ЗАКЛЮЧЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключение повествования о пройденном пути моей жизни я бы хотел высказать несколько общих замечаний о моей пастырской деятельности, указать на ее внутренние главнейшие мотивы, а также поделиться своими думами о Церкви, которые на протяжении полувека как-то закрепились в моей душе, стали ее достоянием, ее содержанием.

Вся моя жизнь с молодых лет и по сей день обусловлена любовью к Святой Церкви. Органическая, глубокая любовь, унаследованная от родителей, впитанная, так сказать, с молоком матери. Церковь отпечатлелась в душе моей как ценность единственная, вечная, самодовлеющая, превыше всяких других ценностей жизни… Церковь в нас и вне нас. Она откровение Царства Божия на земле, небо, низведенное Христом на землю, Тело Христово. Чуждая преображениям мира, она опора жизни и морали. Не сливаясь, не отождествляясь с жизнью, вливаясь в нее, она является обожествляющим, благодатным ее началом, евангельской "закваской", благодаря которой жизнь бродит, преображается, приуготовляясь к божественному плану бытия. Чем жизнь греховнее, чем тяжелее ее бремя, тем участие Церкви нужнее, и нужда в ней настоятельнее. Церковь должна занять в жизни центральное место. Все сферы человеческого существования и деятельности должны найти в ней свое освящение. Таково назначение Церкви, начиная с первохристианской эпохи. "Идите, проповедуйте всей твари…" — сказал Господь, а ниспосланный Дух Святой дал первохристианской Церкви такую благодатную силу вселенского воздействия, что она перевернула весь мир. Каноническая структура Церкви лишь форма организации ее земного существования. В период катакомб, как бы продолжавшем Святую Пятидесятницу, можно было обойтись и без строгой внешней организации. Но когда выяснилось, что во мрежи христианской проповеди попали рыбы разные, явилась необходимость создать крепкое постоянное ее устроение. Организация Церкви прочно сложилась в эпоху Вселенских Соборов, этого "Золотого века", раскрывшего все неисчерпаемое богатство, всю полноту даров живущего в ней Святого Духа, хотя вместе с широтой ее распространения и крепостью внутреннего устройства замечается некоторое понижение духовного настроения. Того пламенения, которым была преисполнена церковная жизнь в первый период своего существования, в период мученичества, — так называемых чрезвычайных дарований — уже не повторялось.

Наша Русская Православная Церковь на протяжении веков достигла пышного расцвета внешней организации. Можно сказать без преувеличения, что по внешним формам благолепия она могла соперничать с древней Византией, а может быть, отчасти даже превосходила ее. Материально она была богата, мощна, не оскудевала и духовными дарованиями, являя из своей среды многочисленный сонм святых угодников; только в последний, петербургский, или синодальный, период стало возбуждать тревогу у многих ее ревнителей несоответствие внешнего величия, могущества и красоты с ее внутренним состоянием. В сферу церковного управления и церковной жизни проникли бюрократические начала, они-то и угашали горение духа, замораживали живые ее силы. Становится на очередь и обостряется старый, трудный, болезненный вопрос об отношении между Церковью и государством — Градом Божиим и Градом земным… Независимая от каких бы то ни было земных влияний, Святая Церковь Христова по самой своей природе миру неподклонна — следовательно, и государству. Она голос самого Бога в человеческом — личном и общественном — сознании, в совести. И вот этот чудный дар свободы и независимости наша Русская Церковь не сберегла и подпала под влияние государства. Политика вошла в Церковь и значительно угасила горение духа, связала, сковала свободу ее жизни, и Церковь, подчиненная государству, стала терять в народе авторитет. Давно уже все, кто горячо любил нашу Православную Русскую Церковь, тосковали о свободе Церкви, чуя опасность ее пленения государством. Оно оказывало мощную материальную поддержку, но Церкви за нее приходилось дорого, слишком дорого расплачиваться; оно брало от Церкви больше, чем само давало ей, давало блага тленные, материальные, и заставляло поступаться тем, чем поступаться нельзя… И когда грянула революция, революционный шквал глубоко потряс и синодальную Русскую Церковь. Скованная нерасторжимо с формами старой государственности, она больно почувствовала на себе удары революции. Но по великому милосердию Божию, в самые жуткие дни большевистского переворота — в забастовку, пожары, уличные сражения на московских улицах, под уханье пушек, пулеметную стрельбу… открылся Всероссийский Церковный Собор. Ему суждено было положить основание новой церковной организации, построенной на иных началах в отношении Церкви к государству. Хотя этим началам не суждено было войти в жизнь, но для Церкви было спасеньем самое провозглашение этих начал. Жутко подумать, что бы было, если бы созвать Собор не удалось… Несмотря на все ужасы гонений, которые Русской Церкви потом пришлось пережить, в ней, затравленной, ограбленной большевистской властью, веял новый дух свободы, который укрепил ее духовно; она дала нам много новых мучеников, многих героев духа. Правда, привыкнув за века к государственной поддержке, наша Церковь с трудом справлялась с благодатным даром свободы: новая церковная организация стала раскалываться — в России, а впоследствии и за рубежом — на новые церковные учреждения, проявлялся дух мирской демагогии вместо духа соборности, но это не умаляло громадного значения того, что произошло: наша освобожденная Церковь возвращалась к подлинным нормам церковной жизни, и при всем нашем внешнем неустройстве было бы кощунственно сказать, что после Всероссийского Собора 1918 года с Православной Церковью в России все кончено…

