КОНЕЦ МЕССИИ
КОНЕЦ МЕССИИ
1
Вскоре на СССР напали немцы.
Через Праздники и ближние к ним села важных магистралей не было. Когда в первые дни Великой Отечественной войны здесь проходила линия фронта, люди этого почти не заметили.
В конце июня отступала последняя рота с двумя пушками. Бойцы заверили мужиков, что советские части уже приближаются к Берлину, который наша авиация сровняла с землей, а они отступают лишь потому, что вынуждены переформироваться — во взводах недостает командиров.
В Праздниках красноармейцы поели, перевязали раны, помылись в речушке, а «сорокапятки» их пальнули по паре снарядов в сторону Бельска.
К вечеру рота еще раз опорожнила котел походной кухни, сделала перекличку, а затем снялась и спокойно направилась полевой дорогой на восток. Бойцов долго провожали мальчишки, с уважением слушая, как на плечах здоровых пулеметчиков гремели патроны, будто диски «дегтяря» были переполнены тяжкими косточками.
Бодрое настроение молодых бойцов передалось праздниковцам, которые и не подозревали, что подразделение это было последним.
На следующий день Тэкля с отцом ранним утром погнала скот в глушь Беловежской пущи — спрятать на всякий случай. Старый Альяш остался сторожить хату. В ситцевой косоворотке и опорках на босу ногу, он похозяйничал на подворье, а потом присел на солнышке у порога и стал мастерить грабли.
Вдруг с огорода позвали:
— Эй, папаша.
Альяш поднял голову — из подсолнухов высунулась голова в пилотке со звездой.
— Слушай, отец, фрицев у вас нет?
С юношеской беспечностью, пренебрегая опасностью, боец встал во весь рост. Поддерживая, как грудного ребенка, правой рукой левую, он смело зашагал к старику.
— Я убежал из колонны пленных! Нас гнали по шоссе в Волковыск! Да вот фриц стрельнул вдогонку, и пуля уже в кустах догнала. Пустяк, царапина, даже не очень болит… Кость, кажется, не задета… Женщины твои дома? Перевязать бы рану, а то чешется, зараза!..
Перед стариком стоял костромич Василий Лужин, совершивший свой первый героический поступок на войне, вырвавшись из неволи, новенькое его обмундирование сливалось с зеленью огорода. Ему не столько требовалась перевязка, потому что автоматная пуля прошила только мягкие ткани и рана затянулась, сколько обыкновенное человеческое сочувствие. Еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь вареного и расспросить о дороге. Он был уверен, что все это здесь получит.
Юноша ступил на двор.
— Бабы твои, папаша, дома?.. Перевязать бы руку, чешется, зараза!..
Дрожа от злости, Альяш встал навстречу.
— Аа-а, папашу себе нашел?! — Он с завидной легкостью поднял грабли и ударил ими бойца по плечу. — Волк тебе отец, а не я, цацалист ты! Вот тебе, получай!
Защищая раненую руку, изумленный хлопец пятился в подсолнухи.
— Да ты… Постой!.. Сдуре-ел?!. Дедуля, я же русский! Слепой ты, что ли?! Человек ты или нет?!
— А ты, думаешь, человек?! Ты большевик! Агитатор!.. Цацалисты паршивые!.. Приперлись сюда, думали — Америка вам тут будет с долларами, поживиться хотели!.. О-о, немец быстро наставит вас на путь истинный, ихний Гитлер самим богом послан на вас!
— Но, но, дед, смотри!..
— Звезду нацепил?! У немцев «с нами бог» на пряжке написано! Они вам зададут жару! Подождите, ангелы сатанинские, всех вас железной метлой выметут, все-ех!..
Тэклина соседка, толстая Макариха, услышала со своего огорода крик старика, подбежала и, заслонив парня своей могучей фигурой, запричитала:
— Сыно-очек ты мо-ой, золот-це, на кого же тебя судьба твоя навела?! Разве такой тебе помо-ожет?! У него и снегу зимой не выпросишь! Он родного сына на смерть послал когда-то — и хоть бы что! От него дочери поотрекались!
