Церковь одна

Церковь одна

Мое знакомство с православием началось, главным образом, со встречи с русской православной традицией. Я буквально на одном дыхании прочитал «Сокровищницу русской духовности» Г. П. Федотова и «С русскими паломниками в Иерусалим» Стэфена Грэхема. Меня сразу пленил преп. Серафим Саровский, о котором я узнал из не совсем правдоподобного, но, несомненно, трогательного рассказа Юлии де Бособр «Огонь на снегу». Однако в том, что касается богословия, решающей вехой на моем пути стал краткий очерк Алексея Хомякова «Церковь одна». По сути, он описывал то самое общение святых, которое пережил я, стоя на всенощной в лондонской «русской церкви»:

«Церковь одна, несмотря на видимое ее деление для человека, еще живущего на земле. (… ) Живущий на земле, совершивший земной путь, не созданный для земного пути (как ангелы), не начинавший еще земного пути (будущие поколения), все соединены в одной Церкви — в одной благодати Божией. (… ) Церковь видимая, или земная, живет в совершенном общении и единстве со всем телом церковным, коего глава есть Христос. (… ) Церковь живет даже на земле не земною, человеческой жизнью, но жизнью божественной и благодатною. (… ) Ибо один Бог, и одна Церковь… «[ [4]]

Позднее, при более основательном знакомстве с православным богословием, я увидел ограниченность славянофильской экклезиологии Хомякова, но тогда я нашел у него именно то, в чем нуждался. Очень помогла мне также статья о. Георгия Флоровского «Соборность Церкви», где природа Церкви предстает как единство в многообразии, по образу и подобию Бога–Троицы:

«Церковь являет себя в единстве. И конечно, это не внешнее единство, но внутреннее, сокровенное, органичное. Это единство живого тела, единство организма. Церковь есть единство не только в том смысле, что она одна и единственна; она есть единство прежде потому, что само ее существо состоит в восстановлении единства разделенного и раздробленного человечества. Это то единство, которое есть «соборность», или кафоличность, Церкви. В Церкви человеческая природа переходит в иной план бытия, начинает новый образ существования. Становится возможной новая жизнь, истинная, полная, целостная жизнь, кафоличная жизнь «в единстве Духа, в союзе мира» (Еф 4, 3). Начинается новое существование, новое начало жизни: «да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино… да будут едино, как Мы едино» (Ин 17, 21–22). Это таинство совершенного воссоединения по образу единства Святой Троицы»[ [5]].

Соборность, продолжает о. Георгий, «означает видение себя в другом, в возлюбленном»; [ [6]] в церковной соборности, и только в ней одной, «находит разрешение болезненная двойственность и напряжение между свободой и послушанием авторитету»[ [7]]. В течение всей последующей жизни я не раз обращался к этой статье, на двадцати одной странице которой нашел для себя намного больше, чем во многих томах.

Именно в то время, когда передо мной начало открываться русское Православие (это было в 1954 году), я впервые поехал в Грецию. Меня совершенно пленил духовный мир Византии. Мне, филологу–классику, прежде всего хотелось увидеть Акрополь, Олимп, Дельфы и Кносс. Поэтому, когда мои спутники включили в маршрут Спарту, я запротестовал: ведь спартанцы были всего лишь атлетами и воинами, не оставившими после себя ни одного памятника. Так стоит ли ради них делать такой крюк? Но в действительности друзья везли меня не в саму Спарту, а в расположенный в трех милях от нее византийский город Мистру. Здесь, к своему величайшему удовольствию, я обнаружил не жалкие останки былой культуры, а раскинувшийся на склоне холма город — улицы, дворцы, монастыри, многокупольные храмы, — и все это на великолепном фоне заснеженного Тайгетского хребта. Живые лики святых на фресках стали, как писал Йетс, «учителями пения моей души».