ВОСКРЕСНЫМ ДНЕМ ПОД СИРЕНЬЮ
ВОСКРЕСНЫМ ДНЕМ ПОД СИРЕНЬЮ
По-разному протекал тот обычный воскресный полдень для богомольцев и для грешных грибовских мирян — как бы в двух фазах. Безжалостно пекло солнце. В липах щебетали птицы. Вдоль улицы стремительно проносились ласточки с раскрытыми клювами. Куры купались в горячем песке. Собаки под заборами лениво выбирали из шерсти блох и время от времени клацали зубами на осточертелых мух. Бродили поросята, важно расхаживали петухи, и малыши с цыпками на босых ногах, накинув друг другу на шею веревки, бегали голося:
— Но-о, кося-а!..
Под сиренью на валунах гутарили бабы. Их мужья с бутылками керосина, селедками, коробком спичек или кусочком мыла должны были вскоре вернуться пьяненькими из Кринок, Берестовицы или Городка. Пока они не сменили на этих валунах баб, которые отправятся собирать ужин, все еще по-праздничному настроенные женщины с удовольствием вбирали всеми клеточками здорового крестьянского тела и души красоту летнего дня и неторопливо по косточкам перебирали свое житье-бытье.
— Гляжу я на нашу сирень, бабы, и вспоминаю, — начала Чернецкая. — Когда жила еще у мамы в Плянтах, пошли мы однажды с Гелей Матрунишиной на праздник в Кринки, — церкви нашей еще не было, только стены желтели на взгорке. Подходим вот к этой сирени, а она так файно пахнет! Ну и решили мы ее наломать. Только начали, Фелюсь Станкевич — он пахал как раз — увидел нас и к нам бегом! Убегать стыдно, а голову за пазуху не спрячешь. Говорю: «Ничего не сделаешь, Геля, уж давай стоять, будь что будет!» А он подлетает и орет: «Твое счастье, что знакомая, а то и в суд подал бы! Или зубы понесла бы в горсти!» А недавно заходит к моему Ивану закурить, не вытерпела я, сказала: «Фелек, чтоб ты сдох, из-за одной лапки сирени так разоряться?! Хочешь, я тебе целое беремя наломаю!»
— Ой, бабоньки, он и теперь такой же дурень! — поддержала соседка. — Недаром Климович его в сторожах держит. Спуску не дает ни брату, ни свату. А сам что ухватит, не поделится ни с кем!
— Базыль мой говорит, что он куда хуже самого Рогуся, — заметила Гандя Авхимюкова.
— А сам Климович разве не вредный? — спросила Чернецкая. — Увидит на улице свою внучку родную — ласкового словечка не найдет, не посмотрит даже в ее сторону! Банадик мой говорит: «Как встречу Альяша, то и днем хочется сказать: «Добрый вечер», потому что в глазах темнеет!»
Заговорила восьмидесятилетняя Голомбовская:
— У него, бабы, жизня такая была. Чего хорошего он видел в ней? Откуда ему быть добрым? Всем в детстве доставалось, а уж в какой строгости держала своих детей фанаберистая Лавренова Юзефина, царствие ей небесное, — не приведи господь! Нечего нападать нам на него!
И старуха напомнила историю с причастием, когда на мальчиков Лаврена пролились «тело и кровь Христова», а мать потом никак не могла простить детям промашки.
— Рассказала ли она сказку детям про птичек или зайчика, как другие это делают, приласкала ли хоть кого? Ого, дождешься у нее!..
— Только про веру, про святых и черта, — согласилась Гандя. — Вот и выросли такие черствые и бездушные. Максим в жандармах не давал никому пощады, поплакали от него люди. И этот жалости не знает!
Голомбовская вздохнула.
— Я и говорю — жизня была такая! Вспомните, бабы, как нас воспитывали, какие мы, девчонки, напуганные были — как мышата! Ушли как-то все на покос, а мы носимся вот точно так же по улице. Вдруг видим — на взгорке, где теперь Альяшова церковь, блестит что-то. Мужики, плуг оставили, вот лемех и горел на солнце!.. Теперешний карапуз что сделал бы? Побежал бы и посмотрел, что там такое сияет. А мы? Напуганные ведьмами, чертями, цыганами, разбежались по домам и сидели, пока родители с покоса не вернулись…
— Ребенок что мокрая глина, ее лепить надо, пока не засохла. Как засохнет — капут!
Гандина невестка вдруг спохватилась:
— Ой, где это мои сорванцы? Не за распутником ли этим подсматривают?! Теперь дети пошли — не дай бог!
— Надери, надери уши и моему, если там увидишь! — крикнула другая молодка вслед.
Женщина побежала в вишни, где Николай Регис соорудил себе из пестрых домотканых ковров подобие шатра. Вокруг него крутились подростки, с жадным любопытством следя за тем, что там происходит.
Бывший дьякон в это время лечил в шатре дурочку. Родители ездили с ней в Гродно, Варшаву, Журовичи, Почаево. Прослышав о новом способе лечения — беременностью, согласные на все, лишь бы была какая-нибудь надежда, привезли ее к бывшему дьякону, хоть он и брал золотыми рублями за сеанс, как он любил говорить, «вышибания клина клином».
Когда Регис еще зимой отпустил таким образом первую пациентку, переполошенные грибовщинцы вспомнили, что точно так же, видимо, появился на свет божий и Полторак, только беременность не избавила несчастную немую ни от тупоумия, ни от эпилепсии.