. Личное его влияние распространялось широко, даже император Вильгельм его знал и уважал.

В этот самый "Alexanderheim" нас и привезли. Сенатор Бельгард, заведующий убежищем, отвел мне три комнаты, хотя общежитие было переполнено. Тут жили и студенты и дамы — много русских, которые нуждались в поддержке. Бельгард и его супруга Софья Петровна помогали соотечественникам вне узкой политики, смотрели на русское убежище, как на полезное культурное дело, с особым вниманием относились они к русской учащейся молодежи.

Прямо с вокзала, под импровизованный звон рельсовых кусков, повешенных на колокольне вместо колоколов, вошел я в храм святых Равноапостольных Константина и Елены. Меня молча встретил протоиерей Можаровский, бывший мой холмский священник, а потом в гражданскую войну служивший в армии. Вошел я в благоговейном волнении… Первый мой заграничный храм! "Мой храм", — особое чувство… Опять я епархиальный архиерей, опять слышу "Ис полла эти деспота" — и опять звон…

В доме С.П.Бельгард поднесла мне хлеб-соль, и мы провели несколько часов за чаем в мирной беседе.

На другой день архимандрит Тихон с диаконом Вдовенко поехали в наш посольский храм на Унтер ден Линден, а ко мне пришла какая-то депутация (в составе ее были и дамы) от сторонников священника В.Л.Зноско для выяснения его положения в случае прибытия архимандрита Тихона. Зноско утвердился в посольской церкви самочинно, не будучи никем официально туда назначен. Служил он хорошо. Его антибольшевистская книга, крайне правая по духу, создала ему в берлинской эмиграции некоторую популярность. Но у него было и немало противников. Поводом к нареканиям послужили его личная жизнь и личные свойства, которые давали основания неблагоприятно судить о его моральном облике. Отсутствие богословского образования смущало тоже многих.

Одного из делегатов из состава прибывшей ко мне делегации, — беспокойного, нервного старичка Жилинского, — я помнил по Женеве: мне рассказывали, что он доставил там приходу много неприятностей. Я сказал делегатам, что привез нового настоятеля. "А что же будет с о. Зноско?" — последовал вопрос. "О.Зноско будет служить в Тегеле". Мое заявление не понравилось, почувствовалось, что начнутся трения.

В Великий Четверг я впервые служил в нашей посольской церкви. Церковь имени святого Владимира, небольшая, хорошая. Обстановка сохранилась после о. Мальцева в целости, облачения тоже.

Я приехал из Тегеля на трамвае (езды минут сорок) и был встречен при входе в храм о. Зноско с крестом. Встреча была тягостная: о. Зноско бледный, руки дрожат и ни слова приветствия… Тут же архимандрит Тихон и диакон Баротинский и другой диакон — Адамантов, приехавший из Висбадена для посвящения в иереи. Народу собралась полная церковь, много аристократии, помещиков, высших представителей нашей бюрократии и военнопленных из лагерей. Я служил с подъемом, сказал горячую речь. Настроение создалось хорошее, светлое…

После службы я поехал на завтрак к Боткину. Тут я обсудил, у кого мне надо побывать с визитом. Мне сказали, что сторонники о. Зноско группируются вокруг княгини О.В.Лопухиной-Демидовой (тетки покойного П.А.Столыпина). Эта богатая киевская помещица играла в Берлине в те дни большую роль. Держалась она с гонором не только по отношению к соотечественникам, но и по отношению к новым демократическим германским властям. На поклон к ней приезжали германские чиновники, польщенные, что могут побывать на ее великосветских приемах. Когда у нее заболела собачка, она обратилась в Министерство Иностранных дел с заявлением, что ей нужен ветеринар… В министерстве недоумевали, пожимали плечами: "Странно-странно…" — но ветеринара все же послали. В окружении ее оказался и Жилинский, его и о. Зноско она взяла под свое покровительство. У этой важной особы я потом побывал с визитом; ей польстило, что я приехал к ней, к первой.

Второй визит был к князю Ширинскому-Шихматову. Он встретил меня в русской поддевке и высоких сапогах, подчеркивая этим красивым народным нарядом свою преданность родной старине и ее быту.

Неприятное объяснение с о. Зноско состоялось в Страстной Четверг после "Двенадцати Евангелий". Такие дни! А между тем объясниться было необходимо. Сторонники архимандрита Тихона и он сам торопили меня со скорейшим изданием указа о его назначении. При посольской церкви кроме помещения о. настоятеля была еще комната для приезжающих, там можно было отдыхать до и после службы. По окончании "Двенадцати Евангелий" я пошел туда выпить чаю. За чаем сказал о. Зноско о назначении его в Тегель. "За что такая кара?" — спросил он. "Это не кара, не увольнение, а назначение", — ответил я, тем самым подчеркивая неправомочное его положение в посольской церкви. Этим объяснение и кончилось. Теперь оставалось лишь прислать ему официальную бумагу о назначении. Тут возникло осложнение. Канцелярии у меня еще не было, книг для входящих и исходящих бумаг тоже. Я хотел отложить это дело хотя бы до второго дня Пасхи, но конфликт с о. Зноско так в эмиграции обострился, что я счел нужным принять во внимание уговоры сенатора Бельгарда и архимандрита Тихона. Бумага была отослана.

