Глава I

Глава I

ПОЛТОРАК

1

В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:

— Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях — русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!

Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель — делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.

Руселева Марыся рассказывала соседкам:

— Уж такая безответная, но работать может, если глаз с нее не спускать. Просто смех — не отличит льна от конопли… У меня старшая такая же: выросла, а ни словечка! Пошлю в огород полоть — она капусту повырывает, а лебеду оставит!.. Где-где я с ней не была: файный[1] сувой льняного полотна отнесла в церковь, по знахаркам водила, по монастырям… В Журовичах старый монах спрашивает: «Когда она у тебя родилась?» Сказала. А он: «Э, тетка, не забивай себе голову, ничего не сделаешь. Кто родился на Благовещенье, все такие!» Видно, бабоньки, и эта на Благовещенье родилась. Одна баба насторожилась:

— А какой она веры?

Женщины стали экзаменовать пришелицу. Лавренова Юзефина прочитала над ней «Отче наш» по-польски, Марыся — по-русски. Деваха таращила на них исподлобья диковатые глаза и не понимала, чего от нее добиваются.

Расторопные тетки приволокли два распятия — от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз — боится и того и другого.

— Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! — решила Марыся.

— Господи боже, — с ужасом прошептала Авхимючиха, — да как же это так?! Что нам с ней делать?!

Женщины в страхе осенили себя крестом.

От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.

Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу — крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.

Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков — каши, селедки, сахара — и тем живет.

Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:

— Как мается, бедолага!

— Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!

Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:

— Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?

— И свалиться на нашу голову? — поддавал жару Русель. — Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!

— Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал — нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…

Лаврен покачал головой:

— Беды не оберешься, если кто ее обидит.

— О-о, теперь только смотри да смотри!..

— Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, — не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. — Только как ему верить, нехристю?..

2

И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.

— Этого надо было ожидать, — сказала Руселиха. — Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!

Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:

— Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее!..

Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен — такими бывают шестимесячные. Да вот беда — немая даже плитой не умела пользоваться.

Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице — кто горшок гречневой каши, кто — яиц, кто — дров печку протопить.

Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.

Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:

— Га!.. Ва-а!.. Гы-ы!..

Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.

Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:

— И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает — и ничего! А ест за двоих!

Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:

— Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая!..

Но тревожиться об этом пришлось недолго.

Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.

Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.

Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.

Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.

Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.

Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.

Так и остался пастух некрещеным. Полторак — стали называть силача в Грибовщине.