АЛЬЯШ, НЮРКА И «ПОЛЗУНЫ» — ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ

АЛЬЯШ, НЮРКА И «ПОЛЗУНЫ» — ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ

1

Мне довелось видеть пророка. Встреча с ним оказалась для меня драматической, и это потребует подробного описания. Я повествую обо всей этой эпопее ретроспективно, смотрю на нее с высоты прожитых лет, трезвым взглядом взрослого человека. А тогда все воспринимал совершенно иначе.

Хотя рос я в семье атеиста и разделял взгляды отца, это не мешало мне верить в бога. Стоило кому-нибудь меня обидеть, как я уже прятался от людей и молил бога наказать обидчика. Что так оно будет, я нисколько не сомневался.

Я твердо верил в загробную жизнь. Земля представлялась мне чем-то вроде огромного экзаменационного зала, где бог испытывает людей, отбирая лучших из них для дальнейшей жизни. Плохие люди и воры пакостили хорошим людям, портили жизнь вообще, и я мысленно говорил им:

«Вытворяйте, вытворяйте, бог видит все, он для вас приготовил пекло, а для нас рай!»

Отец Владимир на уроках закона божьего красочно расписывал нам загробную жизнь, а у соседей наших — Клемусова Степана и маленького Рыгорулька — имелись библии, в которых эта жизнь представлена была в страшных рисунках, которые потом снились нам, если на них долго смотришь.

Я был уверен: в таком вот огромном котле со смолой будет кипеть учитель Янковский, высмеявший меня перед всем классом за то, что я не знал, как по-польски называется мотылек.

Будет там жариться и старый Тивонюк за то, что травил меня своим кудлатым Рексом за поломанную сливу, и полицейские, не раз забиравшие отца и увозившие куда-то, и тогда нам с Володькой нужно было каждый день очень рано вставать, самим резать солому на корм коровам и кобыле, колоть дрова…

Я хорошо представлял себе, как окруженные во?ронами черти в небесах, сцепившись для большей устойчивости хвостами, наваливают грешников на повозку, как снопы, пересыпают их солью, красными муравьями, змеями да черными пауками, а у ног их сторожат бешеные псы.

Вороны злорадно каркают, бешеные собаки норовят цапнуть какого-нибудь грешника за ягодицы, старый Тивонюк, полицейские, Янковский вопят и просят пощады, но черти неумолимы. Насобирав большущий воз негодяев, часть чертей остается на месте. Опершись на вилы, они выстроились вдоль забора, терпеливо чешут себе копытцами тонкие ноги и жадно глядят, кому броситься на подмогу. Остальные же рогатые погоняют коней к огромному жерлу, из которого дышит смолистым дымом и вырывается пламя и слепит глаза.

Перепачканные, взмокшие черти сбрасывают злодеев в кипящую круговерть — только летят обжигающие брызги! Так им и надо! Разве можно, чтобы на свете было так много несправедливости?! Чтобы один обижал другого только потому, что больше и сильнее его?!

Ого, на свете порядок! Укради даже несчастный грошик, и на страшном суде тебе положат его на висок, от адского огня металл потечет, польется тебе в мозги, чтобы ты знал в другой раз, как красть. А как же иначе?! Без бога и пекла на земле воцарится мрак, хаос, станет совершенно невозможно жить.

Еще я знал от тетки Химки: за мной неотступно следует мой невидимый ангел-хранитель. Я даже за стол садился с осторожностью — не прижать бы его нечаянно плечом.

Даже смерть меня не пугала. А чего бояться?

Меня после смерти ожидал рай — житье, как у дачников из Гродно или Белостока, что наезжают летом в село: ни тебе уроков, ни пастьбы коров, ходи себе в трусиках среди синеватых султанов глянцевитой куги у речки, лови улиток, гоняйся за кузнечиками с их блестящими крылышками из целлофана да ешь сколько хочешь шоколада и конфет в серебряных обертках.

Когда меня порой обижали родители, я мечтал поскорее умереть. Вот будут рыдать, вспоминая, как меня обидели, — и пусть!..

В Альяша я поверил с радостью.