В Страстную Пятницу я служил Царские Часы в Тегеле вместе с архимандритом Тихоном, а в два часа Вынос Плащаницы — в посольской церкви, предоставив сказать "слово" перед Плащаницей новому настоятелю. Зноско эту службу служил в Тегеле.

В Великую Субботу во время Литургии (в Тегелевском храме) я рукоположил в иереи диакона Адамантова. Это первое мое рукоположение в Западной Европе. В это время священник В.Зноско служил в посольской церкви и сказал возмутительную агитационную проповедь: плакал, жаловался, апеллировал к народу, в своих сторонниках подогревал настроение.

Пасхальную заутреню я служил в посольской церкви. Когда ехал из Тегеля в Берлин, испортился трамвай, был уже 11-й час, я волновался, боялся опоздать; не зная немецкого языка, не мог расспросить, долго ли простоим; наконец кое-как добрался. Храм и двор были полны народу, много солдат — военнопленных. Заутреня прошла с подъемом. Я долго христосовался с молящимися. Пасха пришлась на 1 мая по новому стилю. Куда после обедни деваться в 4–5 часов утра? Меня на автомобиле увезла разговляться к себе семья Безак. Елена Николаевна Безак, светская, чистая женщина, по натуре редко цельная, экспансивная, была радушной гостеприимной хозяйкой. Безак жили в Берлине хорошо, широко. Я оставался у них до вечерни, которую поехал служить в Тегель.

Понемногу жизнь стала налаживаться. О.Зноско покинул посольскую церковь, но отдал ключи не сразу, а после затяжных переговоров, вернуть же бумаги не согласился. Я был вынужден формально их затребовать и начать расследование о противлении архиерейской власти.

На очереди стояла теперь организация Епархиального управления. Церковный староста Берлинской церкви вручил мне 1000 марок; это было все, что церковь могла мне уделить. Я стал собирать членов Управления. Кроме меня и архимандрита Тихона в него вошли миряне: сенатор Бельгард, сенатор Нейдгард (казначей), а молодого юриста Дерюгина я пригласил для исполнения обязанности секретаря. Все деятели Епархиального управления получали минимальное вознаграждение, по мере накопления очень скромных епархиальных средств.

В те дни в Берлине наибольшую общественную активность проявляли эмигранты-монархисты, и мне поневоле пришлось жить в монархической орбите. В этой среде шла энергичная подготовка к Монархическому съезду в Рейхенгале. На одном собрании, на котором был поднят вопрос о положении Церкви в восстановлении России, я побывал, но сразу увидал, что ничего нового, творческого в постановке вопроса нет. Собрание сбивалось на старый лад, доходило до крайних утверждений — например, высказывались суждения, что постановления Всероссийского Церковного Собора не имеют силы, потому что не подтверждены императором… Меня пригласили на Рейхенгальский съезд и просили перед открытием его отслужить молебен и преподать благословение.

На Рейхенгальский съезд уже после открытия заседаний прибыл митрополит Антоний. Он сказал прочувствованное приветствие, прослезился, упомянув строчки из лермонтовского "Бородина":

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать…

Меня просили организовать церковную комиссию. Я организовал ее, но работа в комиссии меня не удовлетворяла: заметен был прежний бюрократический уклон к подчинению Церкви государству. Председатель Крупенский не хотел, чтобы я выступил с докладом, якобы по недостатку времени, а может быть, потому, что не придавал моему докладу важного значения или не считал его совпадающим с основной политической линией Съезда. Не дожидаясь окончания заседаний, я уехал на освящение новой церкви в Брюкенау (близ Киссингена).

Эта церковь возникла благодаря стараниям баронессы Марии Александровны Будберг. Муж ее был русским представителем при Баварском дворе. Богатый человек, он обзавелся большим поместьем в Брюкенау и пользовался популярностью среди местного населения. Когда он задумал устроить там православную церковь, местные власти отвели для нее в ратуше свободное помещение. После революции благоволение кончилось и было велено церковь из ратуши убрать. Барон Будберг умер, вдова его, набожная православная женщина, осталась в своем поместье, а когда поднялся вопрос о ликвидации церкви, перевезла все церковное имущество к себе в павильон усадьбы. Узнав, что я поблизости, в Рейхенгале, она обратилась ко мне с просьбой освятить новый храм. На освящение со мною поехал сенатор Бельгард, и я взял с собою бывшего секретаря нашего посольства в Брюсселе Н.А.Бера, который в то время уже приближался к священству и был посвящен в стихарь, и иеродиакона Феодосия, которого привез с собою в Рейхенгаль митрополит Антоний.

