ДЯДЬКА МИРОН, ВДОВУШКИ И ТРИ АЛЛИГАТОРА

ДЯДЬКА МИРОН, ВДОВУШКИ И ТРИ АЛЛИГАТОРА

1

Жарким летним днем Регис за десять злотых нанял возницей Мирона Костецкого, вынес завернутую в простыню икону Журовичской божьей матери, уложил ее в солому и предупредил ездового:

— Не смейся, когда увидишь что-то!

— Мне-то что?! — пожал плечами, не вполне понимая суть этого требования, Мирон.

Он застлал солому ковром, оба уселись на мешок с сечкой, и возок покатился.

— Ну, Мироне, хвались своим богатством!

Обрадованный тем, что знаменитый интеллигентный пассажир не брезгует беседой с ним, простым мужиком, Мирон охотно ответил:

— Какое там богатство! Известно — две коровы, лошадь, пара овечек, жена да детей пятеро!

— Еще, поди, Бобик, кот, свинья с поросятами, куры? Дети замурзанные, босые, потому что ты, оболтус, обуви им не покупаешь, — верно?

— Не панские, побегают и так! — Мирон не обидчиво вздохнул. — Не накупишься обувки, плох сейчас заработок! Раньше в Гродно был кое-какой фарт — крепость вокруг города строили. Шоссе прокладывали из Белостока на Волковыск, нанимались мужики. А теперь где заработаешь? Разве какого пана подвезешь вот так, зимой лес с делянки на станцию подкинешь да баба продаст яичек, петушка — вот и все!

— Лопухи вы, лопухи!.. Гляди, Пинкус одних свечных огарков по два пуда каждый день собирает у Альяша! Переплавляет, делает опять свечи — вот и прибыль! Пиня не ленится, ездит сюда из Кринок в мороз и дождь, а вы сидите на золотой жиле и задницы боитесь отодрать!

— Ага! — охотно согласился Мирон. — Это уж так!

— А американец из Алекшиц? — вспомнил Регис — Тоже клинья подбивает к Альяшу! Только Пиня своего не уступит, посмотришь. Вот будет потеха!

Мирон промолчал. Он и сам бы мог рассказать, как белостокский Вацек, разъезжая на его коне с бочкой обыкновенной колодезной воды, набил себе карманы. По деревенским понятиям это был заработок, недостойный мужчины.

Проехали Кринки, повернули на дорогу в Алекшицы.

Ни облачка в небе, ни ветерка. Время тянулось медленно. Клонило ко сну. Царила такая тишина, что если бы не скрип колес и не шуршание под ними песка, то, кажется, слышно было бы, как дружно тянут соки земли синеватые посевы яровых. Изредка на пустом шляху попадались поляки, отдыхавшие под разморенными от жары придорожными вербами с обугленными проемами в стволах.

Покачиваясь на возу, мужчины опять разговорились.

— В костел валят. У них Петров день! — вспомнил возница. — У нас он будет через две недели.

— Петров день? Черт, опять натащат соленых колбас, а-ах-аэх!.. — зевнул пассажир. — И почему они всегда так пересаливают? От изжоги потом никак не избавишься…

Но возница гнул свое:

— Вот вы скажите: отчего это у поляков праздник раньше? Пасха в этом году была у нас аж через месяц! Ведь Христос-то в один и тот же день воскрес, как это можно праздновать по-разному?

— А ты и не знаешь? — оживился Регис — Когда-то православные и католики отправились на Голгофу. Подошли к Иордану. Поляки были в башмаках, сняли их и перешли реку вброд. А наши, как всегда, в постолах. Пока развязывали оборки, размотали онучи, перешли Иордан, пока там снова обулись — запоздали и чудо узрели позже. Вот и празднуем после них!

Возница некоторое время озабоченно смотрел на пассажира: правду говорит или врет?..

— Через Малую Берестовицу гони побыстрее, там коммунистов много. Ну их к дьяволу, фанатиков этих!

Когда придорожные вербы кончились и не стало тени, Регис стащил с себя рубашку, обнаружив белое, не изнуренное работой, упитанное тело цветущего мужчины.

— Сними и ты, дай телу проветриться.

