Глава VI

Глава VI

ЗАМИРАНИЕ ЭХА

1

Красная Армия освободила Западную Белоруссию, и села забурлили. Энергия многострадального народа, до сих пор бывшая под спудом или растрачиваемая неразумно, нашла наконец выход. Воспрянувшие люди, ликуя, подались кто в ликбез, кто в школу, кто на строительство, кто на шахты Донбасса или заводы Урала.

Многие тетки, ошалев от радости, летали по магазинам, пудами покупали соль, конфеты-подушечки, сотнями коробки спичек, тащили ведрами керосин, тюками материю. Старались за себя, за умершую мать, за бабушку — за все поколения предков, живших в нужде и бедности.

Хворай и лечись, сколько хочешь! Дело доходило до комизма.

Степень болезни в селах измеряли стоимостью лекарств или препятствиями, которые необходимо было преодолеть, чтобы добраться до врача или знахарки. Хвалились болезнями так:

— Два дня потратила в Белостоке — на одно лекарство пришлось продать три курицы!

И вот лечение стало совершенно бесплатным.

Тетка Кириллиха обижалась у нас на доктора Цукермана из Городка:

— Захожу к нему, а он ткнул мне в грудь холодную трубочку, послушал немного и выписал каких-то пилюль на двадцать копеек — я на них одно яичко потратила! Ну, думаю, хоть ты и в галстуке, а не на ту напал, у нас теперь народная власть, и ничего ты, панок, мне не сделаешь!.. Вернулась из аптеки, швырнула ему таблетки, похожие на пуговки от сорочек, да говорю: «Думаешь, я к тебе шутить пришла?! Что ты мне эти пилюльки выписал?..» Ой, люди, пропадем мы с таким лечением!..

Даже перевод времени в нашей местности со среднеевропейского на московское мужики тоже объяснили по-своему:

— А я думал: почему это за Пилсудским встанешь, бывало, утром, на небе уже солнышко вовсю играет, а на твоих ходиках всего четыре часа утра?! — возмущался Рыгорулька. — А это паны, сволочи, так себе устроили, чтобы дольше поспать! Аж два часа себе подбавили, от, холера, ловкачи!.. Не-ет, ничего у них не вышло, и часы сейчас переставили как надо!..

Народ почти забыл об Альяше. Потребность в «вершалинском рае» отпала, и «психологическое эхо» окончательно погасло. В самой Грибовщине Альяшовы постройки люди разобрали и перевезли в соседние села — на школы и сельсоветы. Постепенно как бы растаяла огромная, как Колизей, громадина незавершенного собора — мужики, пользуясь случаем, разобрали его на кирпич. Остались только один большой дом и длинная конюшня. В доме черными галками доживали свой век старые богомолки, которым некуда было податься — дома свои по легкомыслию продали, — а в конюшне мужики ставили на ночь коней, приезжая на лесозаготовки.

Еще и по сей день стоит в Грибовщине приземистый и неуклюжий крест бельчанских сектантов, безмолвный свидетель той умершей эпохи.

2

Не все, однако, забыли Альяша. В органы новой власти стали приходить на него жалобы. Пожаловались даже волыняне. Органы НКВД арестовали Альяша Климовича.

Когда же стало очевидным, что благоприятных условий для оживления религиозного фанатизма и сектантства больше нет, что набожность мужиков оказалась мифом, бывшего пророка отпустили с миром. Дряхлый семидесятитрехлетний старец после ареста показаться в Грибовщине не решался — богомольные бабы заклевали бы его. Верная Тэкля привела деда в свои Праздники, где мстительные богомолки оставили его в покое — было далековато от Грибовщины.

Они мстили ему на месте: заставили Фелюся Станкевича содрать в церкви католические атрибуты и отвезти их в костел. На куполах вновь оказались православные кресты. В церковь перенесли иконостасы из Вершалина.

Долго думали, как поступить с амвоном, пока не решили использовать ксендзовскую кафедру под склад хоругвей.

Все Альяшовы лавки оставили — для пожилых и больных.

И все-таки образ Альяша так глубоко врезался в сознание этих стариков и старух, что даже восприятие нового шло у них через призму событий, кипевших когда-то вокруг грибовщинского идола.

Люди моего поколения, вероятно, помнят один из дней 1940 года, когда некоторые пожилые крестьяне Принеманья бросились в города купить в киосках и почтовых отделениях свежий номер областной газеты. В нем был напечатан плакат. На рисунке художник поместил несколько фигур, изображающих представителей народа. В одном бородаче, который, по замыслу автора плаката, должен был, вероятно, олицетворять крестьянина, люди разглядели Альяша. Бабки со слезами счастья на глазах целовали бумагу и причитали:

— Альяшо-ок ты наш, шоко-олик, как же ты вышоко вжлете-ел!

Более сдержанно, но те же чувства выражал наш сосед дядька Кирилл. Он тыкал газетой в глаза своему Володьке и торжествующе говорил:

— Ты все смеялся над нами с матерью, все не верил, говорил, что Альяша арестовали, что он в тюрьме сидит! Вот смотри, читай и знай, где наш Илья!

