ОДНОГОДКИ

ОДНОГОДКИ

В м. Журовичы Слонимского уезда задержаны крестьянки из деревни Городечны за неимением письменных видов на жительство. В полицейском управлении крестьянка Анастасия Грабцевичева заявила, что именем Иисуса Христа исцеляет больных от всяческих болезней, и что она прибыла в Слонимский уезд для исцеления страждущих по просьбе местных жителей, объявив притом, что за исцеление болезней денег не берет. На вопросы следователя крестьянка Анастасия объяснила свою профессию со следующими подробностями:

«Года три назад, как-то рано утром, в сенях своих я усердно и со слезами молилась Богу, и в это время явился ко мне какой-то средних лет человек и сказал: «Я Иисус Христос! Молчи и терпи и будешь творить то же, что и я!» — и с этими словами скрылся. Вскоре после того я почувствовала, что на меня сошел Св. Дух, и я стала поститься, перестала есть мясо и пить водку, а прошедшую зиму я слышала с неба голос, что я дочь Божья и могу делать и творить на земле все, что творил Иисус Христос, Сын Божий. Я почувствовала в себе мощную силу и стала лечить именем Божиим людей, и те, которые верят в Бога, исцелялись через меня от всяких болезней». Затем Грабцевичева говорила, что Сын Божий страдал на земле за мужскую половину рода человеческого, а ей, как дочери Божией, «предназначено» пострадать за женскую половину.

(«С.-Петербургские ведомости», 1871 г.)

1

Пока даровый пастушок бегал за гусями Станкевича, жена Голуба растила уже двоих, а жена Авхимюка троих сыновей. Климовичева Юзефина родила второго сына, Альяша, — он теперь догонял старшего Максима.

Страшевские парни из поколения моего деда валили в Студянском лесничестве сосны, а столовались в Грибовщине. Жизнь Климовичева Альяша прошла на их глазах. Повествуя нам о том, как раньше жили люди, дед, помню, охотно рассказывал про младшего Лавренова сына, про Полторака и про других. Было что послушать…

Климовичев Лаврен добивался от сыновей послушания, бил их за дело и без дела, а жена в самых обычных детских шалостях видела только порочное и грешное.

Бывало, в воскресенье, сидят женщины на камнях у забора, а маленький Альяш подбегает к Юзефине с веткой сирени и хвалится:

— Мама, гляньте — цветок!

— Брось зараз же эту зелень! — кричала Юзефина, точно в руках у сына было что-то скверное и грязное. — Брось, пока отца не позвала!

Мальчик сразу угасал и замыкался в себе.

Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, — пусть, мол, смотрят и завидуют.

Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.

Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:

— Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ!.. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею!..

Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:

— Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу!..

И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.

Но все это не мешало детям взрослеть.

Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.

Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.

Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.

А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.

Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться — вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.

Заправлял скандалами Полторак — сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.

Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, — словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.

Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.

Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.

Как Станкевич ни оберегал Полторака, чтобы его не покалечили, в драке не выбили передние зубы, однако в солдаты пришлось отправлять Фелюся. Полторака на службу не взяли. «По причине тупости и хронического сифилиса», — написали в документах врачи.

Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.

Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.

— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!

— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.

— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!

Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:

— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!

— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.

2

Шли годы.

Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.

К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.

Они переженились, заменили в хозяйстве постаревших отцов, нарожали детей и, как деды и прадеды, постились, ходили в костел или церковь с женами, выстаивали обедни, участвовали в шабаше вокруг мощей «иудеями убиенного заблудовского младенца Гавриила»[2].

Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.

Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, — двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.

В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.

Так мои земляки и жили.

Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.

3

Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.

Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.

Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:

— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.

Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.

Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.

И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:

— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..

Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.

— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»

— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..

— Ищи теперь!..

Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:

— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?

— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.

А царским властям было не до бандита.

4

В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.

Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.

Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.

В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.

Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».

Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:

— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!

Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:

— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..

А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:

— Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!

В церквах и костелах проклинали убийц, душам братьев Голубов желали попасть на самое дно пекла и молились за упокой души славного витязя и «громовержца в гидру революции» полковника Зубова, да призывали:

«…Хранить и защищать царскую власть помазанника божьего, не дать на попрание врагам — социалистам, ораторам, бунтовщикам, неустанно молить бога…»

Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением — как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.

Стариков мало кто и пожалел.

5

Скоро кончилась в городах и местечках вольница — бунтовщиков переловили. Жестоко расправились и с «Кринковской республикой»: одних ее главарей расстреляли, других, заковав в кандалы, выслали по этапу в холодную Сибирь.

А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.

Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:

— Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза!..

Молитвы не помогали.

И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…

Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.