Из Брюкенау я заехал в Киссинген, осмотрел там наш прекрасный курортный храм Преподобного Сергия и отслужил молебен. Все имущество церковное — сосуды, облачения, книги… сохранилось в целости в местном городском сейфе, и я имел возможность их осмотреть.

Отсюда мы уехали в Берлин, куда вскоре прибыл и митрополит Антоний. Высший Монархический совет избрал его почетным председателем, а меня — его заместителем. Я рукоположил Бера в диаконы, а митрополит Антоний, который прожил в Берлине с неделю, рукоположил его в иереи. Тегельский приход пустовал (о. Зноско отказался быть его настоятелем), и я назначил туда о. Бера, одновременно сделав его членом Епархиального управления.

Вскоре по возвращении в Берлин я получил письмо, которое меня и тронуло и удивило, — от профессора богословия Оренбургского университета герцога Максимилиана Баденского. По вероисповеданию католик, он в богословских своих трудах разрабатывал проблему соединения церквей, был последователь знаменитого Загребского епископа Штросмайера, оказавшего огромное влияние на В.Соловьева. Светлый ум, великодушное сердце… В моем лице он выражал горячее сочувствие Русской Церкви и русскому народу в годину страшных бедствий (в 1921 году голод дошел до крайних пределов, до случаев людоедства) и извещал меня, что присылает мне сумму денег на семена, которые желательно было бы препроводить на имя Патриарха (либо деньгами, либо натурой) для распределения их, по его усмотрению, среди нуждающихся. Я купил вагон пшеницы, немецкий Красный Крест взялся его доставить в распоряжение Патриарха; вскоре Патриарх был арестован, и лично от него я не мог получить извещения о доставке семян, но мне кружным путем удалось узнать, что пшеница до крестьян Саратовской губернии дошла.

Приблизительно в это же время (в мае-июне 1921 г.) я получил пакет от Петроградского митрополита Вениамина [112] со следующими важными бумагами: 1) основной, важнейший документ — указ Патриарха Тихона на мое имя об утверждении меня в должности архиерея, управляющего Русской Церковью в Западной Европе; 2) копия этого указа, адресованная на имя Финляндского архиепископа Серафима, и 3) собственноручное письмо митрополита Вениамина — мне.

Привожу текст этих документов.

1) Преосвященному Евлогию, Архиепископу Волынскому и Житомирскому.

По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет, в соединенном присутствии, слушали: письмо Преосвященного Финляндского, от 5 марта сего года, по ходатайству настоятеля церкви при Российском Посольстве в Париже протоиерея Иакова Смирнова о преподании указания по поводу постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей о назначении Вашего Преосвященства управляющим, на правах епархиального архиерея, всеми заграничными русскими церквами в Западной Европе.

ПОСТАНОВЛЕНО: Ввиду состоявшегося постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей считать православные русские церкви в Западной Европе находящимися временно, впредь до возобновления правильных и беспрепятственных сношений означенных церквей с Петроградом, под управлением Вашего Преосвященства, и имя Ваше должно возноситься за богослужением в названных храмах, взамен имени Преосвященного Митрополита Петроградского, о чем и уведомить Преосвященного Митрополита Петроградского, Ваше Преосвященство и Архиепископа Финляндского. 26 марта — 8 апреля 1921 г. № 423.

Член Священного Синода М.Евсевий.

Делопроизводитель Самуилов.

2) Преосвященному Серафиму, Архиепископу Финляндскому и Выборгскому.

По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет, в соединенном присутствии, слушали: письмо Вашего Преосвященства, от 5 марта сего года, по ходатайству настоятеля церкви при Российском посольстве в Париже протоиерея Иакова Смирнова о преподании указаний по поводу постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей о назначении Преосвященного Волынского Евлогия управляющим, на правах епархиального архиерея, всеми заграничными русскими церквами в Западной Европе.

ПОСТАНОВИЛИ: Ввиду состоявшегося постановления Высшего Церковного Управления за границей считать православные русские церкви в Западной Европе находящимися временно, впредь до возобновления правильных и беспрепятственных сношений означенных церквей с Петроградом, под управлением Преосвященного Волынского Евлогия, имя которого и должно возноситься за богослужением в названных храмах, взамен имени Преосвященного Митрополита Петроградского, о чем и уведомить Ваше Преосвященство.

Марта 26 дня 1921 г. № 424.

Апреля 8.

Член Священного Синода М.Евсевий.

Делопроизводитель Нумеров.

3) В.П.И.

Митрополит

Петроградский и Гдовский

8/21 июня 1921 г.

Петроград.

Ваше Высокопреосвященство

Досточтимейший

Владыка

С своей стороны я даю полное согласие, чтобы в это время, когда почти нет сношений с заграничными церквами, Вы заведовали ими, тем более что это временное заведование Вашим Высокопреосвященством указанными церквами признано и подтверждено и Свят. Патриархом.