В воображении мне рисовался хрустальный дворец. Он сверкал, как глыба льда морозным утром. В роскошном этом дворце я видел пророка — могучего Илью Муромца, справедливого и доброго. Он парил на ковре-самолете из комнаты в комнату, с одного этажа на другой. Над его головой сиял золотой венчик нимба, будто ловко пущенное дядей Николаем, братом мамы, колечко дыма из папиросы. Вокруг порхали голенькие ангелочки и горстями разбрасывали огненные искорки. Огоньки эти шипели и разлетались во все стороны.

Поэтому от новостей, пришедших из Грибовщины, жить стало куда интереснее.

2

Я жадно ловил слухи об Альяше. А говорили о нем у нас каждое утро, каждый день и каждый вечер.

Больше всех о событиях в Грибовщине знала Нюрка, которая ходила из дома в дом и всем ткала ковры — зарабатывала сестрам на приданое.

Родом Нюрка была из беловежского села Забагонники. В курных избах этого бедного села, где не продохнуть от чада, ни к чему не прикоснуться из-за копоти, быть бы Нюрке худой, как смерть, и черной, как трубочист. А она, наоборот, была на диво здоровой и краснощекой. Ее сатиновая кофта сияла снежной белизной и вышитыми, будто только что сорванными, васильками. Влажные белки ее синих-синих, как у мамы, но более крупных глаз блестели, точно вымытая эмаль на новой кастрюльке. Из-под берд, которыми она проворно дергала, легко, будто сами собой, рождались чудесные узоры — зеленые, желтые, бордовые олени, птицы, кубики, цветы…

Неземная белизна вышитой кофты, блеск эмалированных белков и смазанных коровьим маслом волос, ее мастерство постепенно убедили меня, что Нюрка святая. Я терялся в ее присутствии.

Чаще всего я забивался в темный угол и неотрывно глядел оттуда на девушку-ангела, упивался звуками ее голоса и ее обликом. А женщины, склонившись над кроснами, в это время говорили о рае.

— Мама моя говорят: «Пока перезимуешь, так промерзнешь, что летом не верится — неужели вытерпели?!» — монотонно тянула Нюрка. — А в раю всегда тепло, как у нас на Петра и Павла, зиму и лето можно без рукавов ходить. Только не каждый туда попадет, апостолы за этим следят строго.

— Говоришь, строго? — не то шутя, не то всерьез переспросила мама.

— А то как же! Туда каждому хочется! Мама моя обязательно попадут. Ни одного богослужения, ни одного поста не пропустят, плохого слова не сказали в жизни своей, ножа в руки не взяли в воскресенье!.. А я о-очень уже грешная! О-ой, какая грешница!.. Все хорошо у меня, хорошо идет, а потом и сама не знаю, как наемся без меры или обговорю девчат своих… Не, не вслух, никто не слышит, да ведь все равно!

— Так зачем ты так, Нюрочка?

Девушка с сожалением вздохнула:

— Верно, сатана подбивает, а я поддаюсь.

— И никак не можешь сдержать себя?

— Ох, ни в какую! И молюсь, и наказания себе придумываю, а все напрасно!

Я точно знал, за что попадают в рай. За убитую змею бог отпускает сразу четыре греха. За посеченную крапиву под забором — пять. За помощь старому — один. А не послушаешься родителей — прибавляется пять грехов. Напаскудишь в речку — два греха. Бросишь на землю кусок хлеба — три. Все грехи прощаются сразу, если убьешь полевую жабу. Но ведь она ведьма! Попробуй, убей! Пока ты целишься в нее камнем, она может наслать чары и умертвить твоего отца или мать…

Я вел точный учет своим промашкам. Учитывал каждого убитого в лесу гада, посеченную на селе крапиву и внимательно следил, чтобы сумма добрых поступков всегда превышала дурные. Такой баланс твердо выдерживался, и не пускать меня в рай у апостола Петра не было оснований.

Приятнее всего было фантазировать, как мы с Нюркой парим в облаках. Светит солнце, на высокой ноте звенят пчелы, озабоченные шмели задом выползают из цветков, клекочет аист на тополе у реки, а его аистята с еще черными клювиками пробуют крылья.

