МОЩНОЕ ЭХО ГРИБОВЩИНСКОГО УБИЙСТВА
МОЩНОЕ ЭХО ГРИБОВЩИНСКОГО УБИЙСТВА
По селам пошла гулять легенда о том, что попы, архиереи и прочие враги «нового учения» решили сжить пророка со света.
Легенда вскоре долетела и до моей деревеньки.
— Подумать только, до чего дошли Альяшовы враги! — возмущенно говорили наши тетки. — Так все подстроить!.. Выкопали какого-то покойника из могилы в Острове, раздели его донага и подкинули Илье под самый порог! Выходит он рано утром — человек лежит мертвый…
— Такую брехню выдумали на святого человека, где это видано?! Он в порыве любви к нам, грешным, день и ночь молится, чуда творит, на горбу своем доски и кирпичи для святых строек таскал, а мерзавцы-завистники так подстроили! Еще и череп покойнику раздробили, а полено подбросили!
— Солтыс курицу зарезал и побрызгал на полено кровью, потому что зол на Альяша за то, что денег ему не дает!
— И свидетелей, смотри ты, нашли!
— Архиереи и паны хорошо заплатили! Они же денег не считают! А люди есть такие, что и на родного отца набрешут, лишь бы им заплатили!
— Набрехали, как на Христа перед Голгофой! Но не допусти-ил господь до беды, не-ет!
И, округлив глаза, задыхаясь от возбуждения, перебивая друг дружку, бабки рассказывали, как привезли кринковские полицианты закованного в железные кандалы пророка в Соколку, как бросили его в темницу, как засветился он вдруг неземным сиянием.
— Альяш сказал: «Да воскреснет бог и расточатся врази его!..» Разорвал свои кандалы и прошел сквозь железные решетки и каменные стены, как сквозь паутинку! — захлебываясь, рассказывала тетка Кириллиха.
— А полицианты, что его охраняли, увидели чудо и ослепли, — вторила Клемусова невестка. — И теперь самые лучшие доктора не могут их спасти!
— Против силы небесной не попрешь! — авторитетно заявил ее муж Степан.
Переезжая из села на хутор, сын Клемуса вынужден был продать хату и вырыл землянку.
«Ничего! Соберемся с силами — не такой дом отгрохаем!» — утешал он своих.
Годы шли. Рождались, росли, болели, умирали и снова рождались дети, а судьба не улыбалась Степану. Зимой и летом семья ютилась в сырой и темной яме, где даже мухи не водились, и жизнь ее обитателей держалась только на оптимизме и стойкости хозяев.
Мне очень неприятно, что моя книга выходит такой мрачной. С большим удовольствием я бы писал иную, — изображать людей довольных и удачливых легче, чем людей печальной судьбы (позавидуешь древним грекам: что ни скульптура, то улыбка!).
Я не обживал землю, где стоит мое Страшево, пришел на все готовое. И стоят перед моими глазами почерневшая землянка дядьки Степана, лица талантливой оптимистки Кириллихи и счастливой в своем несчастье Химки. В тайных уголках души, где хранится передаваемая по цепочке память рода, как его продолжение, оживают неосуществленные мечты моих дедов и прадедов, и я, прямой их наследник, пытаюсь донести — вылить на бумагу их судьбы, передать силу духа, терпение и боль моих земляков.
Словом, перед людьми стоял выбор — погрязнуть в болоте нищеты и горя или ощутить пленительное наслаждение надежды. И вот сын и невестка Клемуса, обсуждая подробности чудесного освобождения Альяша, хотели еще раз уверить себя в том, что существует все-таки заветная правда, высшая воля, могучий вселенский судья, воплощение таинственной справедливой силы. Судья этот может приказать Неману течь от Балтики к Святой горе, слабого сделать сильным, несчастного счастливым, старого молодым, больного здоровым, ты только не падай духом, верь!
Кириллихин Володька третий год сидел в тюрьме, и его мать частенько звала меня завести ходики.
— Ты заодно посмотри, правильно ли идет его календарь! — спросила она при этом. — Совсем забыла, отрывала ли его за прошлую неделю.
Бабки измеряли время косьбой, жатвой, болезнями или смертями знакомых, рождениями детей, крестинами, а городскими штучками — разными календарями и часами — пользоваться не умели, да они им и не нужны были. Тем не менее Кириллиха покупала вот уже третий календарь, ибо для нее самым важным было, что он «шел», как при Володьке.
Я отрывал забытые листки, подтягивал гирьки — заводил ходики, — но, конечно, Володьку заменить не мог, только усиливал материнскую тоску.
Точно так же полная жажды к жизни, стремления преодолеть, осилить несправедливую, равнодушную к ее беде действительность, но слишком слабая для того, чтобы вырваться из ее рамок, с безграничной верой в те самые силы, которым даже звезды на небе переставить плевое дело, тетка Кириллиха вдохновенно расписывала подробности события:
— А коменданту кринковской полиции да следователям тем окаянным руки-ноги скрутило! В страшных муках поумирали поляки! И все просили и просили перед смертью: «Добейте, добейте нас!..» Но и эту последнюю просьбу никто не мог исполнить. А на детей ихних болезни напали, вымерли все подчистую!.. А кто в свидетелях против Ильи выступал, вернулись из Соколки, а дети их все до единого немые! Полезли они в карманы за деньгами, чтобы за докторами в Белосток съездить, а в тех карманах желтые листья осиновые! Родился у одного первенец — он его так ждал! — повитуха приняла на руки, а мальчик волосатый да с хвостом!
Нашлись даже такие, что нарочно отправлялись в Кринки, чтобы своими глазами посмотреть на нового пана коменданта постерунка.
— О! Этот будет далеко обходить Илью! — радовались они, словно комендант теперь убоится их самих.