Глава 7 Иудейская война

Итак, фанатическое сопротивление римлянам началось прямо с момента утраты независимости Иудеи.

Оно вылилось в несколько восстаний, самые крупные из которых приходились на 48 и 37 годы до н. э. На время правления Ирода оно было подавлено железной рукой. Сразу после смерти Ирода беспорядки вспыхнули снова, а еще (если мы правы в своей нестандартной датировке «Книги Стражей») через некоторое время среди сектантов явился новый, необыкновенного влияния и силы, пророк по прозвищу Праведник, представлявшийся бессмертным Енохом.

Этот Цадок/Енох, вместе с Иудой из Гамлы, потомком атамана Езекии, поднял в 6 г. н. э. восстание против переписи Квирина. Иосиф Флавий ничего не сообщает нам о судьбе Цадока и Иуды после восстания. Более того, его дошедший до нас текст ничего не сообщает о деятельности секты в 10–30-е гг. н. э.

Это очень странно для текста, который, собственно, и написан затем, чтобы выставить «четвертую секту» единственной виновницей войны. О причинах такого странного упущения мы поговорим позднее, а пока лишь констатируем, что в «Иудейских древностях» Иосиф Флавий возобновляет свое повествование о бунтовщиках в последний год правления Понтия Пилата.

В этот год некий пророк из самарян собрал большую толпу на горе Геризим, «уверяя пришедших самарян, что покажет им зарытые здесь священные сосуды Моисея»[210].

Вместо сосудов толпа наткнулась на римские войска, посланные префектом Иудеи Понтием Пилатом. Толпу перерезали, а Пилат после этого происшествия отправился в Рим, будучи вызван туда Тиберием. Но едва он приехал, Тиберий умер.

Преемником Тиберия в 37 г. н. э. стал Калигула, который очень скоро вообразил себя богом. Не на шутку оскорбленный тем, что евреи разбили воздвигнутый ему кирпичный алтарь, бог Калигула решил воздвигнуть в Храме огромную позолоченную статую самого себя. Статуя, отлитая в Сидоне, отправилась в Иерусалим под охраной трех легионов во главе с легатом Сирии, Петронием.

По словам Тацита, иудеи восстали[211]. Это замечание, слишком краткое, чтобы удовлетворить наше любопытство, заставляет нас искать подробностей в Иосифе Флавии.

Однако нас ждет разочарование. Вместо того чтобы говорить о восстании, Иосиф сообщает нам об исключительно мирном характере протеста. По его словам, «иудеи собрались с женами и детьми в Птолемаидскую долину и трогательно умоляли Петрония пощадить отечественные обычаи»[212].

Здесь мы снова в очередной раз встречаемся с замеченным нами приемом: Иосиф Флавий снова выставляет иудеев в качестве мирных страдальцев, которые подставляют левую щеку, когда их ударили по правой, в то время как Тацит не питает иллюзий по этому поводу.

Так или иначе, делегация тоже имела место, и во главе ее стояли виднейшие граждане. Они разъяснили Петронию и словом, и взяткой, что упорство императора кончится тем, что даже эллинистическая элита будет вынуждена примкнуть к восставшим. Петроний написал императору письмо, в котором просил отсрочить грандиозную затею. Письмо привело Калигулу в такую ярость, что он приказал Петронию совершить самоубийство. По счастью для легата, известие об убийстве Калигулы достигло его раньше императорского приказа[213].

Вскоре после своего восшествия на трон Калигула передал половину бывших владений Ирода в руки своего собутыльника Ирода Агриппы. Агриппа предпочитал править страной in absentia, и всё время истории со статуей он пропировал в роскошных покоях Калигулы.

Он был также приятель и Клавдию — и когда последний стал императором, Агриппа, в добавление к Галилее и Голанам, получил в свое владение также Иудею и Самарию, сосредоточив, таким образом, в своих руках почти все те территории, которые контролировал Ирод Великий.

