МАТЕРЬ БОЖЬЯ И СВЯТОЕ ЗАЧАТЬЕ

МАТЕРЬ БОЖЬЯ И СВЯТОЕ ЗАЧАТЬЕ

1

Строительство Вершалина с его домиками, крытыми морковного цвета черепицей, с большущими, как в городе, окнами подошло наконец к концу. Последние две недели ставили печи, белили стены, стеклили окна, красили ровный штакетник.

В первых домах будущего рая поселился сам пророк с Тэклей и «святая седмица» — апостолы со «святыми девицами». Даже Майсак не устоял, поддался чарам мелешковской молодицы. Остались без пары только михаловский Ломник да слишком занятый небесными делами Давидюк.

А назначенный пророком страшный день конца света неумолимо приближался. Апостола Мирона из Телушек назначили архангелом Гавриилом. Исполняющему пока что функцию вершалинского пасечника Мирону купили трубу и белого коня. Когда пасечник коня выводил на прогулку, бабы падали перед ним на колени.

С большим, однако, волнением верующие ожидали пришествия Иисуса Христа. Альяш вынужден был позаботиться об исполнении своего пророчества.

Нужно было срочно отыскать женщину, достойную родить сына божьего. Многие специалистки по этой части, прославленные как в соборах больших городов, так и в самой Грибовщине, наперебой предлагали свои услуги. Но святой совет отклонил все предложения: грибовщинская дева Мария должна быть непорочной. Апостолы облазили всю Западную Белоруссию, дошли даже до Волыни. Нужный, удовлетворяющий требованиям взыскательных вербовщиков человек не находился.

Выручила общину тетка Химка.

Сестра нашего отца уговорила стать второй божьей матерью синеокую и дебелую девку из Забагонников, ткавшую когда-то у нас ковры. Святой совет, осмотрев Нюрку, утвердил ее кандидатуру.

Теперь возникла проблема святого зачатия.

Что делать?

Быть отцом Альяшу?..

Все сошлись, что старик не подойдет для этой деликатной роли по возрасту. Решено было предназначить для святого отцовства самого молодого и здорового из апостолов — каменотеса из Крева, принявшего «новое учение», оставшегося в Грибовщине и присвоившего себе странную библейскую кличку — Архипатриций.

И вот ответственный момент наступил.

Спозаранок к церковной ограде стали стекаться толпы охваченных душевным подъемом богомолок. Бабы сгрудились вокруг домика, где должно было произойти священное зачатье, стали на колени и затянули новый, вершалинский гимн:

Это место святое, оно влечет нас всех сюда,

Собирает воедино, крепка сила господа!

Наша церковь — неземная, здесь управляет херувим!

Эта церковь золотая, это наш Иерусалим!..

Павел Бельский обыкновенно писал оды, согласно местным острякам, длинные, как Алекшицкая гать, но бабы помоложе уже и новую исполняли без запинки, точно выхваляясь друг перед дружкой. Они тянули оду увлеченно и бездумно, ибо так только и можно исполнять бессмысленную тарабарщину.

— Ну где они там, чего тянут? — стали раздаваться голоса наиболее нетерпеливых.

— Хватит им прихорашиваться!

— Пусть, пусть! — укрощали нетерпеливых старшие. — Пришли, так потерпите!..

Тетка Химка тем временем готовила забагонниковскую Нюрку к встрече с Архипатрицием.

В корыте у стены остывала вода с мыльной пеной, а в плите грелись щипцы для завивки. Нюркина одежда была разбросана по лавкам и табуреткам. Надев городской, сверкающий белизной лифчик, девушка натягивала шелковую кремовую сорочку, отороченную кружевами. Богатый этот убор был заказан Пине, и Химка выменяла его на церковную шерсть. Сорочка была узковата, чересчур подчеркивала пышную грудь, такие же бедра и плечи, на которых еще блестели капли воды, делала девушку коротышкой. Женщины ничего этого не видели.

— Ой, скользкая какая, как змея! — с тревожной радостью привередничала божья невеста. — И холодная, будто жесть! Как это панские женки, дуры, носят такое белье?!

— И я говорю — нет лучше льняных сорочек! — согласилась Химка, надевая на нее тяжелое платье из малинового бархата. — И зимой греет лучше, и летом в ней не так душно.

