Отец Павел Груздев

Отец Павел Груздев

К святым, которые на земле, и к дивным Твоим — к ним все желание моё.

(Пс. 15, 3)

Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтённый старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть ещё раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего, — это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: «Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжёлом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своём любовь к Богу, любовь к людям — то есть святость своей души».

Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших имя Господне.

Бог привёл меня встретить в гостях у отца Аркадия их семейного духовника — отца Павла Груздева.

Когда началась Первая мировая война, Павлику было всего четыре года. Его отца взяли в солдаты. Матери было не по силам кормить большую семью, поэтому она послала двоих детей побираться.

За руку с шестилетней сестрёнкой Павлик ходил из дома в дом, прося ради Христа милостыню. Так из села в село тащились босые, оборванные детишки, радуясь корочкам хлеба, моркови и огурчикам, которые подавали им бедные крестьяне. Усталые и измученные, добрели дети до монастыря, в котором жила послушницей (младший чин) их старшая сестра. Жалкий вид ребятишек тронул сердце сестры, и она оставила детей при себе. Так с раннего детства Павлик узнал жизнь людей, посвятивших себя Богу. Мальчик усердно исполнял порученную ему работу. Зимой он приносил к печкам поленья дров, летом полол огород, выгонял в поле скотину — в общем, делал все, что было ему по силам. Он вырос, окреп и к восемнадцати годам исполнял всю тяжёлую физическую работу в монастыре, так как был там единственным мужчиной.

Тут грянула революция. Как гром и буря прокатилась она по России, ломая старый уклад жизни, разрушая все кругом. Монастыри разгоняли, храмы закрывали, духовенство арестовывали. Пришлось и Павлу покинуть обитель, приютившую его с детства. Он пришёл в монастырь Варлаама Хутынского, расположенный под Новгородом. Здесь его облачили в рясофор (монашеский чин) с благословения епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха. Но через четыре года, то есть в 22-м году, и этот монастырь советская власть разогнала. Павел начал работать на судостроительстве, которое называлось «Хутынь». Павел оставался глубоко верующим, посещал храм, был там на должности псаломщика. Такие люди были неугодны советской власти, поэтому в 1938 году Павла арестовали. Но так как вины за ним не нашлось, его выпустили, а в мае 41-го года снова арестовали. Если б не тюрьма, то попал бы Павел на фронт, так как в июне уже началась Великая Отечественная война. Но Всевидящий Господь сберёг жизнь раба Своего, ибо, хранил его на те годы, когда снова пробудится вера на Руси, когда нужны будут народу пастыри, призывающие к покаянию.

В пересыльной тюрьме Павел терпел и голод, и грязь, а потом терпел дальнюю дорогу в Кировскую область, под город Пермь. Там был расположен лагерь для заключённых «ВУТЛАГ». Здесь, под Вяткой, Павлу суждено было проработать на железной дороге целых шесть лет, то есть всю войну.

Обвинительная статья у Груздева Павла была 58-я, но к ней приписывались ещё три буквы — СОЭ, которые обозначали «социально опасный элемент». Так при советской власти назывались верующие люди, которые могли примером своей честной, религиозной жизни поддержать преследуемую Церковь. За этими людьми не было вины, однако их держали в концлагерях, изолируя от них общество. В число СОЭ попал и Павел.

Начальство лагеря знало, что никакого преступления Груздев не совершил, он был покорным судьбе, смирным и трудолюбивым. Поэтому Павел был не подконвойным, а пользовался относительной свободой. Он мог без стражи выходить из лагеря и заниматься чем угодно. Но в его обязанности было следить за исправностью железнодорожного полотна на протяжении шести километров. Если выпадал глубокий снег, то в помощь Павлу выделяли других заключённых. Он должен был раздать им лопаты, ломы, метлы и проследить за очисткой доверенного ему участка дороги. Для этого Павел должен был прийти на трассу на час раньше других, получить орудия труда, отнести все на дорогу.