— Вот еще! — испугался возница. — Чтобы кожа слезла! Еще заражение крови получишь!

— Дурак! А-яй-яй, вот темнота дремучая!.. Неужели никогда не загорал?

— В армии хлопцы с самого марта прятались в затишок, пробовали, а я боялся.

Впереди замаячили хоругви богомольцев.

— О, в Грибово ползут! — насторожился Николай. — Съезжай, съезжай с дороги, а то эти дуры узнают, потом до самой ночи не отпустят!

Когда возница полем объехал толпу людей, Регис снова пристал к вознице:

— Значит, не загораешь, заражения крови боишься?! А дочерей, конечно, вечером без платка не пускаешь, так?

— И сам без шапки не выйду! Еще летучая мышь в волосах запутается.

— Вот-вот! — с подковыркой отметил Николай. — А жена у тебя молоко сквозь дырку от сучка в дощечке цедит, верно?

— Ну, моя баба так не делает, чего нет, того нет. Так цедят теперь только старухи.

— Все еще цедят?

— Теща моя, — наморщил возница лоб, вспоминая, — Костецкая Верка, Горбатая Агата…

— Бушмены вы, честное слово! Папуасы! Мало вас, дикарей, разные Пинкусы да Альяши с Ломниками…

Регис не договорил, не смог перебороть сон, широко зевнул, вытянулся на соломе, подставил спину солнцу и, укачиваемый ездой, забылся в сладкой дремоте. На кисти откинутой руки Мирон увидел татуировку — бутылку и две рюмки охватывала фраза: «Это нас губит».

Возница присмотрелся и покачал головой.

…Часа через два повозка въехала в Алекшицы и остановилась у ресторана.

— Пора перекусить! — скомандовал хорошо выспавшийся Регис, розовый от солнечной ванны, как только что выкупанный младенец, с белыми изломанными линиями на лице от соломы. — Пусть Американец кормит. Соседом будет — вторую корчму открывает в Грибовщине!

— Много их там слетелось на поживу, до холеры торговцев разных! А Клемус такой уж — пролезет в любую щель!

Костецкий рассупонил коня, повесил ему на голову торбу с овсом. Регис старательно прикрывал икону.

— Чтобы стекло пацаны не разбили!.. Пошли обедать!

2

Ресторан в Алекшицах содержал Клемус Ковальчук, прозванный Американцем.

Вернувшись после войны с родителями из эвакуации, он понял, что сделал промах: хлеба с полоски хватало лишь до рождества, приработков никаких. Сунулся назад в Россию — не пустили. Когда в селе объявился вербовщик в Аргентину, Клемус не раздумывая поехал за океан.

Вскоре в Алекшицы пришло письмо из Южной Америки. Младший Ковальчук писал, что батрачит с индейцами у колониста-немца. На запрос друзей, как ему там живется, эмигрант немедленно ответил в рифму:

В распроклятой Рыгентине живет Клемус на чужбине.

Край огромный, край далекий — живет Клемус одинокий.

Все тут Клемусу постыло, язык ломит — так уныло.

Ковыряет он консервы из какой-то дохлой стервы.

Однажды Ковальчук узнал, что какая-то газета объявила премию в 10 000 долларов тому, кто пройдет сельву до Амазонки. Он бросил своего колониста, пешком добрался до Бразилии и предложил свою кандидатуру.

Стартовало тридцать сорвиголов — французы, итальянцы, русские белоэмигранты, немцы и один белорус, которого корреспонденты, перерыв все словари и не найдя соответствующей национальности, записали украинцем. По условиям конкурса все время надо было идти одному, имея при себе только нож и компас. Победителей на Амазонке ждал катер.

— Не бойся пумы, ягуара, тапира или аллигатора, — поучал Клемуса на прощание старый индеец, пасший с ним у немца-колониста коров. — В джунглях самое страшное — пауки, мошкара, рыбки пирании да муравьи, которые в минуту оставляют от человека один скелет. Не трогай красивые цветы, мотыльков, не ешь фрукты — все они ядовитые. Не пей воды без фильтра — у вас, белых, больно нежные желудки!..

Клемус хорошо запомнил советы друга, но пренебрег последним. Сам про себя решил: лучше всего к Амазонке прийти каким-нибудь ее притоком.