После этого пятидесятилетний Ирод Агриппа, проведший жизнь в попойках и оргиях при Калигуле, наконец прибыл в Иерусалим. Первым делом он назначил в первосвященники Симона, сына Боэта[214].

Боэт был тот самый богатый александриец, который был назначен на этот пост царем Иродом, к негодованию иерусалимского священства. Назначение Боэта так шокировало рабби, что они потом придумали для его последователей особый термин: «байтусим», т. е. «боэтозиане». «Байтусим» Талмуда, вероятно, было то же, что «иродиане» Евангелий, то есть религиозная партия, которая признавала в идумейских царях еврейских Мессий.

Назначение Симона на пост первосвященника было религиозно-политической декларацией нового царя. Бывший собутыльник Калигулы тоже претендовал на статус Мессии.

Такой Мессия вряд ли мог потрафить фанатикам, и действительно, вскоре некий Симон, «считавшийся особенно глубоким знатоком законов», собрал в Иерусалиме экклесию (собрание), на которой было принято решение запретить царю вход в Храм на том основании, что он не является настоящим евреем[215].

Агриппа немедленно пригласил Симона к себе: по счастливому совпадению, встреча Агриппы и непримиримого религиозного лидера совершилась прямо на трибуне кесарийского театра. Посадив новоявленного аятоллу Хомейни рядом с собой и проникновенно глядя ему в глаза, царь «мягко спросил: „Скажи мне, что делается тут противозаконного?“»[216] Незаконным, собственно, был весь языческий театр — с его кровью, статуями и зрелищами. Но у бедного Симона язык примерз к небу. Царь дал ему взятку и отпустил с миром.

Немного спустя Агриппа устроил на стадионе отстроенного им эллинистического Берита бои, на которых роль гладиаторов выполняли тысяча четыреста преступников — два отряда по семьсот человек в каждом. Можно заподозрить, что немало из этих тысячи четырехсот были те, которые под руководством Симона решили не пускать в Храм иродиан.

«Так он [Агриппа] избавил страну от злодеев», — удовлетворенно заключает Иосиф Флавий[217].

В 44 г. н. э. Ирод Агриппа умер, и после его смерти Иудея снова перешла под прямой контроль римлян. Ее правителем стал прокуратор Куспий Фад. Собственно, это был первый из римских правителей, носивший звание прокуратора — до этого, строго говоря, римский чиновник, управлявший Иудеей, звался «префект».

Переход Иудеи непосредственно в руки киттим мгновенно вызвал восстание. Новый пророк, некто Феуда, вывел своих последователей в пустыню к реке Иордан. Он обещал своим последователям раздвинуть воды Иордана, как Иисус Навин. Вместо разошедшихся вод толпу встретила римская кавалерия. Голова Феуды была выставлена в Иерусалиме в назидание будущим бунтовщикам[218].

Кроме этого, Куспий Фад поймал и казнил некоего атамана разбойников Толомея[219].

Около 46 г. н. э. преемником Фада стал прокуратор Тиберий Александр, александрийский еврей из богатейшей семьи и племянник Филона Александрийского. Впоследствии, во время Иудейской войны, этот необыкновенный человек был начальником штаба Тита во время осады Иерусалима.

Став прокуратором, Тиберий Александр немедленно распял сыновей Иуды Галилеянина, Иакова и Симона. Нам неизвестно, был ли это тот Симон, который при жизни Агриппы созвал в Иерусалиме экклесию, запретившую вход в Храм неверным иродианам, или какой-то другой.

Через два года прокуратором Иудеи стал Вентидий Куман[220]. Вскоре после назначения Кумана в толпе, собравшейся в Иерусалим на Пасху, начались волнения. Один из римских солдат, стоявших в оцеплении на галерее Храма, задрал плащ, показал верующим задницу и пукнул (или, по крайней мере, так сказали толпе агитаторы). Толпа взбеленилась; Куман вызвал солдат; в давке погибло десять тысяч паломников[221].

Сразу после этого несколько бирйоним осуществили удачный экс, напав на кортеж императорского чиновника по имени Стефан[222].