Осенью, в праздник Воздвиженья Креста Господня (28 сентября), неожиданно похолодало и за ночь выпал глубокий снег. Павел ночевал один в убогой каморке под лестницей. Подняв голову с подушки, набитой сеном, Павел увидел снег и поспешил на трассу, не успев съесть полученный им на сутки хлеб. Вернувшись в свою каморку, Павел не нашёл спрятанный им кусок хлеба. Его украли. Жидкий суп-баланда не утолил голода. Павел почувствовал сильную слабость. Однако он взял на плечо мешок с инструментами и отправился проверять железную дорогу. Он простукивал рельсы, подвинчивал гайки, а сам пел молитвы празднику:

Спаси, Господи, люди Твоя

И благослови достояние Твоё...

Его громкий голос, сначала гулко разносившийся среди бесконечного леса, скоро ослаб, а ноги стали подкашиваться от голода. Павел воззвал ко Господу, моля Его не дать ему упасть и замёрзнуть. Если б не глубокий снег, то в сентябре он мог бы надеяться найти в лесу бруснику и голубику... «Господи, пошли мне хоть что-нибудь в пищу», -просил Павел. Он сошёл с насыпи и углубился в лес. Павел подошёл к огромным ёлкам, ветки которых склонились до земли под тяжестью снежных сугробов. Но ближе к стволу снег ещё не лёг. Раздвигая сучья, Павел наклонился и полез в сырую полумглу. Тут он увидел перед собой огромную семью отличных белых грибов, крепких, сочных. Павел обрадовался, возблагодарил Бога и собрал в мешок эти чудные дары природы. Он тут же вернулся в свою каморку и, затопив печурку, сварил с солью посланные ему Богом грибы. «Так убедился я, что надо мною есть Божие милосердие, — рассказывал нам отец Павел. — В другой раз прошёл я свой участок пути до конца, все тщательно проверил и доложил начальнику об исправности пути. День был осенний, холодный, то дождь, то снег, темнело быстро. Начальник предложил мне проехать обратно в лагерь с ним на паровозе, на что я охотно согласился.

Мчится наш паровоз сквозь ночную мглу, и вдруг — толчок! Но ничего, понеслись дальше, только начальник мой рассердился:

— Разве путь в порядке, коли так скачем? Хлеба тебе убавлю!

И вдруг — вторичный толчок! Начальник рассвирепел:

— В карцер посажу!!!

— Ничего не могу знать, — отвечаю, — днём все было в исправности.

А как приехали, я обратно по путям побежал: надо ж разузнать, что за толчки были, ведь поезд пойдёт, храни Бог, что случится. Гляжу — на путях лошадь лежит без головы. Бог дал мне силы, еле-еле стащил я труп с рельсов в сторону, дальше пошёл. Я заметил места, где толчки были. И что же: ещё одна лошадь с отрезанными ногами лежит на рельсах. Вот оно что! Значит, пастух зазевался. Стащил я и эту тушу в сторону и пошёл к сараю, где должен был быть пастух. Кругом — мгла ночная, ветер, дождь. И слышу я какие-то хрипы. Вхожу в сарай, а там пастух висит. Я скорее вскарабкался, перерезал своим инструментом верёвку. Тело грохнулось на землю. Я давай его трясти, ворочать, по пяткам бить. Нет пульса! Но я не унимаюсь, молюсь: «Помоги, Господи, коль Ты послал меня сюда в последний его момент». И вот из носа и ушей кровь хлынула. Я сообразил: у покойника кровь не потечёт. Стал снова пульс щупать. Слышу — сердце бьётся у пастуха. Ну, думаю, теперь ты жив и дышишь, лежи, отдыхай, а я пойду. Прибежал я в санчасть, доложил. Сразу дрезина с фельдшером выехала на место, куда я указал. Спасли человека. Через три недели меня на суд вызвали как свидетеля. Пастух был вольнонаёмный».

От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух — враг народа, «контра», нарочно погубил лошадей.

— Нет, — отвечал отец Павел, — пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.

— Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! -кричали на отца Павла. Но он стоял на своём мнении твёрдо.

Пастуху дали пять лет условно, то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.

— Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, — так окончил свой рассказ отец Павел.

Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.