Шесть недель продирался он сквозь девственные заросли, брел по воде. Тело раздирали колючки, ела поедом мошкара, от голода мешался разум, и Клемус только пил воду — из реки, лужи, с дерева…

Наконец его, обессиленного, подобрали на берегу великой реки.

Ковальчук был единственным, кто добрался до цели, подтвердив, что упорством и выдержкой достоин своих земляков.

Когда катер привез Клемуса к доктору и путешественник пришел в себя, на него, как комары в сельве, набросились журналисты. Парня фотографировали для печати, снимали для кинохроники; на страницах газет расписывали, как вырвался он из пасти аллигатора, как хотели индейцы сделать из него жаркое (хотя парень не встретил в сельве ни одной живой души).

Только ни статьи, ни деньги Клемуса уже не волновали. Пренебрежение фильтром обошлось ему дорого — в печени завелись амебы и инфузории, против которых не было никаких лекарств. Хлопец неожиданно начал пухнуть, и доктора объявили, что дни его сочтены.

Получив премию, Ковальчук привез доллары в родную деревню, пустил их в оборот и так решил провести остаток дней своих. Его мельница и ресторан приносили немалый доход.

Толстый, как бочка, багровый Ковальчук, который из-за живота не мог завязать себе шнурки от ботинок, женился на восемнадцатилетней красавице Стасе, любил поговорить, а в выпивке не отставал от молодого. В водке топил, как он любил выражаться, свои бразилийские инфузории.

3

Регис со своим возницей перешагнул порог ресторана.

В нем было прохладно, посетителей мало. Обедали три извозчика, да у стены с карабинами на коленях сидели два полицейских. Начищенные сапоги их тонко поскрипывали под столом, сияли лаком козырьки лежащих на подоконнике фуражек. Сами они из кружек тянули дармовое пиво, посматривая через окно, — караулили свои велосипеды.

— А-а, Николай! — как брата встретил Американец гостя, и его туша выкатилась из-за прилавка. — Не был целую неделю! Куда путь держишь?

— Куда же еще? К своим девочкам!

— Ох и блудливый ты, как боров!

Оба захохотали: оптимист Клемус — довольный тем, что его друг выпутался наконец из беды и хорошо устроился, а Николай не то с вызовом, не то с еле приметным чувством обиды.

Однажды ночью вооруженные грабители выволокли в Берштах Региса из хаты, привели к ресторану и велели попросить, чтобы хозяин ему открыл. На знакомый голос дьякона загремели замки, заскрежетали железные засовы, и дверь открылась. Увидев незваных гостей, вооруженный хозяин выстрелил и уложил на месте одного из них. Остальные грабители разбежались.

Потом суд дьякона оправдал, но по селам поползли всякие слухи, и виленский архиерей уволил Региса, руководствуясь принципом: не то он украл кожух, не то у него украли…

Регис заказал обед на двоих. Обслуживал их сам Ковальчук, демонстрируя уважение к гостю, по сравнению с которым все посетители мелюзга. Желая открыть в Грибовщине корчму, хозяин задабривал влиятельного хориста.

— Да, чуть не забыл! — Ковальчук вскочил и принес от полицейских исписанный листок из тетрадки. — Директор школы отобрал у семиклассников. Переписывали друг у друга, щенки, на уроках! Послушай, что про вас пишут коммунисты:

Святой Альяш с небес свалился,

Упал он в Грибове у нас.

Зачем, кто скажет, очутился

Меж нами божий свинопас?

Кружок святых собрался свойский:

Никола Регис и Панкрат,

А третий — Бельский, наш, пеньковский,

Четвертый — Ломник, конокрад.

Он мозги им всем вставляет,

Мертвых лечит, словно бог,

А потом их заставляет

Целовать себе сапог.

Мелют боги языками,

Пылью сыплется мука!

Дураки везут мешками

Им добро издалека.

Ломник в роли Иисуса,

Бельский наш — учеником.

Там уж дурят белорусов —

Не опишешь и пером!

Ставьте, братцы, им барьеры,

Подавайтесь в Тэбэша!

Мы распахиваем двери

Шире, чем у Альяша!..