Душа моя болела за эти церкви, но помочь им было невозможно.

Вашего Высокопреосвященства покорный послушник

Вениамин, Митрополит Петроградский.

Разумеется, эти документы совершенно укрепили мое каноническое положение; источником своих церковных полномочий я имел уже не Временное Заграничное Церковное управление, а высшую власть Русской Церкви.

Постепенно я вошел в работу и стал расширять сферу моей архиерейской деятельности. Прежде всего я обратил внимание на германские лагери [113], где находилось еще много наших солдат, офицеров, сестер милосердия, священников…

Я начал посещение их с лагеря Вюнсдорф (неподалеку от Берлина), там находилось несколько сот русских. Меня пригласили туда на Пасхальной неделе. Русские в лагерях имели своих священников и всюду устрояли своими руками маленькие, убогие, но трогательные церковки. В Вюнсдорфе священником был о. Владимир Лотоцкий, бойкий молодой человек, но не совсем примерный пастырь, в плену довольно распустившийся. Мой приезд, архиерейское служение в переполненной народом бедной церковке, до слез трогательная наша встреча… — были великой взаимной радостью. Я обошел бараки лагеря. Какое убожество! Стены и полы в щелях, отовсюду дует, неприглядная обстановка… Я поговорил с измученными, исстрадавшимися соотечественниками [114], утешал их, слова лились непроизвольно. Наши встреча и беседа были обоюдным утешением. Начальство лагеря, важные немецкие командиры, по отношению ко мне были вежливы, снимались вместе с нами на фотографиях и всячески старались выказать свое благоволение.

Потом я посетил другой лагерь — Кведлинбург. И тут тоже церковка, бедная, убогая, с бумажными иконками, с колоколом из кусочков рельс. Зато староста, капитан Малинин, с такой заботливостью относился к ее благоустройству, что можно поистине сказать, что он отдавал храму всю душу. Во главе прихода стоял протоиерей Шафрановский. Бараки не лучше, чем в Вюнсдорфе: жалкие койки, соломенные тюфяки, неблагоустроенное помещение… В прачечной работали русские женщины, родственницы заключенных в лагере. Заведовала ею жена одного дивизионного командира. "Была когда-то барыней, прачки у меня стирали, а теперь я научилась и сама стираю не хуже", — просто сказала она.

Та же обстановка и в лагере Целлэ. Настоятелем лагерной церкви был протоиерей о. Николай Подосенов, с академическим образованием; он имел большую семью, ходил в каком-то жалком белом пиджачке, часто приезжал в Берлин, где добрые люди ему помогали.

После объезда лагерей я устремил свое внимание на Париж.

Б.А.Татищев, староста Парижской церкви, прислал мне ласковое приветствие с просьбой посетить парижский приход. Я стал готовиться к отъезду. Облачение у меня было, а мантии не было. Тут подвернулся счастливый случай. Приехал из Висбадена священник о. Адамантов и показывает пожертвованное какой-то дамой бархатное платье. Диакон Вдовенко осмотрел его и дал свое заключение: "Выйдет отличная мантия". В Париж я поехал уже с мантией.

Я прибыл во французскую столицу за три дня до праздника святого Александра Невского (30 августа). На вокзале меня встретили М.А.Маклакова, о. Иаков Смирнов, о. Николай Сахаров, Т.А.Аметистов и отвезли на рю Дарю, где в квартире настоятеля о. Иакова Смирнова мне было приготовлено помещение.

Первое богослужение в Парижской церкви не произвело на меня впечатления благолепия. Многое было примитивно, даже убого. Приходский совет во главе с графом В.Н.Коковцовым и А.Ф.Треневым устроил мне встречу. Я сказал приветственное "слово".

Я пбзнакомился с причтом, с Приходским советом, заметил нелады среди его членов, отсутствие дисциплины, увидал бунтарское настроение одного из псаломщиков (Леоновича).

На другой день по моем приезде пришел ко мне однорукий протоиерей Соколовский с крестом на Георгиевской ленте; эту боевую награду он получил за то, что ходил в атаку на немцев с бомбою и в этом бою потерял руку. О.Соколовский обратился ко мне с жалобами на невнимание к нему, герою войны, Приходского совета, который не соглашается провести его в штатные священники при Александро-Невской церкви, тогда как бывший Министр Иностранных дел Сазонов этого желает… Резкий, вызывающий тон его речи, острый взгляд глаз заставили меня быть осторожным: я отвечал уклончиво. Он возил меня к некоему Брянчанинову на какое-то собрание приходской оппозиции, где дебатировались церковные вопросы в духе Всероссийского Церковного Собора и клеймился старый, затхлый дух, который якобы характеризует приходскую жизнь Парижской церкви. Потом я понял, что священник Соколовский хотел меня поссорить с Приходским советом и причтом, которых он вооружал против себя своим желчным характером и неосновательными претензиями.