— Где это видано, чтобы такие люди по тюрьмам сидели! — помогала ему Володькина мать.

И такое было не только в хате Кирилла.

Поумневшие дети на этот раз не смеялись, они видели, что старики не способны уже вырваться из силового поля старых мифов и схем, понимая, что старики в своих душах таким путем прокладывают себе мостик к новому. А те сходились в одно место и с ликованием обсуждали новость:

— Опять вылез наверх!..

— Воскрес!..

— Да разве такой человек будет прохлаждаться без дела в горячее время? Надо было ожидать, что он далеко пойдет при новой власти!

— Шутка ли — такое дело заварить в Грибове! Нужно для этого иметь шарики, теперь и новой власти послужит!

— Так большевики в бога не верят! — смеялся Володька.

— Важно, чтобы правду чинили, от что! — поучал Степан. — Как в святом писании сказано? Не слова главное, а дела!.. Большевики какие-то свои, человечные, умные!.. Иду это я вчера в Городок, чтобы узнать, где леса выписать можно. А слякоть — еле сапог вытащишь из грязи. Догоняет меня легковая машина, высовывается комиссар, видный такой, в очках, и кричит: «Садись, папаша! » Ушам своим не верю. Стал бы меня так староста звать! Плюхнулся на кожаные подушки, едем. Файно так, холера, тепло, только качает сильно и бензином попахивает. Комиссар меня расспрашивает, как мы тут жили, куда еду. «В землянке живешь? — удивляется. — Ну, лесу тебе дам, будь спокоен!» Тут как раз припустил дождь, струи по стеклу побежали. Смотрю — нажимает он кнопочку, и такая скобочка с резинкой — шмыг-шмыг! — сама, понимаешь, вытирает ему стекло! От, холера, ловко!

— Дожили, слава тебе господи, лучшей жизни и не надо! — заключила Сахариха. Вспомнив сына, которого убили два года тому назад, тетка всплакнула. — Не дождался, не дожил до этой минуты Езичек мой!.. И он не признавал Ильи, бедный, вот бы удивился теперь!..

3

Наблюдая эту картину, я недоумевал. Грибовщина же совсем рядом, не так уж далеко и Праздники, можно легко все проверить — сядь на велосипед и часа через полтора будешь там! Но такая поездка ничего не дала бы этим людям, как и тем бабкам, что всюду твердили про обновление икон. Потому что, оказывается, глядеть и видеть — не одно и то же.

Если слабому духом и бедному интеллектом человеку говорить ложь, которая ему нужна, он примет ее за чистую правду, не захочет лишиться иллюзий, дающих душевное равновесие.

Отцова сестра уже собралась было ехать к детям, но вести от них убили бедную женщину окончательно. Химкина Маня развелась с мужем и в минуту отчаяния отравилась. Яков не захотел мать видеть: родственники наговорили ему, что мать бросила их в гражданскую войну из-за любовника, а в Польше распутничала с сектантами. Он не выслал ей вызова, и Химка получить пропуск в Ленинград не смогла.

Убитая горем отцова сестра раздала детишкам конфеты, чтобы те оповещали ее о каждом пролетающем над Страшевом самолете, а меня попросила раздобыть газету, вырезала из нее портрет, повесила на стенку и то молилась на него, то плакала, и никто не мог ее утешить, то, обращаясь к портрету, жаловалась:

— Ах, Илья Лаврентьевич, ах, какое испытание господь наслал на нас!.. Тебя господь уже ми-иловал, а я все должна нести тяжкий крест свой! Скажи господу, что я нисколько не обижена и очень счастлива, что простер на меня милость свою святую и сохранил в живых сына…

Химке можно было простить — слишком уж многое вынесла она в своей горемычной жизни. Но то же делали многие совсем нормальные старики и бабки. Некоторые из них, готовясь к смерти, клали эту вырезку под голову и в каком-то радостном спокойствии ждали последнего своего часа, будто не умирать собирались, а окунуться в вечный блаженный сон.

(Кстати, еще и теперь живет один дед, главный мой консультант, специалист по «новому учению» пророка Альяша: полуистлевшую эту вырезку из газеты он хранит как святыню!)

То была часть моих земляков почти полностью вымершего теперь поколения вроде нашей многострадальной тетки Химки, завершившая историю сел, родов и всех предшествующих поколений, которые мечтали и надеялись, поколений, которые со своими нераскрытыми талантами и горячими сердцами, светившимися некогда огнем надежды, лежат теперь в сырой земле, под сгнившими крестами на кладбищах Западной Белоруссии!

Ох, как осторожно надо ступать ногами!

Земля наша состоит не из песчинок, а из ставших пылью трагических ошибок пращуров наших, и не холмы и курганы высятся на ней, а сталактиты неисполнившихся надежд, неосуществленной мечты, слез, горя и великого терпения целых поколений, и все это вызывает горькие раздумья.

Если бы люди могли все знать и не повторять ошибок, сделанных другими, каких бы вершин они достигли!