Куман в раздражении отправил воинов разорять близлежащую местность, и один из солдат, войдя в раж, надругался над свитком Торы. Если верить Иосифу, то давление иудеев было так велико, что прокуратор «отрубил виновному голову и тем подавил уже готовое вспыхнуть восстание»[223].

Вскоре новое происшествие подало повод волнениям. Самаритяне убили нескольких галилеян, которых Иосиф называет мирными паломниками. Возмущенные родственники потребовали от прокуратора сурово покарать убийц, но прокуратор отказался это делать, возможно потому, что паломники эти были не так мирны, как это хотели представить галилейские пропагандисты. Впрочем, мы можем охотно согласиться с Иосифом, что проницательное это решение было сдобрено изрядной суммой денег, полученной от самаритян.

Нежелание прокуратора карать самаритян за убийство галилейских бандитов привело патриотов в страшное негодование. Они стали уговаривать «народ иудейский взяться за оружие, перебить врагов и тем отстоять свою свободу, потому что, как говорили они, рабство само по себе уже тяжело и становится совершенно нестерпимым, если связано с глумлением»[224].

На помощь патриотам пришел человек по имени Елеазар бен Динай, разбойничавший в горах уже двадцать лет. Этот человек, которого Талмуд называет милленаристом и кровавым убийцей[225], начал систематическую резню самарянских сел[226].

Резня перешла в войну, война — в восстание.

Подавлять восстание Елеазара бен Диная явился с войсками наместник Сирии Уммий Квадрат. Самого Елеазара он не сумел добыть, зато распял некоего «влиятельного иудея по имени Дорт», который уговаривал народ отложиться от римлян[227].

Первосвященник Анания в цепях отправился в Рим. Куман был уволен с должности за профнепригодность, а прокуратором Иудеи был назначен вольноотпущенник Антоний Феликс, получивший этот пост по той уважительной причине, что он приходился братом самому знаменитому и самому коррумпированному из вольноотпущенников Нерона — Палланту.

Прибыв в Иудею, Феликс решил не размениваться на мелкие взятки и улучшил свое материальное положение одним махом, женившись на Друзилле, сестре покойного царя Агриппы. Браки между иудеями и неверными всегда были предметом особого возмущения ревнителей, и матримониальный успех необрезанного вольноотпущенника вызвал новое возмущение.

Проблему с Елеазаром бен Динаем Феликс решил в два счета: он пригласил его на переговоры, арестовал и отправил на суд в Рим.

По какой-то странной случайности это изумительно простое решение не принесло мира провинции. Ровно наоборот — после ареста Елеазара бен Диная его коллеги перешли к новой тактике индивидуального террора. Иосиф называет приверженцев этой тактики «сикариями», то есть ассасинами, киллерами — латинским словом, происходившим от слова sica, «короткий кинжал».

Сикарии, скрывавшие под платьем кинжалы, убивали своих жертв среди бела дня. Как только те падали, «убийцы наравне с другими начинали возмущаться происходившим и благодаря такому притворству оставались скрытыми»[228].

Первой жертвой этих еврейских моджахедов стал первосвященник Ионатан, убитый в 52 году.

Гибель Ионатана привела к целой эпидемии убийств. «Паника, воцарившаяся в городе, была еще ужаснее, чем сами несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой»[229].

За сикариями появились пророки, «обманщики и прельстители, которые под видом божественного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безумными представлениями, манили его за собой в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения»[230].

В 56 г. один из таких пророков, родом из Египта, привел толпу своих последователей на Масличную гору возле Иерусалима, ту самую, на которую, согласно пророку Захарии и «Деяниям апостолов», должен был снизойти Мессия (Зах. 14:4; Деян. 1:11). Он обещал толпе обрушить стены Иерусалима, как это сделал с Иерихоном Иисус Навин. Вместо обрушенных стен толпу встретили римские легионы, посланные прокуратором Феликсом. Толпа была перебита, пророк бежал[231].