В Париже я пробыл около двух недель. Город поразил меня богатством, изобилием продуктов (белый хлеб!), потреблением их без всякого учета. В Берлине мы привыкли к крайней экономии во всем.

К празднику Воздвижения Креста (14 сентября) я приехал в Лондон. Меня сопровождали протодиакон о. Н.Тихомиров и диакон о. Вдовенко. По прибытии в Лондон о. Вдовенко спохватился, что забыли захватить мою мантию. Пришлось телеграфировать, и на другой день мантия прилетела на аэроплане. Я остановился у бывшего нашего морского агента Волкова и его супруги Веры Николаевны; они привезли меня к себе домой прямо с вокзала.

В Лондоне меня ожидали тяжелые впечатления. Настоятель посольской церкви, престарелый протоиерей Евгений Смирнов, революции не испытал, привык иметь дело с важными, знатными людьми, служить послам, в домашнем укладе придерживался великосветского тона и, гордый и надменный по натуре, не мог разобраться в психологии эмигрантской массы, нахлынувшей в Лондон (главным образом с северного, "белого", фронта), не понимал ее и только раздражался.

Посольский храм находился при доме настоятеля. Раньше там покойников не отпевали, потому что матушка о. Смирнова не выносила их присутствия в том же здании (покойников отпевали на кладбище), теперь приходилось о таких порядках забыть, все изменилось. К о. Смирнову приставали люди с новыми, с его точки зрения недопустимыми, требованиями. Он был в ужасе. "Демократия! Большевики какие-то наехали! Хотят командовать! Это же власть толпы…" — возмущался он. Эмигранты группировались вокруг своего батюшки о. Лелюхина, которого они привезли с собою и отдавали ему предпочтение. Это тоже был повод к неудовольствию о. Смирнова. А между тем провести о. Лелюхина во вторые священники при посольской церкви было необходимо. О.настоятель отправился с жалобой в Министерство Иностранных дел. Возмущение и страдание его были искренние: он не понимал, что в России произошло и что русские люди испытали… На заседаниях Приходского совета он горячо спорил, возражал, а ему кричали: "Вы наемник! Вы не учитываете постановлений Всероссийского Церковного Собора!.." — словом, атмосфера вокруг Лондонской церкви сгустилась, и было ясно, что старцу-настоятелю с новой церковной общественностью не совладать. Старые и новые взгляды противостояли друг другу непримиримо. О.Смирнов, не привыкший считаться с какими бы то ни было заявлениями псаломщиков, теперь был вынужден выслушивать заявления и требования каких-то пришлых русских людей, столь не похожих на его прежних, чопорных, благовоспитанных прихожан. Я пытался его уговаривать: "Будьте снисходительны, приласкайте их…" Но о. Евгения переубедить было трудно. Бедный старик не выдержал этого натиска новых людей, скоро захирел и скончался.

В общем Лондонский приход оставил впечатление какого-то тяжелого кризиса: новая жизнь врывалась бурно и беспорядочно.

После недельного пребывания в Лондоне я направился через Париж в Ниццу.

В Ницце другая картина. Большой, чудный собор в русском стиле, с прекрасными колоколами. Служил в нем полуслепой старичок-священник о. Александр Селиванов, необразованный, из диаконов. Староста князь Волконский просил меня утвердить этого бедного старичка настоятелем. Экономической базой прихода заведовал член Приходского совета Андрей Степанович Чудинов, богатый, щедрый благотворитель, который в одну из первых наших встреч вручил мне большую сумму на бедных.

В Ницце скопилась в те дни активная политическая группа эмиграции, возглавляемая Великим Князем Кириллом Владимировичем. К этой группе примыкали и некоторые другие его родственники, а из духовенства старался играть роль бывший настоятель посольской церкви в Афинах, архимандрит Сергий Дабич. Он жил в отеле на широкую ногу, устраивал приемы, на которых бывали и Великие Князья. Настроения в местной эмиграции царили чисто политические, атмосфера была сгущенная, монархическая, реставрационных вожделений не скрывали. О большевиках говорили как о временном прерыве монархического строя, а затем наступит старая привольная жизнь…

На Ривьере мне предстояло осмотреть еще две церкви: в Канне и в Ментоне.

В Канне у нас небольшая, но красивая церковь. Настоятелем ее долгие годы был протоиерей Григорий Остроумов. Он привык смотреть на свой приход, как на вотчину или на поместье, которое отдано ему в полное и даже наследственное владение. С первой же встречи я почувствовал настороженность — не посягну ли я на его "владение". "Вы не обидите… я и дети должны здесь доживать свой век". Однако дети его прямого отношения к церкви уже не имели: сыновья совсем офранцузились и от церкви отошли, а зять его, диакон, женатый на его дочери, заделался таксистом и даже на мою встречу не явился.