— …В прошлом году у нас тоже обновилась, — откусив нитку, говорила уже о другом Нюрка. — Спаситель обновился. Развесила я белье на заборе, вернулась домой — что-то на всю хату сияет!.. Мы с мамой глядь, а это икона горит на всю хату! Альяш их нам две подарил — маме и тату. Богатые такие, фа-айные, и под стеклом обе! Благословил и говорит: «Вот вам на всю жизнь: тебе спаситель, а тебе, Ганна, Заблудовский Гавриил…»

— А почему они все обновляются, скажи мне, Нюрка? — все так же полушутливо, полусерьезно поинтересовалась мама.

— Это, тетя, божья тайна! Такая есть сила господня!

— Есть, говоришь, сила?

— А как бы вы хотели?.. Все-таки святой лик! Или иногда на человека сойдет сила божья, и он сам тогда не знает, что говорить будет. Как на Альяша. Ему так дано, что он всех видит насквозь, всем на грехи указывает, аж жутко, как он предан богу и служит правде! Я сама видела! Какая-то городская молодка подошла под благословение, а Альяш ей: «Ты волосы не свои, подвитые, сними! И шпильки выкинь! Думаешь, обманешь кого, блудница?!» А она и правда косы чужие так файно подвила себе, что не сразу и разберешь… И так, тетя, он каждому в глаза прямо и скажет — кому про блуд, кому про обман какой…

Женщины помолчали.

— Что-то нашей Химки давно нет, — вспомнила мама. — Которую неделю в Грибовщине молится. И хозяйство запустила, картошка заросла, пришлось за нее окучивать… Неужели так там и останется?.. Кто же землю-то ее будет обрабатывать? Тут со своей едва управишься!

— У жен-мироносиц там работы хватает. Наши девчата из Забагонников тоже пошли! Одной наши парни марш сыграли на вечеринке, а другим некуда было себя девать…

Нюрка вздохнула, подняла голову над основой и задумалась.

— Альяш берет их в святые девы. Вот вытку вам ковры, тоже пойду…

— Неужели пойдешь и ты в Грибовщину? — встрепенулась мама и покачала головой не то с осуждением, не то с сочувствием.

— Как же не пойти, тетя Маруся! Нашим девчатам файно там! Только много псалмов надо разучивать да петь потом, но сами подумайте — разве это работа? Живут себе на всем готовеньком, в тепле всегда… Можно было бы и в Белосток или в Гродно идти служить к панам, но в Грибове все же легче и ближе к богу…

Меня будто обухом стукнули.

«А как же я?..» Ощущение невосполнимой утраты пронзило сердце.

Некоторое время только постукивало бердо да со свистом прошивал челнок натянутые нитки.

— Скоро, тетя Маруся, Илья будет проезжать через ваше Страшево.

— Серьезно? Откуда ты это взяла?

— Вот увидите. Я знаю, что говорю.

— Зачем же его черт понесет сюда?

— Так ему бог указывает! Господню тайну нам, грешным, не понять.

— Не понять?

— Куда там! Легче травинки, зерна мака и песка посчитать, а дел его не постигнешь вовек!

3

Село постепенно стало лихорадить от вести, что вот-вот сюда заявится сам Альяш. Бабы только и говорили об этом событии. Мужики грозились подстроить пророку какой-нибудь фокус.

— Пусть, пусть только припрется! — недобро блестели глаза отца.

— О-о, тут ему не какие-нибудь Праздники или Рыбалы! — поддакивали мужики. — Больше соваться в Страшево не захочет!

А жены их ждали святого, как архиерея. Даже собрались на совет. Тетка Кириллиха предложила устлать улицу полотном. Обсудив предложение, женщины сошлись на том, что и тут не обойдешься без мужей: не разрешат, не такие теперь пошли мужчины!

— Ах, да что мы говорим! Дети сбегают в ольшаник и наломают веток! — нашла выход Сахариха. — Верно, хлопцы?

— Налома-аем! — с радостной готовностью отозвались мы.

— Вот и хорошо!

— Листва еще молодая, пахнет!..

— Ну и ладно! — согласилась Кириллиха. — Выстелем дорогу зеленью, еще как файно будет!

Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.

— Приехал! — вмиг облетела село новость.

Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.

Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома — сено, с детьми такой номер не пройдет.

В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.

Еще больше удивлял ковер-самолет, которым святой правил.