— Я не знал, мамаша! Вижу, старый человек…
— О, это изверг, мы его хорошо знаем! Ирод!.. Ступай, сынок, вот в то гумно под новой крышей, а я сейчас воды принесу и какой-нибудь бинт!.. Голодный, поди? Накормлю! — Тетка сразу поняла, что парню нужно. — Перевяжем тебя, лист подорожника привернем, йодом смажем! Подкрепишься, а вечером отправишься куда тебе надо!
Макариха пошла на старика:
— А ты, старое корыто, уходи прочь! Расскажу Тэкле — она об тебя эти грабли изломает, а я руки поганить не стану! Тьфу на тебя!.. Нагадил в Грибовщине — и у нас хочешь? Тут тебе развернуться не дадут, так и знай! Не на таких напал!.. У-у, жил-жил столько на свете, а ничему не научился!..
Макариха повела бойца в гумно.
2
К обеду в Праздники вошли немцы — солдаты второго эшелона во главе с офицером. Завидев их, мужчины попрятались, в опустевших хатах остались женщины, старики и дети.
На огородах и подворьях немцы подбирали противогазы, рваные плащ-палатки, каски, снарядные гильзы, истертые шины, небрежно побросали все на повозку. Офицер подозвал хозяйку ближнего дома.
— Вернется муж, пусть отвезет это, — он показал хлыстом на повозку, — нах Свислочь, ферштейн?
— Фарштэй, фарштэй, паночку! — испуганно ответила тетка. — Скажу, он отвезет…
Офицер подозвал других.
— Кто знает коммунистен унд юдэн? — спросил офицер, мешая немецкие, русские и польские слова. — Альзо, ауфпассэн: ком-му-нистэн унд юдэн кто ве?
Прикинувшись непонимающими, бабки молчали.
— Э-э, паночку, откуда они у нас? — ответила наконец Макариха. — Которые где и были, попрятались в своей Москве, там их ищите, а не у нас! А юдов у нас не было отродясь, они в городах больше!..
Немец покачал головой.
— Млеко, яйки, маслё? — помолчав, спросил он.
Бабы оживились:
— Это мо-ожно!
Чтобы чужеземцы поскорее убрались из села, тетки щедро снабдили солдат яйцами, напоили молоком.
Офицер уже собрался увести взвод из села, как вдруг из толпы женщин высунулось морщинистое лицо бабки Пилипихи. Она подняла на офицера свои серые, уже подернутые белесой, как у птицы, пленкой глаза и беззубо прошамкала:
— Па-ане, вы шпрашивали про коммуништоф? Ешть у наш антихришт, иштинный бог! Чачалишт, ферштэй?
Бабы недоуменно уставились на старую.
— А ведь и правда, есть! — подхватила вторая. — Тот, что изменил своей вере! Вот в той хатке живет!
— Прачетша там уже челый мешач! — уточнила Пилипиха. — Как выпуштили его шоветы, так вше прачетша!
— А что ему остается делать? Весь народ обобрал!..
— Да помолчите вы, тетки, что это вы мелете дурными языками?! — цыкнула на обеих Макариха. — Не слушайте их, пане, они ничего не ферштеют! Там живет у нас один баламут…
Пилипиха, некогда надеявшаяся на вершалинский рай, казалось, бывшая так близко от вечного блаженства, теперь разъярилась:
— Чачалишт он! Хриштопродавеч! В пекле ему, на шамом дне, жаритыпа! Черти там давно по нем плачут, пане!.. Вы верьте, я шамая штарая из тутошных баб, мне девяношто, я не шовру вам, пане!
— А сколько молчать? — отозвалась третья бабка, которая, как та упрямая альпинистка, с таким трудом взбиралась на скользкую гору и уже вот-вот была у цели заветной.
— Мало я слез выплакала, все молилась, чтобы дочка излечилась от чахотки?! Подумать только — три лучших овечки свезла Альяшу, глупая, полотна штуку, все денежки вбухала, а для чего?.. Чтобы пропили его «апостолы» с этим Рогусем!
— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али!..
— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!
— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!
— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…
— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно так людей дурачить! Сколько народу обобрал, по миру пустил, заставил последнее ему нести!..
— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!
Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.
— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет!..
Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.
— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!
Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.
— Ком, ком! — поманил он его пальцем с золотым перстнем.
3
Пока невдалеке о нем говорили, дядька Альяш возле своего дома строгал зубья для грабель и то ли прикидывался, то ли на самом деле не слышал, что его зовут.
— Так ему и поверили, што не шлышит! — возмутилась Пилипиха. — Больно хитер!
— Научился, падло, надувать людей и думает — и дальше так будет!..
— Не может смириться, что кончилось его времечко!..
— Ком, анчихришт! — уже тверже сказал офицер и засмеялся, довольный тем, что так легко освоил туземное слово. — Ком тутай, абер шнель! Прендко, прендко!..
— Мишенька! — шепнула тетка Макариха ближайшему мальчишке. — Лети в пущу, пусть Тэкля сейчас же сюда бежит! Она с отцом у речки на Юшковом холме загон коровам делает!
Поняв, что его зовут, Альяш не спеша воткнул нож в щель между бревнами стены, отряхнул с рубахи стружки, прислонил к стене недоделанные грабли и, сгорбившись, спокойно направился к калитке. На его равнодушном лице не было и проблеска мысли.
— На, что деляль? — с недоброй улыбкой спросил офицер, когда старик остановился перед ним.
Знал бы этот немец, что через некоторое время и он сам окажется в положении обманутых бабок! Поверив своему пророку и спасителю нации, он чинил суд над таким же по природе, а по моральным качествам даже более высоким «вождем и спасителем»; Гитлер раздувал политический национализм, проповедовал и проводил в жизнь геноцид, а этот старик ратовал по крайней мере за моральное очищение, плотское воздержание и спасение души. Но до краха немецкого пророка было еще четыре года, и уверенный, довольный собой, по-европейски вылощенный и достаточно образованный в расцвете лет мужчина, полный жажды деятельности, здесь в глухом белорусском сельце, где и паровоз мало кто видел, вершил свой соломонов суд.
Упиваясь безграничной властью и правом распоряжаться жизнью этих существ, офицер нетерпеливо-добродушно потребовал:
— На, что деляль, рассказывать, лёс!
Старик молчал.
— Ты говори, Альяш, говори, когда пан начальник тебя шпрашивает, чего набычилша? — Пилипиха поучала пророка, как школьника, который не признается родителям в том, что нашкодил, да никуда не денешься, признаться надо.
— Небось перед кем-то востер, а тут и язык проглотил! — издевались бабки: очень уж им хотелось видеть всесильного пророка униженным и испуганным.
Дед по-прежнему не выказывал ни волнения, ни страха.
— А ничего такого! — равнодушно и, как всегда, бесцветным голосом, заговорил наконец старик. — Она утром ушла, а я целый день толкусь возле хаты. Капусту полил, огурцы. За грабли потом взялся… Тут этот вылез из подсолнухов — и ко мне. Пропер его. Он думал, что я его пожалею, а я палкой его, сукиного сына!
Суровый взгляд Макарихи заставил деда прикусить язык. А бабы, ползавшие когда-то перед ним на коленях, вырывавшие из-под ног его травинки, надеявшиеся на обещанный стариком рай и обманутые, теперь были безжалостны.
— Поглядите только, как он придуриваетша! — бушевала Пилипиха. — Как морду швою отворачивает!
— Будто глухой!
— Видели бы вы, пане, каков раньше он был! Разве так с народом разговаривал? — жаловалась та, что вспомнила про овечек. — Я к нему с больной дочкой ползла, а он меня крестом по голове! Вот сюда! — Тетка нагнулась, торопливо стащила платок и показала пальцем, куда ее ударил старик, и голос ее дрогнул от обиды. — Железным!
— Поиздевался над всеми нами!
— Приказывал нам молиться, а сам со своими «апостолами», обманщиками да шулерами, распутничал!
— Из Парижа вина завозили, а закуску мы, дураки, сами ему давали!
— Попи-или, пошошали нашу кровушку, пот и шлезы наши! — с наслаждением мстила своему бывшему другу костистая, высохшая тетка Пилипиха, как прошлогодняя полуистлевшая былинка, жалкий осколочек человечества.