О.Остроумов сказал мне, что Великий Князь Николай Николаевич проживает в Антибах, неподалеку от Канн: "Не забудьте нашего великого человека, окажите ему честь…" Я решил съездить к бывшему Верховному Главнокомандующему. Оба брата, Николай Николаевич и Петр Николаевич, жили вместе, рядом, в двух виллах. Я был приглашен к завтраку. Из нашей беседы выяснилось, что в Антибах к монархическим притязаниям Великого Князя Кирилла Владимировича относились враждебно, считали, что он законных прав на престол на имеет, и приводили доказательства.

После завтрака я посетил художественную мастерскую Великого Князя Петра Николаевича. Простой, смиренный человек, Петр Николаевич отдавал все свои досуги искусству и, мечтая о реставрации женского монастыря в Киеве, основанного его матерью, подготовлял соответствующие художественные образцы.

Потом я проехал в Ментону. Здесь у нас маленькая, но прекрасная церковь во имя Скорбящей Божией Матери, просторный дом (построенный когда-то для туберкулезных) и вилла "Innominata", где жил священник. Настоятель Ментонской церкви протоиерей Н.Аквилонов, застигнутый революцией, остался в России, и теперь в приходе шла борьба двух священников, участников Великой войны на французском фронте: кому из них быть настоятелем? Прихожане раскололись; одни стояли за о. Н.Цветаева, другие — за о. Д.Барсова. Я назначил священника Барсова в Баден под Веной, а о. Цветаева оставил в Ментоне, тем самым конфликт был улажен. Однако были и другие трения — шли раздоры в Братстве св. Анастасии. Покровительницей его была Вел. Кн. Анастасия Николаевна, но она от Братства отошла и передала председательские функции своему секретарю Палтову, не состоявшему даже членом Братства. Это было грубым нарушением устава — отсюда раздор. В это время в Ницце проживал маститый старец, протоиерей Сергий Протопопов, бывший настоятель церкви в Висбадене. Этот священник, прекрасной души, был одарен композиторским талантом и написал Литургию. В молодости он был настоятелем Ниццкой церкви; ему как старому члену Братства я поручил созвать общее собрание Ментонского Братства, провести это собрание под своим председательством и восстановить деятельность этой организации. Однако Палтов постановлений собрания не признал; затеялся судебный процесс, не оконченный и до сего дня; Братство попало под секвестр французских властей [115].

Объехав Ривьеру, я направился через Париж в Висбаден.

Златоглавый Висбаденский собор — достопримечательность, о которой даже упоминается в путеводителе Бедекера. Кроме собора есть еще другая небольшая церковь, дом, лес и кладбище — словом, большое церковное имущество.

В Висбаденском приходе раздоров я не нашел, но приход был совсем мертвый. Настоятель о. Адамантов об оживлении приходской жизни особых забот не проявлял. За всенощной, на которой я присутствовал, храм был почти пустой — три-четыре молящихся. Псаломщика нет, священник о. Адамантов и за диакона и за псаломщика (если не считать любителя Ю.Н.Маклакова, подтягивавшего на клиросе).

Я принял кое-какие меры, чтобы оживить приход.

В Берлин я вернулся к 22 октября, к празднику Казанской иконы Божией Матери. Погода стояла уже осенняя, холодная.

Дорогой диакон Вдовенко схватил воспаление легких и тяжко проболел до Рождества.

Объезд приходов обнаружил большое расстройство церковно-приходской жизни во всех мною посещенных приходах, но особенно тяжелое впечатление оставили Ментона и Висбаден.

По возвращении в Берлин я получил письмо от Патриарха Тихона: он предлагал мне отправиться в Америку для ревизии Североамериканской епархии. Ее глава, епископ Александр, так запутался в финансовых операциях с церковным имуществом, что паства заволновалась, запротестовала…

Перед революцией Североамериканской епархией управлял епископ Евдоким. Личная его жизнь давала повод к обоснованным нареканиям, и епископ Евдоким воспользовался благовидным предлогом — необходимостью присутствовать на Всероссийском Церковном Соборе — и покинул Америку с тем, чтобы больше туда не возвращаться… Епископа Евдокима заменил епископ Александр Канадский (Немоловский). После революции финансовое положение Североамериканской епархии стало критическим. Субсидии, которые раньше отпускал Священный Синод, прекратились, отсутствие материальной поддержки казалось затруднением временным, мысль о каких-нибудь практических путях для самостоятельного добывания средств еще не созрела, — и епископ Александр, в хозяйственных делах человек неопытный, послушался каких-то советчиков и заложил наши церкви до собора в Нью-Йорке включительно. Это обеспечило на время оплату духовенства, но когда наступили сроки платежей по закладным, платить было нечем. Поднялись протесты, возникли серьезные трения с карпатороссами — словом, положение создалось запутанное и тревожное. Митрополит Платон проживал тогда в Америке как гость и в разрешении конфликта принять участия не мог. Распутывать путаницу предстояло мне. Председатель Русского Православного общества взаимопомощи в Америке протоиерей И.Коханик прислал мне денег на дорогу. Я написал митрополиту Платону и епископу Александру о письме Патриарха с предложением ревизовать Североамериканскую епархию. В ответ от обоих — уверения, что мой приезд излишен. "Ради Бога, не приезжайте, для ревизии не стоит приезжать… Если бы вы деньги привезли, — ну тогда другое дело…" — писал митрополит Платон; а епископ Александр энергично заявлял, что мой приезд бесцелен: "…К какому бы заключению ревизия ни пришла, я все равно останусь, у меня много сторонников…" На основании этих писем я написал Патриарху, что при таких обстоятельствах возложенного на меня поручения выполнить не могу и предложил поручить ревизию митрополиту Платону. Патриарх мне ответил, что это нецелесообразно: "Владыка Платон в этом деле не беспристрастен…" Вскоре я получил предложение от нашего архиерейского Синода в Сербии: "Съездите в Америку и исполните приказ Патриарха". Я это предложение отклонил, и вот почему.