Шустрый буланый конек тянул повозку на толстых деревянных осях. Нас поразило, что вместо тяжей от колес к оглоблям тянется пара лозовых жгутов. Оглобли к хомуту крепились веревочками. Никаких тебе шлей, один подхвостник, чтобы хомут не наезжал на голову коню. Под седоком на голых досках старая конская торба. Только хвост буланого был завязан в такой же форсистый узел, какой завязывал и наш отец своей Машке. И точно такая же, как у нашей кобылы, грыжа выпирала на животе, — наверно, и он лег на копыто и проткнул себе брюшину.

Альяш остановил повозку. Пока буланый, подрагивая шкурой, отгонял мух, пророк говорил. Что именно — я не слышал, стоя сзади, за толпой. Да и говорил он очень мало, больше слушал и словно кого-то настороженно ждал.

«И это свято-ой?! — Я не мог опомниться от удивления. — Выходит, правду говорил отец, что бабы сами себя уверили, будто у тетки Агаты обновилась икона, а люди из окрестных деревень поперли в Страшево, как угорелые!»

Вон какими безбожниками были старшевские мужчины, как негодовали на грибовщинского пророка, а тут стушевались и они. Старый Тивонюк собирался напомнить Альяшу, как вместе разгоняли спевки, прищемляли котам хвосты и потешались, видя, как, ошалелые, они потом носились по деревне. Дядька Воробей хотел рассказать, как они завязывали юбки на головах у девок, сочиняли анекдоты про святых и грешников, про божью матерь и монашек. Отец хотел спустить с цепи Британа…

Все они теперь стояли поодаль, будто остолбенели.

Мужчины были поражены приездом Альяша еще больше, чем тогда, когда через село валили кобринцы. Смотрели, молчали, и если бы их мысли можно было прочитать вслух, они бы прозвучали приблизительно так:

— Вот холера, будто на баб кто чары наслал!..

— Колдун он, что ли? Заехал, сказывали, в Ятовты, двум мужикам жен поменял. Который уже месяц живут пары и, говорят, даже не ссорятся!

— А моя-то жена?! Еще утром была баба как баба, сама над этим Альяшом потешалась, а теперь посмотри, что с ней стало! Будто подменили…

— Магнит у него какой, что ли? Такая власть над людьми! Говорят, даже вожжами охаживает, а они — ничего, молятся на него, целуют ноги…

— И хотя бы из себя видный человек был! А то так… маленький, сухонький…

— Червивый сморчок, от ветра валится!..

Пока мужчины стояли молча, страшевские бабы шалели все больше. С плачем и стоном они падали на колени перед повозкой, били поклоны и что-то говорили, говорили, словно в бреду.

Привыкший к подобным сценам буланчик все время стоял неподвижно, он только постриг ушами на Тивонюкова Рекса. Вдруг конь широко расставил задние ноги и ударил тугой струей в дорожную пыль, обдав женщин брызгами пенистого пива. На это они не обратили внимания, в исступлении все лезли к пророку, целовали ему руки, полы свитки, сапоги, совали благословить детей, снятые со стен и засиженные мухами иконы. Плач, крик, стон стояли над селом.

А меня грызло разочарование.

4

Под вечер того же дня новая волна паломников в Грибовщину затопила Страшево. Солтыс, староста, распределил их по хатам на ночевку. К нам пришли семь женщин из-под Бельска. Отец принес охапку гороховой соломы и разбросал ее по полу в большой комнате. Мама набрала щепочек и растопила плиту. Вслушиваясь в диковинный язык, мы с братом во все глаза разглядывали постоялиц. Они говорили по-украински.

— Подвынься, бо тут мякко — гріх!

— Та й мені тільки жмэня потрібна!

— А я ляжу на голу підлогу!

— Тетки, что есть будете? — спросила мама у старшой.

Женщина попросила кастрюлю и два стакана ячневой крупы.

— Оце тількі будэ істи нашэ бріннэ тіло!

Мама поставила варить кашу и пошла доить коров. Гостьи положили в изголовье свои узелки, стали коленями на голые доски и начали молиться.

Вернулась с подойником мама. Процедив молоко, она заглянула в кастрюлю. Подумала, каша постная, покачала головой и влила в кастрюлю кружку парного молока, затем наполнила кружку еще раз — для Володьки, а остальное понесла опустить в колодец, чтобы утром идти с ним в Городок.

У порога маму догнала Нюрка.