«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, — рассказывал отец Павел. — И вот, как придёт в лагерь новый этап заключённых, я бегу и спрашиваю, нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошёл и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у неё из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто её не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принёс и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, — говорит, — честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», — говорю я. Но она — ни в какую! Жаль мне её до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!»

А несчастная девушка была среди заключённых, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждавшиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зёрнами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далёкие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зёрна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепёшки.

Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключённым чем мог.

Впоследствии он рассказывал нам:

— Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паёк хлеба давали — плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солёными подкармливал.

Я спросила батюшку:

— А где вы соль брали для грибов? Он ответил:

— Целые составы, гружённые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал её глиной, завалил туда хворосту, дров и обжёг стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жёрдочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал - это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника — так целый стожок сделаю. Грызуны — зайцы, суслики — боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склёвывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.

Окончилась война, окончился и срок ссылки отца Павла. Его привезли в Москву, но свободы он не получил. Отец Павел был снова отправлен в ссылку, но уже в Казахстан.

В вагоне для заключённых, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.

Наконец поезд остановился. Заключённых выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда — никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:

— Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.

— Идите сами в город, там в милиции спросите, — был ответ.

Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьянённые свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звёздное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. "Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы", — возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали ещё ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье своё стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные — куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдём в город искать там милицию, — думаем мы, — а пока ещё все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: бум, бум! — плывут по реке звуки колокола.

— Где-то вблизи храм! Пойдёмте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!

Рассвело. Мы увидели посёлок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: мы с Богом, мы в церкви! Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов... Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления; все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было...

Потом нас проводили к властям — в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: "Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам". Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошёл в город, где мы стали искать себе работу.

Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжёлая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя — соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришёл приказ всем получить участки земли и иметь своё приусадебное хозяйство, притом не менее трёх гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развёл. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешёвке, по-своему бормотал, хаял её: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел: бока у коровы большие, не тощая, ну и купили её. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали: шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два телёночка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала — до отёла ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать».

В 56-м году отец Павел Груздев был реабилитирован, то есть признан ни в чем не виновным. Так прошли восемнадцать лет его жизни по тюрьмам и ссылкам. Он Господа не забывал, молился и не унывал, а помогал людям чем мог. Старики-хозяева, у которых он жил в Казахстане, любили Павла, как сына. Когда отец Павел захотел вернуться на родину, в Ярославскую область, то старики его не отпускали, об отъезде его и слышать не хотели. О своём побеге отец Павел рассказывал так: «Я отпросился у стариков-хозяев навестить родственников, которых не видел уже много лет. Я не взял с собой никаких вещей, поехал налегке, поэтому старички мне поверили. Так и остались у них все мои пожитки, потому что в Казахстан я больше не вернулся. Верна пословица: где родился — там и пригодился. Родные края, милая природа лесных массивов — все это было близко моему сердцу, и я обосновался в окрестностях Толгско-го монастыря».

В 60-е годы было трудно найти человека, который знал бы хорошо церковную службу. А так как отец Павел был монахом — мог в церкви и читать, и петь, и пономарить -то без работы он на родине не остался. Местный архиерей вскоре рукоположил отца Павла в священники, дал приход.

И прослужил отец Павел в Ярославской области около сорока лет! Простой, отзывчивый, благоговейный иерей, он был любим и уважаем своей паствой. Слух о нем прошёл далеко, отца Павла народ стал почитать как старца святой жизни. К нему потянулись люди из многих городов, ища совета, утешения и наставления в вере.

В 80-е годы батюшка болел глазами и приезжал в Москву лечиться. Он останавливался у своих духовных детей, на квартире которых я услышала от отца Павла приведённые тут рассказы о его жизни. Да послужат они в подкрепление веры, в пример заботы Господа о русском народе. В те тяжёлые годы, когда, казалось, угасла вера в Бога, охладела любовь среди людей, Господь берег в отдалённых краях, среди лишений, трудов и испытаний чистую душу раба Своего Павла. И помог Господь (ещё задолго до «перестройки») засиять душе этого простого священника ясной путеводной звёздочкой для истомившегося в неверии и страданиях русского народа.

ПРИЛОЖЕНИЕ II