— Он даже любовницу шебе завел!
— Вот смола! Никак не останет от старика! — ворчала Макариха, боясь, чтобы старухи не проговорились о спрятанном ею бойце.
— Мужа ее убил, а паны ему ничего не сделали!
— Юзикова крестная мать, поди, и сейчас убивается по крестнику, а этого за убийство человека всего три дня в холодной продержали!
— Потому что был заодно с панами, держал их сторону!..
— Антихрист!..
Пока бабки жаловались ему, немецкий офицер думал о другом. За сегодняшний день он перетряс пятую лесную деревеньку и не обнаружил коммунистов. Хоть не возвращайся в часть! Офицер сообразил, что на худой конец может сойти за того, кто ему нужен, и этот туземец, который к тому же, судя по утверждению старух, был отъявленным большевиком и безбожником. Блеснув золотым кольцом на пальце, немец подозвал двух солдат. Показывая им на гумно под новой крышей, бросил:
— Эрледиген![41]
— Яволь, герр командант![42] — стукнули каблуками подтянутые солдаты.
— Альзо, лёс!..[43]
4
У молодых солдат руки чесались от желания поскорее расправиться с «врагами нации». Они охотно повели деда за накрытое соломой строение. В наших краях еще ничего не знали о фашистах, как скоры они на расправу, — бабы даже подумать не могли, что ждет Альяша. Ватага мальчишек увязалась за Альяшом и конвоирами.
За гумном Макарихи, откуда, ни жив ни мертв, скрытно следил за всем Васька Лужин, будущий гута-михалинский партизан, немцы приказали старику пройти немного вперед. Дядька Климович послушно сделал семь-восемь торопливых шагов и остановился в высокой и сочной лебеде, где бродила свиноматка с дюжиной пестрых поросят, обернулся.
Солдаты вскинули автоматы.
— Вег![44] — цыкнул один из них на малыша, который оказался на одной линии с дедом.
Альяш подумал, что кричат на него, и так же торопливо подался ближе к строению, чем еще больше разозлил немца.
— Цурюк, ферфлюхте, абер шнель![45] — гаркнул солдат.
Дядька покорно вернулся в густую лебеду, где с глазами великомученицы уже развалилась и тихо стонала длинная свиноматка, которую дружно толкали рыльцами в живот шустрые сосунки.
Ждать Альяшу пришлось долго. Все происходящее было похоже на то, как фотограф Берко в Кринках до войны ставил его перед объективом. Старик даже приподнял голову и не мигая глядел на солдат. Он был похож сейчас на источенный муравьями и никому не нужный кусок старой осиновой коры — с сухим, морщинистым лицом и старческой, дряблой шеей, усеянной ржавыми рябинками, с седой бородой, в новой косоворотке серого ситца, в опорках Тэклиного отца на босую ногу, с фиолетовыми прожилками на рыхлой коже человека, который всю жизнь надоедал.
Солдатам еще предстояло кормить вшей в окопах Восточной Европы, мерзнуть в лютые морозы, вгрызаться ногтями и зубами в прокаленную стужей землю, спасаясь от огненных смерчей «катюш» и пикирующих штурмовиков, истекать кровью, голодать и гибнуть. Но пока что война для этих бравых вояк в ладных мундирчиках мышиного цвета была экзотическим приключением, интересной прогулкой. Им еще нравились блестящие игрушки-автоматы, так послушно извергающие смертоносный огонь. Они были еще так молоды, что одному солдату вздумалось даже порисоваться перед мальчишками, и он стал менять рожок автомата, хотя в этом не было нужды, защелкав зажимами, и сделал вид, будто в магазине заело что-то, но он дело свое знает, будь уверен!
Наконец солдаты приготовились. Первый, у которого на рукаве была нашивка, стал командовать:
— Форберайтен!.. Альзо: айнс-цвай-драй — фойер!..[46]
Прозвучали две короткие очереди.
Мальчишки бросились врассыпную. Испуганно вскочила и снова упала на лебеду свиноматка. Дядька Альяш удивленно покачнулся, жадно хватая ртом воздух, по-балансировал немного на непослушных ногах и мягко осел в лебеду.