Во время моей поездки во Францию началась подготовка к Карловацкому съезду, который Высшее Церковное Управление под председательством митрополита Антония постановило созвать текущей осенью. Карловацкий съезд, задуманный как продолжение линии Рейхенгаля, был теперь уже не за горами. На Съезде должны были разбираться и дела моей епархии. Почему же под благовидным предлогом меня хотят устранить? Я решил, что на Съезде мне быть надо и от поездки в Америку отказался. Теперь сознаю, что надо было слушаться Патриарха, не рассуждая…

Североамериканскую епархию спас бывший посол Временного правительства Бахметьев. Он дал деньги на выкуп наших церквей. Епархиальное собрание приходов возвело епископа Александра в сан архиепископа и послало акт об этом постановлении на утверждение Патриарха. Патриарх его утвердил.

Наступила осень (1921 г.). Я стал собираться на Съезд в Карловцы.

Конституция Съезда была такая. В него вошли все члены Высшего Церковного Управления; пребывающие за границей русские епископы; члены Всероссийского Церковного Собора; и делегаты: а) от русских православных приходов в разных странах, б) от военно-морских церковных кругов, в) от Штаба Главнокомандующего русской армией, г) от монашествующего духовенства; и кроме того, ряд лиц, приглашенных по личному усмотрению митрополита Антония как заведующего русскими православными общинами в Сербии, митрополита Евлогия как управляющего церквами в Западной Европе, архиепископа Анастасия как управляющего православными общинами в Константинополе и епископа Вениамина как управляющего военно-морским духовенством.

Делегатами от моей епархии на Съезд поехали: архимандрит Тихон, о. Подосенов, сенатор Бельгард, князь Ширинский-Шихматов, о. Н.Сахаров, о. Троицкий, граф Граббе, князь П.С.Волконский, о. Лелюхин, о. Бер, генерал Гулевич и др.

К Съезду необходимо было подготовить дело о. Зноско. Следствие о его деятельности я поручил о. Подосенову. Человек добросовестный и точный, он собрал весьма внушительное "досье". По закону, прежде чем судить обвиняемого, надо вручить ему обвинительный акт: может быть, обвиняемый найдет что-нибудь сказать в свое оправдание. О.Зноско просил разрешения приехать в мою канцелярию, чтобы рассмотреть собранный материал. Я разрешил. Он приехал, ему вручили папку, он уселся в уголке и стал читать бумаги. В канцелярии было много народу. О.Зноско попросил дать ему возможность заняться своим делом в какой-нибудь другой комнате. О.Бер повел его к себе. От времени до времени кто-нибудь из нас наведывался, чтобы последить за ним. Он усердно перелистывал документы и что-то все писал. Когда подошел час завтрака, я позвал его в столовую, но о. Зноско отказался: "В этом доме, где я так настрадался, есть не буду…" — и продолжал писать. Во время завтрака, когда псаломщик зашел в комнату, чтобы взять пакет с хлебом, о. Зноско, стоявший у открытого окна, быстро его захлопнул. После завтрака я ушел к себе отдохнуть, предоставив о. Беру наблюдать за о. Зноско. Стало уже темнеть. О.Зноско заявил о. Беру, что ему надо на минутку удалиться… Он ушел — и не вернулся. Бросились к папке — "дело" из нее исчезло, а вместо документов пачка простой бумаги… Несомненно, в ту минуту, когда псаломщик вошел за хлебом, он и выкинул "дело" в палисадник, а потом подобрал его — и скрылся. Мы предали его духовному суду и представили его к лишению сана, но для утверждения постановления епархиальный архиерей должен направлять подобные приговоры в высшую инстанцию. Вот почему я подготовлял дело о. Зноско к Карловацкому съезду [116].