В 58 г. корыстолюбивого прокуратора Антония Феликса сменил корыстолюбивый прокуратор Порций Фест. Очередной пророк, обещавший людям Спасение, повел людей в пустыню, и за ним последовала очередная порция римской кавалерии[232].

В 62 г. еще один пророк возвестил скорый приход Мессии и был сброшен со стены Храма по приказу первосвященника Анании.

Восстания стали эндемическими. Основной их мишенью были, однако, не язычники, а те иудеи, которые отказывались восставать. Те, кто предпочитал рабство, должны были быть принуждены к свободе. Зилоты, рассеявшиеся по всей стране, «грабили дома облеченных властью лиц, а их самих убивали и сжигали целые деревни»[233].

Еще опасней были праздники в самом Иерусалиме. Страна была мала, окружена пустынями и перенаселена. На праздники в Иерусалим стекалось до четырехсот тысяч человек, в основном мужчин. Толпа, охваченная религиозным экстазом, готова была на всё, что угодно. Уход в пустыню фактически означал уход в разбойники, ибо никаким другим способом заработать на пропитание в пустыне было нельзя. Разбойники теперь грабили не просто так, а во имя Господа, и чем больше разбойников и террористов было в стране, тем тяжелей была налоговая доля оставшихся.

В стране царило двоевластие: храмовая верхушка, оказавшись перед лицом эффективного и беспощадного террора, предпочитала просто закрывать на него глаза, что только больше увеличивало власть террористов.

Не следует пренебрегать и экономическим эффектом от общности имущества, введенной праведниками.

Напомню, что основным положением четвертой секты был запрет на уплату налога римлянам. Нетрудно заметить, что этот запрет находил отзыв в душе любого иудейского налогоплательщика даже и по не связанным с Богом причинам. А община в Кумране — можно не сомневаться — налогов римлянам не платила вовсе.

Таким образом, кумранитское обобществление имущества оборачивалось на практике масштабной операцией по уходу от римского налогообложения. Тот, кто вверил свое имущество мебаккеру, мог отныне не бояться сборщиков налогов. Рядовые сборщики налогов в римских провинциях вовсе не были высокопоставленными вельможами. Их социальный статус был не выше участкового милиционера. Если бы такой сборщик осмелился пристать с налогами к мебаккеру, он бы получил кинжал под ребра за оскорбление Бога.

Чем больше налогоплательщиков вверяли свое имущество мебаккеру, тем сильнее и безнаказанней становилось параллельное государство; чем сильнее и безнаказанней было параллельное государство, тем больше соблазна было в него вступить.

Низшее храмовое священство вступало в него поголовно. Прокуратор Феликс, встревоженный таким положением дел, арестовал и отправил в Рим нескольких молодых священников, питавшихся в пути одними фигами и плодами, то есть соблюдавших диету, на которой Адам сидел в Раю. Скорее всего, именно этих священников Иосиф Флавий называет «бедными», то есть эбионим — одним из самоназваний, популярных в Кумране.

Иосиф Флавий, отправившийся в Рим вместе со священниками, сумел не только добиться их освобождения, но и втерся в доверие к супруге Нерона, Поппее. В итоге в 64 г. новым прокуратором Иудеи стал Гессий Флор, назначенный на это место по той веской причине, что его супруга приятельствовала с Поппеей.

Этот фантастический эпизод, в ходе которого параллельное государство сумело добиться в Риме освобождения подрывных элементов, и даже, возможно, способствовать назначению прокуратора (не оправдавшего, впрочем, надежд), был началом конца.

В 66 году Менахем, еще один потомок Иуды Галилеянина, захватил крепость Масаду, находившуюся неподалеку от Кумрана, и двинулся в Иерусалим. Одновременно Елеазар, начальник храмовой стражи и сын первосвященника Анании, запретил приносить в Храме жертвы императору.

Оба лидера восстания — Елеазар, представитель воинственных фарисеев, и Менахем, царь и Мессия еще более ревностных цадиким — были обречены на столкновение между собой, но у Менахема было огромное стратегическое преимущество: это были спящие ячейки зилотов, параллельное государство, сеть, пронизывавшая все города Иудеи и в том числе — Иерусалим, и служившая, собственно, главным источником тогдашних шахидов-сикариев.