— Фертиг! — бросил старший и, поставив на предохранитель, закинул автомат на плечо.
Молодым убийцам хотелось посмотреть на жертву, но игра продолжалась — теперь уже друг перед другом. Они даже не взглянули туда, где лежал скошенный ими, никому не нужный, безвредный, как лист лопуха, старый Альяш, повернулись и зашагали в село.
5
Когда немцы ушли, из тайников стали выползать мужики. Онемевшие, пораженные случившимся, они тесным кругом обступили тело Альяша.
— И надо же было это чертовой Пилипихе рот свой поганый разевать! — зло сказал кто-то. — А теперь сидит перед его портретом и ревет, как корова!
— Думала только припугнуть старика!
— Припугнули, нечего сказать!..
— Вот они какие, немцы!.. Ну посади ты человека, если за ним вина какая, побей, на тяжелую работу пошли или еще как накажи, а то бах! — и нету…
— Фашисты! — кто-то сказал в толпе. — Правду писали про них, как они в Испании людей мордовали!
В кружке баб событие обсуждали по-своему. Одна из баб сказала:
— Жил себе, жил, добивался чего-то и вроде добра хотел людям — и на? тебе!..
Ее поддержали другие:
— Никакой тебе роскоши не знал. Не жалел ни себя, ни детей своих, никого! Все для народа, для обчества старался!
— Все на ногах и на ногах, вечно в хлопотах, как тот муравей, да все бегом, да все бегом! Или на своей повозке с деревянными осями… А захотел бы — в золотой карете бы ездил!
— Вполне!
— Вот и старайся для народа, а он потом тебе так отплатит!
— Погиб святой праведник! И вид у него, как у святого! Смотрите, бабы, ни кровиночки — белый как полотно!
— Будто спать в тенечке прилег!
Один из мужчин не выдержал:
— Тьфу… вашу мать! Спасителя себе нашли!.. Только венчика над головой не хватает! Что языками мелете? Если он был такой добрый, чего же вы перед немцами языками трепали?!
— Мало он вас помучил?! — взорвались и остальные мужчины. — Мало вы добра ему перетаскали из дома? Ме-елют, ме-елют, сами не знают что! Правду говорят — волос у бабы длинен, а ум короток! Видели, как этот ваш «спаситель» и святоша раненого утром лупил, вместо того чтобы накормить? Этот архангел бил вашего сына или внука! Макариху спросите!
— Счастье, что немцам не сказал!
— Не успел! А успел бы, не одна из вас в лебеде теперь валялась бы вот так же!
— Вредный был старик, что и говорить!
— Не дай бог, какой вредный! Никогда не посмеялся, не поговорил по-людски, не помог кому-нибудь, не пожалел!
— Одна Тэкля как-то с ним ладила.
— Какой там лад! Возилась, как с калекой! Детей нету — вот и забаву завела! А потом уж и бросать неловко!
— И почему таким обормотам, каких и в хату пускать опасно, верят люди?! Или дураков на свете много, или какая хворь временами нападает на этих баб?
Пристыженные бабы умолкли.
Задумались и мужики, стали молча доставать кисеты. На беду, которая навалилась на них, на дяденьку из Грибовщины они смотрели уже трезвыми глазами.
Откуда-то вылетела вспотевшая Тэкля, и толпа расступилась перед ней.
— Где?! — настороженно спросила она, тяжело дыша. Ей никто не ответил.
Округленными глазами женщина посмотрела на Альяша и застыла на месте, прижав к горлу кулак.
— Тэклечка, это дурная Пилипиха! — робко сказала, как бы оправдываясь, ближайшая женщина. — Мы стояли далеко и ничего не говорили немцу, а она скулила перед ним и скулила…
— Перестаньте! — сурово оборвала ее Макариха.
Постояв еще минуту молча, Тэкля вздохнула, платком вытерла лоб и деловито сказала мужчинам:
— Надо похоронить. Помогите занести в хату, я его соберу, пока не застыл… Кто-нибудь пусть гроб сколотит. Доски есть. Лежат у отца на чердаке, а рубанок на стене в сенцах…
г. Гродно, 1970—1974