Платье Нюрка надела на манер городских дачниц, чтобы в расстегнутом вороте виднелся краешек кружевной сорочки. Нижний край сорочки выступал из-под платья, и ее пришлось подшивать на живую нитку. Портниха не учла живота будущей божьей матери, и подол платья получился короче, но исправлять этот недочет женщины не стали.

— Материал файный, не будем портить, он же дорогой! — решила Химка.

— Я такого и у панов не видела!

— Да, материя редкая! Когда пойдешь, Нюрочка, чуть нагибайся, и платье будет сидеть ровно.

— Не забыть бы только!

— Забудешь — не беда.

— Ой, совсем из головы вылетело, что у меня там! — бросилась невеста вынимать из плиты щипцы. Послюнявив палец, провела — хорошо ли нагрелись. Затем Нюрка перед зеркалом подвила прядь над левым ухом, над правым и сунула щипцы обратно в плиту. — Стынут быстро! — пожаловалась, озабоченно подкладывая в печь сухие, дрова. — Перед выходом еще прижгу!

Дорогие чулки не налезали на толстые икры молодой, и тетка, поразмыслив, посоветовала ей надеть лакированные туфли на босую ногу.

— Лето на дворе, Нюрочка, обойдешься без них, целее будут!

— Теперь так даже паненки в городах больших ходят, сама в Гродно видела! — успокоила девчина сама себя. — Когда в прошлом году картошку с отцом возили…

— Только не мочи ноги, а то потом не влезут! Вытри их насухо! — тетка бросила ей старую рубаху.

Но девушка уже была занята другим. Делая вид, будто внимательно рассматривает себя в зеркале, она тревожно спросила:

— Тетя, а он, говорят, очень большой, правда?

И, не дождавшись ответа, прыснула:

— Еще придушит, чего доброго!..

Химка ответила не сразу.

— Мой тоже был крупный мужик, царствие ему небесное! — сказала она грустно. — Мне тоже казалось — влезет на тебя такой здоровяка, навалится — задушит!.. А он — такой легкий оказался, как мальчик!..

— Гадко все  э т о, правда?

— Только сначала! А когда втянешься… После работы, бывало, уснут дети, наступит то время и никак не можешь без этого… Ну, правда, то когда мужик живет с женой, — Химка вздохнула. — У тебя — иное дело!.. Грех об этом, лучше, Нюрочка, помолчим!..

— Господи, какая я несерьезная!.. Правда, давайте помолчим!..

В плите весело гудели сухие дрова. За окном слышно было, как с гомоном к ограде подошла новая группа плянтовских баб, с криками сбегались любопытные малыши, но ни Нюрка, ни тетка Химка не обращали на них внимания — каждая думала о чем-то своем.

— Уй, что скажут наши забагонницкие бабы, как узнают?! А что мама подумает, сестры?! — Нюрка даже зажмурилась. — Сама я, дура, хоть и согласилась на это, а не знаю, не зна-аю, тетенька, что еще будет…

— Все за тебя будем молиться! Разве это шуточки — божье дитя людям принести?! Про это только в библиях и в разных евангелиях святых пишут, батюшки да архиереи в проповедях с паперти рассказывают!

Девушка тяжело вздохнула.

— Я щекотки очень боюсь! Как же дитя сосать-то будет?

— Об этом не думай. Так бывает, если кто чужой тебя щекочет. Свое дитя прикоснется — не почуешь!

— Правда? — недоверчиво переспросила Нюрка, словно боязнь щекотки была единственным препятствием на пути к успешному выступлению в столь необычной роли.

— Конечно. Твоя плоть, твоя кровинка — сама себя ты же не боишься?!

Все было готово. Женщины опустились на колени перед иконой девы Марии, начали горячо молиться.

— Амант! — встала Химка первой, испытующе глядя на девушку. — Ну, пойдем! Как уж там выйдет!.. Они, Нюрочка, с Альяшом, наверное, ждут там.

Девушку охватил панический страх, она завопила не своим голосом:

— Ой, да что же я наде-елала, глу-упая!.. Не пойду-у, тетенька, не хочу-у!.. Что же это я вы-ыдумала?!

— Ну будет тебе, будет, Нюрка! — успокаивала Химка. — На-ка, утрись, хватит тебе, ждут ведь, нехорошо так!..

— Я бою-усь! Я же гре-ешная!.. Разве я рожу божьего сы-ына?!

— Почему же нет? Господь бог беспрерывно воплощается в людей, и Христы рождаются, Нюрочка, часто!