Еще два слова о свободе Церкви. В рамках церковных догматов и канонов свобода Церкви есть основная стихия, голос Божий, звучащий в ней: можно ли его связывать, заглушать? Внешняя связанность и подавление этого голоса ведет к духовному рабству. В церковной жизни появляется боязнь свободы слова, мысли, духовного творчества, наблюдается уклон к фарисейскому законничеству, к культу формы и буквы, — все это признаки увядшей церковной свободы, рабства, а Церковь Христова существо, полное жизни, вечно юное, цветущее, плодоносящее… С глубоким благоговением преклоняюсь пред величайшим духоносным апостолом христианской свободы — святым апостолом Павлом и радуюсь, что наше святое православие соблюло в неповрежденном виде этот дар.

Что ожидает Русскую Православную Церковь в будущем? За последние 20 лет сатана сеял безбожников, сектантов, как пшеницу или, лучше сказать, как плевелы. Целое поколение выросло без веры, без Церкви, без каких бы то ни было церковных идей. Надо будет вновь собирать русское стадо под кровлю Церкви. На что нам надеяться? Кто поможет нашей нищей, ограбленной Церкви? Католики организуют миссии, материально прекрасно обставленные, у них уже наготове штаты и кредиты на больницы, приюты; готовы и "словеса лукавствия" в виде проекта отождествления православия с "восточным обрядом"… Что мы можем противопоставить этому могучему натиску Рима на нашу беззащитную нищету? Трудно гадать, что представляет теперь душа русского народа, какими ключами можно открыть ее? Соблазнят ее католики? сектанты? Материализм изживается не сразу. Думаю, нам, недостойным служителям Православной Церкви, надо в этой путанице религиозных, атеистических и псевдоцерковных течений идти своим путем, без лукавства, без хитрости, строго блюдя чистоту риз Православной Церкви. Сама чистота и правда православия, несомненно, окажут неотразимое влияние на душу русскую, хотя и соблазненную и развращенную, но все же где-то, в глубине, не лишенную религиозных корней православной мистики. Надо верить, что наше историческое православие, очищенное страдальческим подвигом, найдет путь к сердцам… На будущее нашей Церкви я смотрю оптимистически — иначе смотреть не могу. Победит в конце концов правда Церкви Христовой — Истина и Свобода. "Познайте Истину, и она сделает вас свободными…" Но все же вопрос о том, кто овладеет душою русского народа, вопрос грозный, и я понимаю страшную ответственность, которая ложится на нас, служителей Православной Церкви, и какой повелительный призыв обращен к нам, русским православным пастырям. "Сила Божия в немощи совершается", малые сии, бесправные рабы, победили в катакомбах гордый Рим. Поднимемся ли мы на такую высоту? В эмиграции такого подъема нет, но там, в России, в глубоких недрах русской народной жизни текут чистые могучие родники, которые напояют жаждущие души. Священники-странники… Идет в поле мужик — оказывается, не просто мужик, а "поп-передвижка": иконостасик на плечах, Святые Дары за пазухой, богослужебные книги в котомке; и ходит "передвижка" по русским деревням — верный священнослужитель Русской Православной Церкви, обретшей новые катакомбы…