В Карловцы я выехал в сопровождении архимандрита Тихона и о. Подосенова. Пока мы возились с визами и паспортами, остальные делегаты незаметно уехали. Была какая-то политика, чтобы опередить меня и чтобы я не попал к началу Съезда. Может быть, кому-то было нежелательно, чтобы меня выбрали в Товарищи Председателя, а может быть, были какие-нибудь другие соображения, — не знаю…

Когда мы прибыли на Съезд, президиум был составлен: Председатель — митрополит Антоний и четыре Товарища Председателя: 1) архиепископ Анастасий, 2) протоиерей о. Орлов, 3) А.Н.Крупенский и 4) князь Ширинский-Шихматов.

Я узнал от епископа Вениамина, возглавлявшего Константинопольскую делегацию, что монархисты на Съезде хозяева положения и что, по-видимому, они поведут его по политической линии… Я узнал также, что Карловацкий съезд, именовавший себя "Церковным собранием", переименовывался единогласным решением присутствующих членов в "Русский Всезаграничный Собор". В самом начале Съезда устроили враждебную демонстрацию бывшему Председателю Государственной думы М.В.Родзянко, который должен был удалиться.

Обсуждение общецерковных вопросов проходило спокойно. Оживленно обсуждали проблему обложения, причем мои приходы подверглись наибольшему обложению: их считали богатыми.

Гвоздем Съезда было заявление "Собора" о восстановлении в России династии Романовых. Предполагалось направить особое "Обращение" в Лигу наций и ко всем правительствам держав, дабы оповестить о состоявшемся постановлении. В отделе "Духовное возрождение России" Марков прочел доклад, в котором изложил основные мысли проекта "Обращения". Они сводились не только к утверждению самого принципа монархизма, но и подчеркивали политическую миссию Карловацкого съезда — заявить от имени всего русского народа, что Дом Романовых продолжает царствовать… "Если мы здесь не вся Церковь, то мы та часть Ее, которая может сказать то, чего сказать не может оставшаяся в России Церковь. Монархическое движение в России растет. Это подтверждается теми многочисленными письмами, которые получаются из России… Письма эти — голая правда, и скоро заплачет тот, кто им не поверит. Народ русский ждет Царя и ждет указания этого Царя от Церковного собрания… Мысль обращения: Дом Романовых царствует, и мы должны его отстаивать…" — вот отрывок из речи докладчика.

Перед голосованием "Обращения" были долгие и жаркие дебаты в продолжение двух-трех заседаний. Я уговаривал наиболее влиятельных монархистов: "Поберегите Церковь, Патриарха… Заявление несвоевременно. Из провозглашения ничего не выйдет. А как мы отягчим положение! Патриарху и так уже тяжело…" Марков обратился ко мне: "Что с вами? какая перемена!.." Единомышленники его тоже яростно на меня напали. Я защищал свои убеждения и не раскаиваюсь. Тон был мною взят верный. Мои опасения за Церковь и Патриарха, увы, впоследствии оправдались… Митрополит Антоний, в политических вопросах детски наивный, не мог учесть последствий рокового "Обращения к православным русским беженцам за границей", явно монархического по содержанию и продиктованного эмигрантскими политическими страстями.

При голосовании 2/3 голосов высказалось за "Обращение", 1/3 — против. 34 члена, в их числе и я, остались при особом мнении и подали мотивированное заявление следующего содержания:

"Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что данная большинством Отдела "Духовного возрождения России" постановка вопроса о монархии с упоминанием при том и династии носит политический характер и, как таковая, обсуждению Церковного Собрания не подлежит; посему мы в решении этого вопроса и голосовании не считаем возможным принять участие. Архиепископ Евлогий, архиепископ Анастасий, епископ Аполлинарий, епископ Вениамин; протоиерей Троицкий, протоиерей М.Слуцкий, епископ Сергий, протоиерей Руденко, архимандрит Антоний, Н.Квасков, И.Никаноров, Ненарокомов, В.Вернадский, епископ Максимилиан, протоиерей П.Беловидов, протоиерей С.Орлов, архимандрит Феодосий, иеромонах Иоанн, протоиерей Д.Трухманов, В.Розов, генерал Соловьев, протоиерей И.Лелюхин, С.Троицкий, протоиерей В.Виноградов, протоиерей М.Конограй, В.Чистяков, С.Колоссовский, Е.Киселевский, Е.Ковалевский, Е.Москов, протоиерей Н.Сахаров, протоиерей Стельмашенко, Н.Львов".

Корреспондентом на Съезде от эмигрантской печати был журналист Александр Иванович Филиппов. Информацию о Съезде он печатал в издаваемой в Париже газетке "Общее Дело", изобличая монархический активизм Карловацкого собрания. Газетка попала в Москву, а в результате — отягчение участи Патриарха и мстительно-жестокий суд над Петроградским митрополитом Вениамином… Только злой дух мог продиктовать "Обращение", принятое на Карловацком съезде…

2 декабря Съезд закрылся, и делегаты разъехались.