Любочка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Любочка

А к осени 1954 года я снова собиралась в Москву, снова надо было ложиться в роддом. Намучилась я так с тремя маленькими, что еле до мамы доехала — легла и не вставала десять дней.

Врач дала направление тут же ехать рожать. А я знала, что ещё месяц до родов. И вот благодаря уходу за мной моей дорогой мамочки я смогла выносить все девять месяцев четвёртого ребёнка. Тяжело бабушке было: четыре года Коле, три года Симе, а Кате доходил второй годик.

Нянька в Москву с нами не поехала, все хозяйство и дети — на бабушке, а я лежу без движения. Но через десять дней я встала, даже гулять с детьми выходила. Тут принесли нам в дом огромного пупса (куклу). Его одели в распашонки, приготовленные будущему ребёнку, посадили пупса за детский столик. Коленька сказал: «Вот и купили мы себе Феденьку, теперь маме не нужно будет за ним в роддом от нас уезжать». И радость была у детей велика. Напрасно мы объясняли, что Феденька этот — кукла, а мама привезёт живого ребёночка. Смысл слов не доходил до детей, они говорили: «Нам и этот малыш хорош».

Однако я уехала, а вернулась в день рождения Катень-ки, будто в подарок ей привезла сестричку Любочку. Роды в этот раз были благополучными, потому что чудотворная икона Богоматери была у нас дома. Лампада горела пред ней, все молились усердно. Коленька особенно радовался появлению сестрички. Слыша, как она чихает и пищит, он кричал: «Живая! Живая! Не такая, как кукла!» За обедом Коля выскочил из-за стола и побежал в комнату, где поперёк кровати лежала Любочка. Я пошла за ним и увидела: Коля уже размотал пелёнки и тащил новорождённую за ножки.

— Что ты делаешь? — вступилась я.

— Я хочу сестричку с нами за стол посадить, — сказал малыш, — ведь ты же, мама, говорила, что ребёнок живой, будет кушать...

Поняли мы с бабушкой, что трудно нам будет с четырьмя крошками, решили опять искать няньку. Сначала нашли такую, что не знали, как от неё избавиться. Варила она себе «квасок», настаивала в чулане на подоконнике и попивала понемножку. Потом как начнёт на всех кричать, а мы и понять не можем — что с ней? Ну и повариха была! Такие торты нам готовила... Только ничего не надо, когда нет ладу... Мир да любовь — это самое счастье, а Пашу мы просто побаивались. Она была с Украины, дом у неё немцы сожгли, вот она и горевала все по своему пропавшему добру, изливала злобу свою на судьбу, а мы должны были все выслушивать... Но вот бабушка привела ещё одну помощницу — девочку лет пятнадцати. Её звали Маша, она проработала у нас четыре года. А когда она к нам из деревни приехала, то первые дни принимала Пашу за хозяйку, во всем е слушалась. На третий день она застала меня в спальне, когда я кормила грудью Любу. Маша обомлела, стоит, вытаращила глаза и спрашивает меня: «Это разве ваш ребёнок? А остальные трое детей тоже ваши? Так это вы хозяйка? А я думала, что Паша. Она на всех кричит, всем распоряжается. Я считала её старшей...» Через неделю-две Паша стала учить Машу: «Ты не зевай! У этих дураков деньги по всем карманам лежат, тут легко нажиться». А нам Паша говорила: «Я уйду, но Любку у вас украду. Вам хватит детей, вы себе ещё народите, а мне сорок лет и мужа нет». Тогда мы стали поспешно собираться в Гребнево, увозя с собой и Машу. А Паша с радостью осталась со стариками, сияла от счастья, что теперь её жизнь будет полегче. Но мамочка моя мудрая была. Она отправила Пашу на Пасху на её родину, чтобы та отдохнула и повидалась со своими, а вслед за ней последовало на Украину письмо, где было написано: «К нам больше не возвращайся». Так тихо мы и расстались.

А в Гребневе мне с Машей было неплохо. Она ходила к колодцу за водой, приносила дров, топила печь-шведку. Мы пекли часто пироги, в хорошую погоду выводили детей гулять, часто причащали наших четырёх младенцев. В магазины мы не ходили, нам все доставляли на машине из Москвы. Пока шла служба, шофёр наш обходил магазины и покупал нам продукты. Ему помогала его жена — ловкая, молодая, но некрещёная. У неё сердце было очень доброе, мы вскоре полюбили её, как родную. Их ребёнок Толька рос все тринадцать лет вместе с нашими детьми. Покладистый и спокойный, Толя нисколько не обременял нас, дети его любили. А уж сколько мне в жизни помогала его мать Ривва (Ревекка) Борисовна, то и не перечислить: она и белье погладит, и детей поможет искупать, и кулич огромный испечёт нам на Пасху... Так что все у нас было отлично, если б не теснота в нашем крохотном домике. Пристройка делилась на кухоньку в восемь метров и комнату в пятнадцать метров. В старом доме только проходная пятиметровая комнатка служила спальней для няни, а дальше в старый дом мы не ходили. Только отец Владимир навещал свою мать, а детей мы старались туда не пускать — боялись, что наслушаются чего-нибудь вредного для души.