Клемус сложил листок и, довольный, спросил:

— Ну как?

— Ловко! — искренне восхитился Регис, польщенный тем, что в стихах упомянуто его имя.

— И я говорю! — согласился Ковальчук, точно сделал другу хороший подарок. — Притащили в школу, черти! Судить их, малолетних, поляки не станут, а с родителей, кого полиция записала, слупят штраф за эти «барьеры», ха-ха!..

Мирон представил себе, что ждет мужиков, и ужаснулся. Он посмотрел на полицейских — сидят, посматривают на всех высокомерно. Клемус понес им бумажку, а Регис уже подмигивает его молоденькой жене.

— Слышь, Николай, — начал Ковальчук, вернувшись от полицейских, — ко мне вчера заезжал Пиня. Вызвал меня и спрашивает: «Столовую открываешь в Грибове?» — «Думаю», — говорю. «Клемус, — продолжает он, — два кота в одном мешке не уживутся. Оставь Грибовщину в покое»! Так и сказал!.. И что ты на это скажешь?

— Пугал, значит?

— Как видишь… Еще давал мне полтысячи отступного… — сказал Клемус, задумавшись.

Когда-то Пиня был сорвиголовой и дружил с Ковальчуком. Кринковская еврейская община отлучила его за богохульство: возглавляемые им парни повадились устраивать попойку в запертой на ночь синагоге, где было тепло, уютно и не было недостатка в свечах. Однажды кто-то увидел в окнах свет и поднял шум. Сбежавшиеся со всего местечка евреи взломали дверь и застали в божнице одного Пиню, чьи широкие плечи не позволили их обладателю вылезти, подобно собутыльникам, через трубу.

Пине пришлось после этого жить за чертой оседлости.

Призванный, как и многие из участников ночных трапез в синагоге, в Гродненскую 26-ю артбригаду, Пиня отличился и здесь. В самом начале службы один весельчак подошел к нему сзади, вскочил на плечи и заорал:

«Но-о, жиде, вези!»

Ковальчук с товарищами уже предвкушали веселенькое зрелище, но Пиня молча взмахнул громадным кулачищем, и солдатика с сотрясением мозгов сразу же унесли в госпиталь.

Отслужив, Пиня дал товарищам отставку, зарекся пить и женился на Голде Шустер, юной веточке 2000-летнего древа рода, который начинался чуть ли не от Маккавеев. Когда ее папаша, бедняк, приходил в синагогу, ему выделяли самое почетное место в первом ряду. Женитьба возвратила Пиню в ряды общины.

После войны Пинкус недолго походил в биндюжниках, а потом стал коммивояжером, скупал и перепродавал свиней, коров, овец. Его акции в местечке возросли. Теперь каждый раз в день Конституции 3 мая он шагал барабанщиком пожарного оркестра впереди организованной гминой «дефиляды»[31]. Высокий, плечистый, Пиня изо всех сил колотил в большой барабан, и в такт его ударам ставили ногу сам пан войт, сотрудницы гмины, бывшие легионеры и даже полицейские.

Лошадиное здоровье и торговая смекалка так подняли Пиню в глазах общества, что оно постепенно стало маршировать под его дудку. Вот почему его предложение заставило задуматься и Американца.

— А что ответил ты?

— Заволок его в хату. Горилки теперь не употребляет, попили чайку, и я ему говорю: «Нет, Пиня!» — «Ну, как знаешь, а я предупредил!..» — бросил он мне, будто загадку загадал… Однако пускай дураков ищет! Я у вас каждый месяц буду больше иметь, чем эти пятьсот злотых, что он сует!

— Золотая жила!

— Знаю. Вот только бы он, холера, не выкинул чего-нибудь. Пине дорогу перейти — ого-го!.. Возьмет да и подпалит! А то и отравы в колодец бросит!.. Сторожей надо будет нанять…

— Тебе видней… — Дьякон объявил нейтралитет.

— Ладно. Мошкара в Бразилии не загрызла, крокодилы не сожрали — не дамся и этому живоглоту! — подбадривал сам себя Клемус — Восемь злотых!

Как всегда, Регис пообещал расплатиться позже и приказал Мирону запрягать.