В этих нескольких словах я изложил мои церковные думы, а теперь мне бы хотелось разъяснить то недоразумение, которое заставляет некоторых лиц, не сомневающихся в искренности моей любви и преданности Православной Церкви, спрашивать меня не без укоризны, почему я, сторонник государственно-националистической политической линии в России, в Западной Европе, в эмиграции, уклонился к либерализму? Почему в то время как либералы после революционной катастрофы превратились в консерваторов, я как бы "полевел"? Когда же я был наиболее искренен, — теперь или тогда?

Я допрашивал свою совесть и должен искренно сказать, что в разные периоды исторической жизни я действовал и боролся на разных позициях и в разных направлениях, но неизменно за единый нерушимый идеал — за Церковь. Церковь — центральная идея моей жизни. Слава, величие, достоинство Церкви, любовь к ней — вот та нить, которая связывает воедино всю мою биографию и обусловливает все мои "позиции", все изгибы и повороты на моем пути. Я всегда горячо верил в спасительную силу религиозно-церковного воздействия на наш народ, и борьба за Церковь являлась главным мотивом, обусловившим направление всей моей деятельности. С этой целью я принял монашество. Не идеал личного аскетизма привлекал меня (может быть, это мой грех, каюсь в нем), а убеждение, что монашество есть благодатное средство для сохранения огня любви к Церкви. Я хотел найти путь беспрепятственного, вне семейных забот, безраздельного служения Церкви, не размениваясь на мелочи житейских попечений. Впоследствии мое служебное положение сложилось так, что всегда поддерживало во мне напряжение воли к защите Святой Церкви от разнообразных нападений на нее, к борьбе за ее достоинство и свободу. Мне пришлось служить там, где шла самая острая борьба за православие. В Холмщине я впервые познал, что такое систематическое унижение нашей Церкви и нашего православного народа со стороны поляков-католиков. Я видел там великолепные костелы и рядом наши ветхие покосившиеся бедные церковки. С горячностью молодости я ринулся в борьбу. Поднять забитый холмский народ, помочь ему, пробудить его религиозное и национальное самосознание — какая высокая задача! Высокая, но и чрезвычайно трудная… Для борьбы была нужна поддержка. Я надеялся найти ее в государственной власти. Имел основание надеяться, потому что сильная, свободная Церковь была государству нужна. Конечно, для защиты Церкви приходилось ладить с государственным чиновничеством и с Государственной думой. Ах, как трудно было нашим государственным людям разъяснить значение Православной Церкви и зажечь их огнем сочувствия к ней! Роковая антиномия… Чтобы защищать православие от врагов, надо было пользоваться поддержкой государства, а пользуясь поддержкой государства, приходилось жертвовать церковной свободой, самым главным ее сокровищем. С помощью Божией мне как-то удавалось проходить между Сциллой и Харибдой, но как мучительна была эта борьба на разных фронтах, тем более что я по природе не борец; я люблю мир, покой, тихое, благодушное общение с друзьями, даже со склонностью полениться.