— Вы так думаете?!

— А чего тут думать? Посмотри, сколько богородиц было: и Казанская, и Журовичская, и Ченстоховская, и у евреев, конечно, своя была, и у татар!.. Еще мой Яшка, бывало, спрашивал: «Мамка, сколько богородиц, столько и Христов было, да?..»

— Как стра-ашно!.. Но куда мне, те-етенька, такое совершить, грешной?! И я его очень боюсь!.. Что мне де-елать, посове-етуй-те! Скажите вы-ы мне, ма-амо?!

2

Вскоре уже Химка вела будущую «божью матерь» в домик у церкви, где бушевали бабы. Стыдливо опустив затуманенные глаза, Нюрка в своих тесных лакированных туфлях на босую ногу шла как на ходулях. Толпа неохотно расступалась перед ней. Завистливо и бесцеремонно женщины разглядывали ее убор, стараясь придраться к чему-нибудь и совсем не желая замечать, что Нюрка все видит и слышит.

— Не такая уже и молодая! — мстительно говорила одна из числа отвергнутых конкуренток.

— Двадцать три ей, не больше! — отвечала доброжелательница.

— Нашли деву Марию! Она должна быть высокой и тонкой, а это чурбан сосновый!

— В самый раз! — сдерживала их Христина.

— Говорят, никто не соглашался…

— Неправда, бабы! Охотниц было много! Альяшов крест на эту показал!

— Святым духом отмечена!

— И постилась всегда! И родители ее бедные…

— А платье-то как топырится.

— Лакировки обула, как на пасху! И без чулок!.. Тьфу, глаза бы мои не глядели!..

— Нитки торчат какие-то, глядите!..

— А ну, бабы, хватит придираться! — призвала к порядку баб Руселиха. — Ей и без того страшно. Видите, вспотела как!

— Боится!

— А ты бы не боялась?!

— Не обороняй, Христина, знала, на что шла!

— Только бы все хорошо было! Только бы послушал нас господь!..

— Послу-ушает! Сколько нас тут — начнем все просить да молиться! Одного Альяша слово что значит!..

— Да будет вам, сороки! Великий грех распускать так язык! Не на посиделки собрались!

— Где же парень-то? Почему не идет?

— А ребят-то, а ребят сколько! Все заборы облепили! Смотрите, аж на липу залезли, ах, бо-оже!..

— Гоните их, нечего им тут делать! А ну, брысь! Марш по домам!

— Так они тебя и послушаются, не те теперь дети!..

Химка с Нюркой подошли к домику и скрылись в нем. Напряженность сразу спала, бабы заговорили кто про что. Кто-то снова затянул вершалинский гимн. Но тут наконец появился пророк. Мигом все затихли.

Рядом с Альяшом не то с циничной, не то с беззаботной улыбочкой пружинистым шагом шествовал Архипатриций. Рослый кревский каменотес с лицом упитанного молотобойца сельской кузни, в брюках клеш, заправленных в сапоги с высокими голенищами, заломив кепку набекрень, на ходу перекатывал во рту папиросу.

В толпе снова прокатилось:

— Ведут!..

— Наконец-то!..

— Дождались!..

Женщин как будто подменили. Они присмирели, понизили голоса до полушепота, и кто с набожным страхом, кто с умилением, а остальные и с обычным женским интересом говорили друг дружке:

— Этот?..

— Он самый, этот!..

— Да, о-он, мне мужик еще вчера его показывал!..

Народ почтительно расступился.

— Ла-адного подобрали!..

— Вишь, и папиросы курит!..

— Говорили — красавец, а он и в самом деле файный! — согласилась даже отвергнутая кандидатка в матерь божью.

— Да, ничего-о! Кудрявый!..

— Хорош мужик!..

— А глазами так и стреляет по бабам!..

— Так ведь вон нас сколько!..

Альяш провел молодца по проходу, образованному бабами, и повернул к заветному домику, где их ждали Химка и Нюрка. Несколько полусумасшедших старух в исступлении бросились к божьему жениху.

— Пустите, пустите меня, святые ноженьки поцеловать хочу-у! — хватали они парня за ноги.

— Дайте мне его святую ру-ученьку-у!..

Каменотес выплюнул на баб окурок, усмехнулся, показав крепкие зубы, презрительно сунул старухе руку.

— На, на, дура! Целуй скорей!