— Тетя, что вы наделали?! Они же клятву давали! — испуганно зашептала она. — От Скробляцкого леса будут ползти на животе…

Но было уже поздно. Богомолки видели, как мама лила молоко в кашу. Поступок мамы их ошеломил. От возмущения они некоторое время не могли вымолвить слова. Затем разом, как по команде, подхватились, быстро разобрали свои узелки. Старшая забормотала заклятье:

Яко исчэзает дым от вэтру,

Яко тает воск от лыца вогня,

Тако да погыбнут бэсы

От лыца любящего бога!

Фу-фу, сатана, сгинь!..

— Фу-фу-фу! — по три раза с отвращением дунули на маму, на отца, на нас с Володькой остальные бабы и, брезгливо обходя плиту, гуськом потянулись на улицу.

Растерянная мама, опомнившись, плюнула нам с Володькой в глаза и стала торопливо протирать их фартуком, словно богомолки облили их отравой. Но этого ей показалось недостаточно. Она выхватила из сундука венчальную свечку, чтобы накапать воску на дверную ручку.

— Не поможет! — авторитетно объявила Нюрка.

— Ты думаешь? — Перепуганная мама совсем потеряла голову.

— Если бы вы раньше закапали! Нужно, чтобы они сами сняли проклятье.

Мать бросилась вдогонку за бельчанками.

— Да погодите же вы, другой вам сварю, невелика беда! — униженно молила она их за дверью. — Вернитесь, разве можно не евши, лю-уди?!

— Оставь, черт их бери! — гаркнул отец. — Не проси, раз они с ума спятили, как их дурной Альяш! Я бы им мазута, каким соломорезку смазываю, в кастрюлю наложил!

Мама не послушалась. Но как она ни унижалась, как ни умоляла вернуться, спать бельчанки легли во дворе под нашей грушей.

Мама долго не находила себе места.

— Испортят они нам детей проклятьем, вредные! — жалобно говорила она отцу, глядя на него с надеждой.

— Выкинь из головы, глупость все это!

— Ой, не скажи! Если бы хоть одна это говорила! — так и этак проверяла она на муже свои сомнения. — Подумай, сколько их было, и каждая бросила по такому слову!

— Тьфу! Заладила свое… скоро и сама начнешь верить! Манька, выкинь это из головы, займись делом, брехня все это!..

— Пра-авда?! — Голос мамы еще дрожал, но глаза уже светились. — Говоришь, не будет ничего?!

— Ты как малая, ей-богу!..

Их обоих теперь стало занимать другое: что делать с кашей? Сами поужинали. Оставить до утра — прокиснет. Вывалить свиньям — каша на молоке, жалко и грешно…

В это время Нюрка вернулась от богомолок и успокоила:

— Ну, слава богу, они, кажется, про вас совсем забыли!

— Да уж будь что будет! — вздохнула мама. — Нюрочка, золотце, ты молодая, съешь эту кашу, чтоб не пропала!

— Что вы, тетка Маруся, я же так файно наелась, картошки с рассолом!

— Ничего, поешь еще раз, что тебе, девке такой, станет! Бери, бери, в ней одного молока сколько!

И Нюрка, обреченно вздохнув, села на порог и опорожнила всю кастрюлю.

— Уф-ф! Аж дышать трудно! — Она поставила посуду на плиту. — Разве на гороховой соломе лечь в той комнате, а то свалюсь еще с лавки! Я теперь как колода.

— Ложись, ложись, солому завтра выбросим! — разрешила благодарная мама.

5

Все улеглись спать, но мне не спалось. Сколько разочарований за один день! Альяш — это же чистый обман, как и обновление икон, и все другое. Нету, выходит, никакого замка в Грибовщине! А вот такие в него верят! На днях дядька Шиман догнал таких же двух бабок и пожалел: «Садитесь, тетки, подвезу! А узлы свои снимите с натруженных плеч, пусть тело отдохнет немного, до Грибова еще далеко!» А они: «Спасибочко, добрый человек, что хоть нас берешь, а торбы уже на плечах подержим, чтобы твоему коню легче было!»

Но больше всего переживал я падение Нюрки.

Питалась она вместе с родителями. Что и как едят взрослые, меня до сих пор не интересовало, я не обращал на это внимание и был уверен, что Нюрка есть не так, как все.