Самая упорная борьба всей моей жизни была за свободу Церкви. Светлая, дорогая душе моей идея… Я боролся за нее со всеми, кто хотел наложить на нее руку, не отступая перед тем, откуда угроза надвигалась, справа или слева, от чужих или от своих; и так же независимо, справа или слева, готов был принимать сторонников и соратников в стан борцов за Церковь. Приходилось отстаивать свободную церковную мысль, творчество, конечно, при условии, что оно было утверждено на незыблемых началах Слова Божия и Церковного Предания. Церковное творчество есть высший показатель церковной жизни, ее развития, расцвета. Истину Христову я привык воспринимать широко, во всем ее многообразии, многогранности. Узкий фанатизм мне непонятен и неприятен, и полемика, утверждающая "кто не с нами, тот против нас…", мне кажется, противоречит духу Святого Евангелия. Я ищу искру добра везде в этом бесконечном, необъяснимом Божием мире. Так, например, будучи убежденным монахом, я понимаю и чту христианскую семью, и резко отрицательные суждения митрополита Антония о семейной жизни я всегда выслушивал со скорбью. Все доброе, истинно человеческое хранит в себе искру Божию и не должно быть нам чуждо. Может быть, этой обращенностью души моей к миру, желаньем понять душу каждого человека, найти Бога — и объясняется моя любовь к природе, искусству, литературе и вообще ко всякой красоте в жизни. Нередко меня спрашивают: "как, вы до сих пор читаете романы?" Я смущенно отвечаю: "Да, читаю…" И верно, люблю следить за литературой, стараюсь не пропустить очередного тома "Современных Записок". Может быть, в этом погрешаю, ибо мне подобает отдавать свои досуги церковным писаниям духовной литературы. Я считаю светскую литературу одним из великих средств для воспитания человеческой души, почти столь же действенным, как природа, а ведь религиозно-воспитательное значение природы огромно. Как жаль, что современный человек все дальше и дальше отходит от природы! И как грубеет, черствеет душою, когда он лишается этого светлого, возвышенного и облагораживающего влияния в больших городах с фабриками и заводами, со всеми их техническими усовершенствованиями, со всем прославленным комфортом! Я так всегда ценил патриархальную простоту провинциальной жизни! Быть может, я даже склонен ее идеализировать, но я предпочел бы тихий русский провинциальный городок, село или деревню — стоящим на вершине современной культуры и цивилизации Парижу или Лондону; там, в тишине и простоте житейского уклада, лучше познается и раскрывается таинственная глубина человеческой души. А тут?.. Выйдешь на авеню Ваграм: светящиеся рекламы, разноцветные грубые огни, звонки кинематографов и эта вечно куда-то спешащая, суетящаяся, ко всему равнодушная, кроме своих личных эгоистических интересов, толпа… В такой суете трудно мыслям сосредоточиться и впечатления скользят по поверхности жизни, а душою овладевает какая-то безотчетная грусть, тоска… Люблю я и русскую народную старину, и наш народный, православный быт. Меня когда-то называли "мужицкий архиерей". Это прозвище я любил, оно отвечало моему тяготению к народу: церковным "народничеством" я всегда немного болел. Люблю благолепие нашего несравненного русского православного культа, чудесные песнопения, красивые облачения, торжественные архиерейские службы… Я готов носить заплатанную рясу и жить в самой скромной обстановке, но в Церкви люблю благолепие, ревниво отношусь я и ко внутреннему убранству храмов, люблю, когда на всем лежит печать художественного вкуса.

Мой интерес к людям и ко всему, что в мире есть значительного и прекрасного, связан в своих корнях, как я уже сказал, с чувством свободы, которая для меня настолько живая действительность, что я не представляю себе ни христианского отношения к миру, ни пастырства вне блюдения этой драгоценнейшей традиции православия. Внешнее право, закон… — значение этих основ жизни я преувеличивать не склонен. Государство строится на юридической основе — на праве, а Церковь отводит юридическим отношениям ограниченное место; область Церкви не право, а Правда, праведность. "По нужди и закону пременение бывает", — говорит великий апостол Павел (к Евр. 7, 12). Не человек для субботы, а суббота для человека; если нужно, можно в субботу и колосьями попользоваться. Какие чудные страницы отведены наставлениям о свободе в Евангелии: о превосходстве благодати над ветхозаветным законом, животворящего духа — над мертвящей буквой! Случается мне иногда не останавливаться перед строгим блюдением церковно-юридических требований. Вот, например, больной вопрос о расторжении брака. Иногда разводу жизнь ставит неодолимые препятствия. Нет нужных документов, и достать их нельзя из советской России (из "Загса"), нет и денег, чтобы заплатить за издержки, а супруги, оказывается, уже лет 15–20 тому назад расстались и теперь обзавелись новыми семьями. В этих случаях, для избежания беззаконного сожительства, я даю развод, даже с нарушением строгой буквы закона. Не обвиню я и священника, если он когда-нибудь по нужде кого-нибудь повенчает без соблюдения некоторых формальностей (в запечатанном конверте храня до времени свидетельство о браке). Я не враг закона, не анархист, но я и не раб закона. Одно рабство допустимо, говорит апостол Павел, — рабство Господу, но это рабство есть высшая свобода, ибо раб Божий есть его сын во Христе. И тут иногда я получаю укоризненные письма: что вы смотрите! что делаете! Обер-прокурор по вас плачет!.. Обратите внимание — профессор вашего Богословского Института Федотов намеревается читать лекцию "Евреи и христианство" и т. д. А нападки на о. Сергия Булгакова? У "карловчан" не нашлось для него ни одного доброго слова, только осуждение: гордец! еретик! осудить! запретить!.. и проч. Разве такое беспощадное, жестокое, фарисейское отношение есть подлинное христианство, церковный подход к человеку? Не из страсти противоречия, не из желания снискать популярность защищаю я о. Сергия Булгакова, а потому, что знаю драгоценнейшие качества этого одаренного, высокодуховного пастыря.