4

Снова колеса повозки шуршали песком, точно сеяли его сквозь сито, поскрипывали ремни сбруи. Воздух нагрелся, все вокруг дышало ароматом свежих растений. Кружились над конем овода. Выпитая водка ударяла в головы.

— «Два кота в одном мешке»! — вспомнил Регис. — Вот будет потеха, когда они вцепятся друг в друга!.. А все от жадности! Я таким, слава богу, не был никогда, — бахвалился дьякон и сейчас же перескочил на другую тему: — Слыхал, как коммунисты меня расписали? Жаль, полиция не разрешит стихотворение в газете напечатать, пусть бы люди почитали!

Тоже пьяненький, но владевший собой Мирон покачал головой:

— А мужикам-то влетит как! Пацан твой нашкодит, а ты, холера, плати штраф! Он же глупый еще! Вот и посылай после этого детей в школу…

— Войт каждому штраф заменит арестом, — успокоил его Регис. — Заметил, какая у этого Американца жена? Изю-уминка!

Он щелкнул языком и помолчал, предаваясь сладким мечтаниям.

— А ведь здешняя, деревенская, института благородных девиц не оканчивала… Вчера в Берестовице посмотрел я в магазине на одну, а она уже и плечиком поводит! Улыбочку посылает — и носом хлюп! Тьфу!.. А кому-то женой ведь будет!.. Не-ет, эту бабенку в любое общество веди!..

Регис вдруг ни с того ни с сего затянул «Ермака», и возница начал ему вторить. Они и не заметили, как оказались в Ковалях.

— Рогусь!.. Святой Николай!.. Царь!.. — послышался за крайним забором обрадованный молодой голос, точно человек ожидал гостя, но не предполагал встретить его здесь.

— Неужели он?! — возбужденно спрашивал другой.

— Я его знаю как облупленного! Опять едет обдуривать баб!..

— Проучим, хлопцы!.. Покажем ему разлюли-малину! — уже радостно-ликующе бросил первый голос — На этот раз не уйдет!

Из-за забора выскочили трое.

— Хватай коня! Заходи с той стороны!..

Дьякон вмиг отрезвел и рявкнул:

— Гони!..

Конь рванулся, колеса дробно застучали по булыжнику. Собаки, как по команде, вылетели из подворотен, бросились коню под ноги. Вслед полетели камни и палки. Парни что-то кричали, но из-за грохота железных ободьев по камням слов нельзя было разобрать.

Опомнились они далеко за деревней. Конь взмок, из гнедого стал вороным, с ремней шлеи слетали клочья пены и беззвучно шлепались в колею. Регис, нащупав, выбросил из соломы порядочных размеров камень и проверил, не разбилась ли икона. Потер шишку на затылке.

— Вот заразы! Хорошо, что шапка была на башке, а то бы крышка!.. Черт, я ведь совсем забыл — в Ковалях тоже коммунистов полно!..

— Ловят их, сажают, дерут резиной, как Сидоровых коз, а они за свое опять! Вот проклятые фанатики! А ты еще их жалеешь!.. Не штрафовать их надо — расстреливать!..

Слегка поостыв, Регис вспомнил:

— Вот был как-то фокус, Мирон, слушай! Отправились мы вот так же с Ломником вдвоем в Забагонники.

Вижу, Ломник кладет в воз крапиву. «Для дураков», — говорит. Я еще переспросил, для каких, но он не стал объяснять. Въехали мы в Мелешки. Глянул я перед собой, и стало мне не по себе: ждут нас парни с палками, целая орава! Повозка не велосипед, с ходу не развернешься! Оглядываюсь, а Ломник держит пучок крапивы и нюхает ее, как букет роз. Нюхает и говорит: «Эх, и за-апах! Арома-ат!..» И что ты думаешь?! Раскрыли ребята от удивления рты, а мы проехали у них под самым носом! Ну, а там, ясное дело, гони, как можешь… Только в цирке такое увидишь!

5

Уже без приключении въехали в Семененки. Увидев их, бабы с ближних огородов бросились к повозке.

— Только смотри не смейся! — напомнил Мирону бывший дьякон, оправляя на себе одежду. — И следи, чтобы икону не раздавили, дуры безмозглые!

— А я их кнутом!