Женщин оттащили. Христина сурово отчитала их:

— Невтерпеж вам! Как маленькие, право! Так вот все испортить можно!

— Им бы сосочку в рот дать! — поддержали в толпе.

— Постыдились бы!.. Если начнем такое вытворять мы все, что тогда будет?! — укоряла Христина. — Вы что, играть сюда пришли?! Можно было и не приходить!..

Женщины утихомирились.

Альяш и Архипатриций вошли в домик. Толпа женщин застыла в напряженном ожидании. Намотав на руки веревки, звонари свесили вниз головы, внимательно следя за ходом событий.

— Они там с господом богом разговаривают! — догадалась Пилипиха. Она упала на колени, стала креститься.

Через минуту из домика вышли на крыльцо Альяш и Химка с зажженной свечой. Обычно хмурое, неласковое, почти злое лицо пророка, с каким он всегда являлся народу, на этот раз светилось доброй усмешкой, словно он был готов щедро одарить толпу еще не таким благом, которое сейчас совершал.

— Братья и сестры! — заговорил Альяш тихим голосом в немой тишине. — Встанем на колени и помолимся господу! Пусть господь проявит свою милость, сотворит свое таинство!..

Люди рухнули на колени в песок и зашептали кто «Верую», кто «Радуйся, дева Мария», кто «Отче наш».

Через некоторое время женщины уже тянули к небу руки и вопили:

— Иисусе, приди!..

— Ниспошли знамение свое! Сойди с неба в Нюрку из Забагонников, господи!..

— Выслушай смиренные молитвы сирот твоих, внемли их просьбам!..

— Дай им легкое зачатье, господи!..

— Благослови святое чрево, в котором будет расти твой второй сын! — заглушал всех дискант Христины. — Благослови сосцы дорогие, которые будут питать его! Благослови уста ангельские, глаза серафимские, что будут его ласкать и миловать! Благослови руки, что будут его носить! Благослови голос ее чистый, что звать дитятко будет! Благослови рабу божью Нюрку Сабесюк из Забагонников!

Людей все больше пробирала дрожь, на лицах появилась неестественная стыдливость. Мой товарищ, воспитанник учительской семинарии, наблюдавший эту сцену (похожую он видел также в деревеньке Луке, о чем будет сказано ниже), не подозревал в себе способности так поддаваться коллективному психозу. Начитанному парню-атеисту стало вдруг страшновато, начало казаться, что вот-вот что-то должно произойти…

Видимо, так же тысячу лет назад, во времена глубокого язычества, когда женщины пользовались заколками из рыбьих костей, а в окнах хатенок тускло блестела пленка из бычьего пузыря, мои далекие пращуры — дреговичи, живущие в краю диких пущ и непролазных болот, готовясь к купальской «ночи любви», испытывали высочайшую радость, непонятное возбуждение и ощущали себя частицей матери-природы.

Вдруг по этому многоголосому гомону полоснуло, как бритвой, пронзительное, женское:

— А-а-а!..

Несколько секунд вокруг домика царила мертвая тишина.

Потом вырвался вздох облегчения:

— Все-е!..

— Наконец-то!..

— Соверши-илось!..

— Молитесь!..

— Бом!.. Тилим-тилиму-тилим! — ударило в уши, поколебало воздух и торжественно понесло новость могучим аккордом четырех колоколов в безбрежную даль.

— Господи, благодарим тебя, что уважил нас!..

— Бом!.. Тилим-тилим-тилим! — били по сердцам и сознанию все новые и новые звуки колоколов, обгоняя друг друга.

Обеспамятев от счастья, бабы визжали и плакали. Спокойно, словно такое в Вершалине происходило каждый день, Альяш встал с колен, некоторое время смотрел на беснующуюся толпу, затем не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой и пошел в домик. За ним, заслонив ладонью свечу, последовала Химка.

Толпа приходила в себя. Женщин уже стало разбирать любопытство. С улыбочками на губах они теснее окружили домик, подались к крыльцу, вытягивали шеи, ожидая пару, на которую как бы имели теперь право. Послышались шуточки, двусмысленные замечания:

— Кончили бы миловаться, выходили!..

— Разговелись…

— Не для распусты какой пошли!..

— Так ведь — сладко!..

— Дай только дорваться иному!..

— Позови их, Христина!

— Сейчас Альяш выведет!

— О-о, жених идет!

— Почему один?!.