Надо беречь внутреннюю, духовную свободу Христову и от политических посягательств на нее, и от уз формального восприятия Правды Божией. Однако "свобода", "терпимость" не значат попустительство греху. Как прекрасно говорит об этом святой апостол Павел (Гал.5,13)! Надо помнить, что в этом отношении существует грань непереходимая. Уступая в несущественном, формальном, надо быть непреклонным в вопросах принципиальных; когда затронута сердцевина Истины, совесть, тогда уступок быть не может. В области церковно-административной это сказывается на моих отношениях к епархиальному духовенству снисходительностью к слабостям и отдельным падениям, т. е. ко грехам не принципиальным, не затрагивающим христианских принципов пастырской совести. Но если я вижу, что повреждены самые корни, тут я строг и непреклонен. Властью я пользуюсь осторожно, считая лучшим способом воздействия не внешние репрессии, а внутренние — когда стремишься вызвать к жизни то доброе, что таится в душе человека. Но для этого надо уметь терпеть, ждать, когда семена прорастут. Епархиальное духовенство и я — мы одна семья, со своими делами и интересами (тут я допускаю некоторый оттенок клерикализма), и, как всякая семья, мы стараемся "не выносить сора из избы".

Любовь ко Христовой Свободе определяет и мое отношение к монашеству. Любимое мое детище! В его суровых трех обетах я вижу многовековым опытом добытые средства, освобождающие человеческую душу от всего, что ее опутывает, мешая ей свободно и беззаветно любить Бога и ближнего. Видеть в обетах самоцель — какое непонимание самой сути монашества! "Бог не Молох…" — любила говорить покойная игуменья Леснинского монастыря матушка Екатерина. Нестяжание, целомудрие и послушание только пути к достижению высшей свободы. Человек, освободившийся от самости (самолюбия во всех его проявлениях), неуязвим для обид, он являет великую моральную духовную силу, неотразимо действующую на других. Вот почему социальная работа миссионерского монашества плодотворна лишь на фундаменте аскетизма: без аскетической основы она легко попадает в тенета страстей: самолюбия, гордости, взаимного соперничества, что не только мешает успехам дела, но и просто его разрушает. Как часто хорошо задуманное общественное начинание оказывается недолговечным, умирает, разъеденное мелкими человеческими страстями!

В заключение скажу, что в своей церковно-административной деятельности я мало руководствовался заранее установленной программой, а отвечал религиозным насущным потребностям данного дня; "Довлеет дневи злоба (забота) его…" — говорит Христос. Считаю терпение огромной творческой силой: надо уметь ждать, когда из посеянного в землю семени покажутся ростки, и тогда, благословив эти прозябения, надо всемерно помогать им расти, согревая их теплотою любви и молитвы; но и тут нужно терпение: процесс роста таинствен, искусственно понуждать к быстрому произрастанию бесполезно, только помешаешь; можно лишь стараться создавать благоприятные для развития условия. Все живое в Церкви так рождается, так растет, цветет и плод приносит. Это великая тайна Церкви… Она ограничивает область личного творчества и инициативы пастыря, но и углубляет возлагаемую на него ответственность за все, что стремится пробиться к жизни и ожидает — как ждет брошенное в землю семя теплого дождя и ясного солнца — благословения и поддержки. Вне церковной свободы нет ни живой церковной жизни, ни доброго пастырства. Я хотел бы, чтобы мои слова о Христовой Свободе запали в сердца моих духовных детей и чтобы они блюли и защищали ее от посягательств, с какой бы стороны угроза ни надвигалась, памятуя крепко, что духовная Свобода — великая святыня Святой Церкви.