— Это не поможет! Сейчас сам убедишься…

Налетев, бабы облепили повозку, целуя дьякону руки, одежду. Так доехали до хаты одной вдовушки.

Сейчас же распахнулись ворота, и Мирон завернул на подворье. Объехал гнилое корыто, в котором кормились гуси, остановился под хлевом и, еще не зная, что будет дальше, стал распрягать коня.

Регис осторожно извлек икону, набожно перекрестился и несколько раз прочистил кашлем горло, попробовал голос:

— До-о! Ми-и! Со-оль! Фа-а!..

Молодайка проворно раскатала от повозки до порога рулон полотна, ее подруги бухнулись на колени, и чернобородый жулик, важно шагая по полотну, понес перед собой в хату икону Журовичской божьей матери.

Бабы сновали туда-сюда, вбегали внутрь и выбегали из хаты, обменивались короткими репликами, суетились, охали, голосили, как на пожаре. Дав коню торбу с кормом и напоив его, Мирон, не зная, чем заняться, сел на задок повозки, стал наблюдать за всей этой суматохой.

А из хаты уже доносилось пение. Гремела октава дьякона, и возница представил, как звенят в рамах плохо замазанные стекла. Слаженно пели молодые и сильные женские голоса. Мирон вспомнил и свою жену. На крестинах преображалась и она — не узнаешь! Но ведь там по крайней мере есть какая-то причина!

Мирон проникся настороженным уважением к своему пассажиру: гляди-ка, какой он деловой, и верткий, как уж! От рождения, что ли, такое дается человеку?..

Из размышлений его вывел оклик — звали на ужин.

В большой комнате еще звучало пение, а Николай Регис уже ждал Мирона в боковушке. Сверкая белыми зубами и не сводя с дьякона зачарованных глаз, курносая молодайка в вышитой кофточке стала подавать им кушанья, наливать чарки…

Мирон не помнил, как добрался до хлева, как улегся спать в соломе. Проснулся поздним утром, хорошо выспавшись. Спешить было некуда, и Мирон лежал, слушая, как кудахтали куры, металлическими голосами бранились гуси, хрюкали свиньи, чихая от пыли, и черными стрелами влетали и вылетали из-под крыши ласточки. По этому гомону Мирон понял, что уже поздно, и спохватился: «А где же гнедой?»

Удивленный тем, что его никто с утра не тревожит, конь отставлял то одну, то другую ногу и лениво грыз ясли.

В доме вдовы началось утреннее моленье, туда уже набежало много богомолок из соседних сел.

Позавтракав и напоив коня, Мирон подбросил ему еще сена и снова завалился на солому — хотел выспаться на все лето. Двери хлева он оставил приоткрытыми и сквозь дремоту слышал, как звенел на улице велосипедный звонок, как сцепились на подворье из-за чего-то две женщины. Потом явился муж одной из них, высек жену кнутом и, матерясь, прогнал ее на работу. Под вечер духовные песни смешивались с мирскими, пол гремел под каблуками, как на свадьбе.

6

Их отпустили только на третий день в обед.

Мирон выкатил повозку. Курносая молодка в вышитой, но уже не такой свежей кофточке всхлипывала, стоя на пороге и глядя, как бабы на прощание целуют одежду дьякона.

Наконец снова принесли и разостлали на загаженной домашней птицей траве свежее полотно, и Регис, оставляя на нем следы, прошел с иконой к повозке, обернул простыней и без прежней торжественности сунул ее в солому.

Женщины начали складывать в повозку подарки «апостолу» — новые кожухи, шерсть, копченые колбасы, ковры, связанных уток и гусей. Положили узелок с деньгами.

Похудевший, изнуренный дьякон плюхнулся на все это богатство и, продолжая кланяться поклонницам, шепнул Мирону:

— Езжай скорее!

Вопли остались позади. Мирон подстегнул коня, и вскоре они выехали за село. Устроившись поудобнее, с облегчением вздохнув, Николай стал копаться в трофеях.

— Вот тебе кожух на память! — предложил он вознице.

Мирон отдернул руку, как от огня.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал дьякон. — Лопух ты деревенский! Ну что тебе сделается, если возьмешь один?! Вон их сколько у меня!