Еще раньше, чем Менахем подошел к Иерусалиму, эти ячейки активизировались. Иерусалим был взят изнутри: сикарии вошли в Храм с кинжалами под платьем и устроили там резню. Затем восставшие сожгли архив, в котором хранились долговые расписки. Первосвященник Анания был вытащен вместе с братом из водопровода, в котором они скрывались, и разрублен на куски[234].

Еще не успев начаться, восстание разделилось на две партии. С одной стороны оказалась фарисейская элита, которая хотела свергнуть римлян, но в общем-то не собиралась менять социальный и политический строй. Другую сторону представляли праведники и святые. Они воспринимали эту войну как начало Судного дня, войну против Велиала в составе войска духов под руководством Мессии, грядущего на облаках, и они знали, что эта война окончится не политическим, а космическим переворотом: горы будут плясать, как овцы, небо свернется, как свиток, все, кто не являются праведниками, будут ввергнуты в геенну огненную, а праведники получат вечную жизнь в обновленном мире без болезней и смерти.

Трудно сказать, как развивались бы события, если бы царь Менахем бен Езекия, вступивший в Иерусалим при ликовании праведников и черни, обрадованной сожжением долговых расписок, сумел консолидировать власть в своих руках.

Однако его правление продолжалось исключительно недолго. Второй вождь восстания, начальник храмовой стражи Елеазар, воспользовался боевой тактикой сикариев и напал «на Менахема в храме, когда он в полном блеске, наряженный в царскую мантию и окруженный толпой вооруженных приверженцев, шел к молитве»[235].

Менахем был убит; его двоюродный брат Елеазар бежал в Масаду.

Уничтожив Менахема, Елеазар бен Анания отнюдь не повел дело к миру. Ровно наоборот: он осадил римский гарнизон, и когда тот сдался под обещание сохранить жизнь, вырезал его весь, за исключением командира, который, ввиду такой явной победы Царства Света, проникся его идеями и принял иудейство. Правитель Сирии Цестий Галл повел против Иерусалима Двенадцатый Легион, но был разбит.

Отступление превратилось в кошмар. Партизанские отряды устраивали римлянам засады и осыпали их стрелами с высот. Римляне бежали, побросав «осадные и метательные машины, которые достались иудеям и впоследствии употреблялись против их первоначальных обладателей»[236]. Царство Божие показало себя на высоте: пророчества Даниила и Еноха явно сбывались.

Только после унизительного поражения Галла римляне осознали масштаб бедствия. Подавление восстания было поручено полководцу Веспасиану, получившему в свое распоряжение в общей сложности четыре легиона и еще 55 тыс. союзных войск, выделенных царями Набатеи, Коммагены и Эмессы.

В течение нескольких месяцев Иудея и Галилея были зачищены. Их защитники устремились в Иерусалим, который превратился в единственное убежище и одновременно — ловушку для радикалов. Там-то, по мере того как римская армия не спеша продвигалась к городу, и выяснилась небольшая подробность. Хотя в Свитке войны Сынов Света против Сынов Тьмы и сообщалось, что предводить войском света будет Мессия, пришедший на облаках, в нем не говорилось, что делать, если Мессию убьют в начале восстания.

С началом осады на руководство зилотами претендовали целых трое: некий Елеазар сын Симона контролировал территорию Храма, Иоанн из Гисхалы — часть Нижнего города, и, наконец, Симон сын Гиоры — весь Верхний город и большую часть Нижнего. Из этих троих, по-видимому, только Симон претендовал на титул царя[237].

После гибели Мессии Менахема он некоторое время отсиживался в Масаде, потом вел херем в Идумее, а потом осадил Иерусалим и был впущен в него фракцией, ненавидевшей Иоанна из Гисхалы. Все три фракции резались между собой, что, впрочем, не мешало им убивать всех, кто был за мир с римлянами, а заодно всех, кого можно было под этим предлогом ограбить. «Знатных убивали из зависти, храбрых — из боязни»[238].