Теперь я представлял, как мой ангел, съев кастрюлю каши на семерых, перекатывается, как бочонок, на гороховой соломе в большой комнате, ворочает влажными эмалированными белками и тяжело дышит; мне было не по себе.

Однажды мама варила крахмал для белья и испортила его.

— Вывали его за сараем, куры поклюют! — послала она меня с горшком.

Оказавшись во дворе, Нюрка увидела на граве синеватый студень и спросила отца, что это такое. Тот как раз был в хорошем настроении.

— Не знаешь? Гэ!.. Кусок тучи утром оторвался и упал с неба!

У Нюрки подкосились ноги. Упав на колени, она стала шептать молитву.

В другой раз мы с ней понесли на луг полотно — белить. Перед тем как разостлать его на траве, намочили полотно в озерце и задержались под тенью ольхи. И стали свидетелями драмы.

В улей с тяжелым взятком возвращалась пчела. Работяга летела прямиком через озеро. Она не рассчитала сил, устала, и ее потянуло вниз. До берега оставалось совсем немного, но пчела уже коснулась воды. Нашла в себе силы пролететь еще полметра, опять коснулась холодного зеркала и беспомощно распластала крылышки на воде. Конец!

Я схватил хворостинку, чтобы помочь несчастной, но тут случилось неожиданное: увидев легкую добычу, бойкий окунек подплыл снизу, в мгновение ока проглотил добычу и… сразу всплыл брюшком вверх.

— Тьфу-тьфу, нечистая сила! — закричала Нюрка. Она перекрестилась, схватила мокрое полотно, крепко взяла меня за руку и бросилась бежать. — Это никакая не пчела, дурень! Это черт! — твердила она, а у самой блестели капли пота на лбу. — Видал, как он клыками рыбу схватил?

Я тоже перепугался. Потом пересилил страх и, отдышавшись, вернулся к озеру. Сучком подцепил окунька и внимательно его рассмотрел. Вранье! Никаких следов от клыков, просто его ужалила пчела. Яд так пропитал окунька, что наша кошка потом долго с подозрением принюхивалась к нему.

Теперь два этих случая припомнились мне перед сном. И уже не волновало, что Нюрка уйдет от нас. Но все-таки стало невыносимо грустно. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы никого не видеть. Я не мог молиться. Чувствовал себя глубоко несчастным, и мир казался таким скучным и неинтересным, что я расплакался.

До моих переживаний никому не было дела. Детские волнения не шли ни в какое сравнение с тем ажиотажем, какой нарастал вокруг имени пророка.

6

На следующий день между Страшевом и Городком мы с братом увидели паломников, поклявшихся приползти в Грибовщину на коленях.

Лица их словно были вылеплены из потрескавшегося ила, в который воткнули серую и рыжую щетину. У ползущих были красные от бессонницы веки, пересохшие, кровоточащие губы, на грязных висках сверкали капли пота. В нос ударил едкий запах грязных, потных тел.

Мы, дети, долго брели за ними. Нам пришло в голову пересчитать их. Оказалось, что по страшевскому булыжнику молотило задубелыми, грязными коленями, оставляя на нем кровавые следы, сто восемьдесят три человека.

Дядька Салвесь выругался:

— Вы что — очумели? Смотрите, дети над вами смеются!

— Фу, сгинь, изыди, сатана, в место пустое, место безлюдное! — прохрипели ближайшие паломники.

Дядька никогда мухи не обидел, но тут и он вышел из себя. Как был с кнутом, влетел в самую гущу — и давай хлестать по спинам, головам, не разбирая.

— Домой, домой, холера вас возьми!.. Домой ползите, лодыри! Дубины стоеросовые, знаете, кто ваш Альяш?! У меня спросите, я с ним девок щупал! Моя кобыла святее… Марш по домам, дурни чертовы!

К нашему удивлению, фанатики как бы обрадовались тому, что их стегают кнутом. На лицах тех, кому досталось от Салвеся, засветилось тихое блаженство. Бормоча молитвы, люди с боязливой радостью, точно Салвесь собирался их щекотать, подставляли свистящему кнуту плечи и ползли, ползли, ползли дальше, и колени их стучали по булыжнику, как клешни раков, которых высыпали из короба на крышку стола.

Богомольцы были с Полесья. Голодные и грязные, они проползли уже около четырехсот километров!