Вдруг курица, покорно лежавшая у ног дьякона, капнула ему на ботинок. Регис не долго думая схватил ее за крыло и швырнул в сторону от дороги:

— Паскуда!..

Хохлатка со связанными ногами с минуту беспомощно била крыльями, потом, обессилев, затихла. Мирону стало жалко ее:

— Ястреб задерет, а то и лиса схватит! Вам же подарили ее! В Кринках целых два злотых дали бы!

— Пусть не пачкает!

Регис развязал узелок, пересчитал кредитки:

— Двести десять!! Сразу две твои коровы, понимаешь? И вон еще добра сколько! За один такой дубленый кожух Пиня пятнадцать злотых отвалит, а их тут — раз, два… пять штук! Гуси по четыре злотых, утки — по два! А льна сколько! Ты знаешь, что Пинкус ваш лен отправляет за золото в Бельфаст?! И шерсть Пиня возьмет! А вот домотканые ковры барахло, никому не нужны, их у меня навалом!.. Словом, за все это еще сотни три! Вот тебе и полтысячи! И только за трое суток, а?! Вот как надо жить!

Мирон подумал, что дьякон переплюнул даже кринковского торговца, но сказать об этом не отважился. А Регис продолжал поучать Мирона:

— Вас, оболтусов, еще поколения четыре давить надо, пока чему-нибудь научитесь! Ты посмотри, сколько я людям добра за три дня сделал! Думаешь, бабы не знают, что все это обман?! Не одна семененковская тетка, вспоминая меня, пьяного, клянет сейчас: «Приехал, старый мошенник, нализался, а я, дура, обрадовалась… растопырилась сразу, как курица перед петухом!..» И тут же об этом забудет. А знаешь, почему? Я дал им возможность тоску развеять, удаль показать. Сколько вдов осталось после войны, сколько в них силы нерастраченной! Вот помолились бабоньки, попели, поплакали, показали себе самим и друг дружке, какие они голосистые, гостеприимные, добрые да заботливые, — и уже довольны. Бабе, брат, нужно показать, какая она ласковая, внимательная, как умеет приголубить… Словом, отвели душу!

— Еще как отвели! — покачал головой Мирон.

— О-о!.. Ты слыхал, как они выкаблучивали?! А ночью? Ты бы посмотрел: засыпаю с одной, просыпаюсь — другая под боком! И все такие жадно-ласковые, взволнованно-жаркие!..

Регис даже языком прищелкнул и покрутил головой.

— Знаешь, почему коммунисты у этих баб успеха не имеют? Обещают им рай в будущем — отдаленном, туманном, а сейчас зазывают идти в тюрьмы, кровь проливать на баррикадах — паны власти так не отдадут! А бабы крови боятся и радость им подавай сейчас же — жизнь короткая! Благодаря мне, они и повеселились по горло, понял? А беспутство мое завтра же забудут!..

Разговорчивый дьякон хлопнул татуированной рукой Мирона по плечу:

— Не горюй о них, Мирон! Они заплатили мне за то, что хотели получить, что я им и дал, — и мы квиты. Эге, опять проклятые Ковали, чуть не прозевали!.. Объезжай, объезжай их, Мирон, по загуменью, от греха подальше, ну их к черту, фанатиков этих!.. Эх, жаль, полиции тут нет! Понасажали постерунков почти в каждом селе, а когда нужно, этих бездельников в блестящих сапогах днем с огнем не найдешь!.. Съезжай, говорю, с дороги!

— Гречку потопчем! — упирался Мирон.

— Холера ее забери, гречку твою, проедем, хозяева не увидят… Дай вожжи, если ты такой трус! Но-о, милый!

Конь, прибавив шагу, торопливо затопал по квелым еще всходам, колеса безжалостно врезались в мягкую пашню. У Мирона в глазах потемнело.

— Что, жалко? — насмешливо спросил дьякон. — Тьфу, мужик мужиком, хоть по лбу обухом тресни!..