Римская армия осадила Иерусалим весной 70 года. В городе в это время царил совершеннейший бардак.

Праведники, избранные для света вечной жизни, обвертывались дорогими женскими тряпками и обвешивались драгоценностями, в полном, впрочем, согласии с обещаниями Свитка Войны, обещавшего Сынам Света золотые копья с богатыми украшениями, и из-под этих украшений «они вынимали кинжалы и пронизывали каждого, становившегося на их пути»[239]. Бежать из города можно было только за деньги, уплаченные воинам света. «Кто давал деньги, того пропускали, только тот, кто ничего не давал, был изменник»[240].

Впрочем, бежавших было не так много. По Иерусалиму ходили пророки, «которые вещали о помощи божьей», и чем более отчаянным становилось положение города, распри, голод и мор, тем больше исступленное население свято веровало в то, что Господь Мессия вот-вот явится на облаках с ангелами и прочей небесной тяжелой техникой.

На Пасху один из праведников, Иоанн, воспользовался жертвоприношением в храме, чтобы избавиться от другого праведника, Елеазара. Сикарии с кинжалами под одеждами проникли с толпой в храм и принялись резать, а так как резать проще безоружных, чем вооруженных, то богачей в храме было перебито гораздо больше, чем елеазаристов. Тем не менее в результате этой резни партий стало две, и когда началась осада, они объединились перед лицом римлян.

Любого, кто был заподозрен в попытке бегства к римлянам, теперь казнили, (разве не предрекал Енох, что «в те дни нельзя будет спастись ни золотом, ни серебром»?), а заподазривали прежде всего тех, у кого было хоть какое-то состояние. «Их обвиняли в желании бежать к неприятелю для того, чтобы их казнить и овладеть имуществом»[241].

Среди казненных праведником Симоном оказался даже первосвященник Матфия, который его же и призвал в город, чтобы противопоставить его другому праведнику Иоанну. Перед этим на глазах Матфии казнили его троих сыновей.

Тех, кто при виде казней не радовался, убивали тоже. «Тех, которые своими стонами выражали сочувствие казненным, без суда и следствия предавали смерти»[242].

К сожалению, если не считать одежд праведников, обвешанных драгоценностями, и крови грешников, которая текла, как вода, никакие другие обещания Еноха не спешили сбываться. Виноградники не рожали стократ, и мера маслин не приносила десять прессов елея. Напротив, запасы зерна, хранившиеся в городе, были сожжены. Иосиф Флавий утверждает, что это произошло в ходе взаимной резни, Талмуд — что бирйоним сожгли запасы нарочно, чтобы принудить людей воевать[243]. Одна богатая женщина по имени Мария была разорена дотла. Когда подступил голод, она изжарила и съела своего сына[244].

Бежавшие из города проглатывали золотые монеты и потом подбирали их из собственных испражнений. Римские солдаты, прослышав об этом, вспарывали беженцам животы. Когда после тотальных грабежей золото у частных лиц кончилось, Сыны Света ограбили сам храм, резонно заявив, что «предметы, посвященные Богу, можно без всякого стеснения употребить на служение Богу»[245].

Наконец в августе храм был взят и сожжен. Римская солдатня, дорвавшаяся до золота и серебра, грабила направо и налево. Жертвы среди мирного населения были чудовищны, потому что один из пророков, ходивших по городу, заявил, «Бог велит вам идти к храму, где вы узрите знамение вашего Спасения»[246]. Там они и погибли.

Главное, что побудило евреев к войне, пишет Иосиф Флавий, было «двусмысленное пророческое изречение, находящееся также в их священном писании и гласящее, что к тому времени один человек из их родного края достигнет всемирного господства»[247].

По мнению Иосифа Флавия, иудеи ошибались в том, что относили это пророчество к своему роду, в то время как оно «касалось воцарения Веспасиана, избранного императором в иудейской земле»[248].