Объехав опасное место, дьякон вручил вожжи Мирону и продолжал разглагольствовать:

— Стишок написали про меня!.. Ха, они лекции читают по деревням, доказывая, что душа умирает вместе с телом, что солнечное затмение бывает по такой-то и такой-то причине, что пасха праздник совсем не православный, а древнеиудейский или даже языческий… Бабы и мужики вежливо слушают их, даже соглашаются с ними, благодарят, а в Грибовщину к Альяшу и Николаю Регису ходить не перестанут. Никакой силой не оторвать их от веры в чудо, потому что оно нужно им, как хлеб. Разве не правду я говорю?

— Был и я на такой лекции, — вспомнил Мирон. — Студент из Вильно к нам в Плянты приезжал, про звезды, про месяц рассказывал. Интересно так! Только в сон, холера его возьми, сильно клонило. А в церкви службу начинают рано, когда человек выспался и еще не устал на работе…

— Да я не о том! Вот лопух, разве можешь ты понять такие тонкости?! Тебе, невольнику от рождения, свобода — что крылья той курице в поле!..

Мирон промолчал. Он признавал свою необразованность и Региса побаивался и уважал за непонятную силу — как у знахарки из Плянтов, которая бросит на тебя взгляд и сразу скажет, где у тебя болит. Неспроста эти бабы теряли голову! Надо же обладать такими чарами или притяжением каким-то, чтобы за пару часов собрать на селе такую свадьбу! Что же, певцом в Исаакиевский собор брали не каждого, туда приходил молиться сам царь с царицей. Но о себе Мирон знал точно: если бы даже ему деньги мешками давали, ни за что не согласился бы жить вот так.

— Зайти в алекшицкий постерунок, написать заявление на Ковали за шишку, пусть им всыплют по десять палок? — размышлял вслух Регис, как бы советуясь с возницей. — Надо проучить коммунистов, а то на шею сядут!..

— Ладно, не убили ведь! — посоветовал возница, которому хотелось домой, да и жалко было деревенских парней. — Лучше поедем!

— Тогда правь к ресторану. Верну долг Ковальчуку, а то в другой раз не накормит. Эх, и ядреная же баба у него! Давно ли была почти ребенком, а как расцвела!

— А что ей? Не работает, спину в поле не гнет, ест, что пожелает. Подержи мою бабу так с месяц — не узнаешь, откуда что и возьмется!..

7

В Алекшицы приехали к вечеру. Молодая хозяйка ресторана была чем-то очень встревожена, но приветливое выражение своему пухленькому личику с ямочками на щеках придать не забыла.

— Привет, Стасечка! Должок привез твоему Клемусу, голубка моя!

— А Ковальчука нету, — с видом невинно обиженной ответила молодуха. — Утром арестовали.

— За что-о?!

— Полицианты нашли под яблоней в саду бутылку самогона. Взяли солтыса, понятых, выкопали бутылку, написали протокол и увезли Клемуса в Кринки…

Регис ничего не понимал:

— На какой черт понадобилась Клемусу самогонка? Он же монополькой торговал!

— Ковальчук говорит — Пинкус подстроил. Ночью забрался в сад и закопал… А за самогонку строго — пять лет дают! Как я теперь буду-у-у-у! — расплакалась женщина.

— Вот тебе и «два кота в мешке»! — вполголоса сказал Регис Мирону. — Ай-яй-яй, ну и Пи-иня, ну и арти-ист!.. Вот и погорела твоя корчма в Грибове, Ковальчук, а так уже прицелился ловко, ха-ха!.. Было у щенка во рту мясо, да проглотить он не сумел!

— Я ему, дураку, все долбила: нанимай быстрей сторожа, ставь людей на ночь вокруг богатства, так он все тянул!.. Что мне теперь делать, отец Николай? — с надеждой спросила хозяйка ресторана. — Посоветуйте, у вас же всюду знакомые, вас вся полиция хорошо так знает!..

— Не плачь, выпустят, если денег полиции не пожалеешь да адвоката хорошего наймешь! А Клемус тоже хорош! Бразильским крокодилам не дался, а тут влип, как воробей! Слушай, Мирон, икону отвези в Грибовщину и оставь у меня на квартире, хозяйке в руки сдай! А кожухи, шерсть и прочее барахло свали прямо в сени. Гусей, кур здесь сбрось! Лен тоже вези! Вот тебе твоя десятка, а мне, видишь сам, надо человеку помочь…