Время как свобода любить

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Время как свобода любить

Обратимся теперь к нашему второму утверждению. Время в христианской перспективе — это одно из средств, с помощью которых Бог пробуждает и поддерживает нашу тварную свободу — свободу любить. Понятие свободы как Божией, так и человеческой, лежит в основе всего христианского учения о сотворении мира. «Бог воистину пребывает и действует только в свободе, — утверждает Бердяев. — Потому необходимо признать, что свобода сама по себе обладает сакральным свойством»[ [368]]. Как верно заметил Кьеркегор, «величайшее из всего, что дано людям, — это свобода и выбор»[ [369]]. Бог сотворил мир в свободе, и Он благоволил, чтобы сотворенные по Его образу существа тоже были свободны. Триединый Бог, Бог разделенной любви между тремя Лицами, пожелал, чтобы мы, люди, тоже соединились с ним во взаимной любви. Однако взаимная любовь предполагает свободу; там, где нет свободного выбора, не может быть и любви. Любовь нельзя навязать; ее можно только добровольно выбрать. Бог не может принудить нас Его любить. Любовь — это всегда предложение, на которое возлюбленному предлагают дать свободный ответ.

Населив мир свободными личностями, способными своей любовью откликаться на Его любовь, Бог пошел на то, чтобы в какой–то мере ограничить свое всемогущество. Он «отошел» от творения, «отстранился» от него настолько, чтобы оставить ему пространство для любви. Сотворение включает в себя и Божественное «самоограничение», которое живший в XVI веке еврейский мистик–каббалист Исаак Лурия называл словом «ziт–sum», т. е. «умаление» (contraction) или «самозаточение» (concentration)[ [370]]. Конечно, даруя жизнь свободным существам, наделенным правом отвергнуть Его, Бог неизбежно рисковал. Но не будь этого риска, мироздание осталось бы без любви. Как заметил Владимир Лосский, «решение сотворить человека по образу и подобию Божию было неизбежно связано с Божественным риском, но именно в нем всемогущество достигает своей вершины, или вернее сказать, превосходит ее добровольно принятым бессилием. Кто не рискует, тот не любит»[ [371]].

Этот Божий риск, или kenosis, присутствует уже в сотворении мира, но наивысшей точки он достигает в Боговоплощении. Избрав стать одним из своих творений, Творец соглашается быть совершенно беззащитным, всецело и без остатка разделить нашу, человеческую изломанность и боль. Ему было угодно, чтобы орудием нашего спасения стала не трансцендентная сила, а полное бессилие вочеловечившейся природы: «Сила моя совершается в немощи» (2 Кор 12, 9). Таков величайший парадокс христологии — Бог сильнее всего именно в слабости; Он предстает во всей полноте Божества лишь тогда, когда опустошает себя. Это очень хорошо понимал Григорий Нисский: «То, что всесильная сущность смогла снизойти до бессильного состояния человечества, доказывает Его всемогущество явственней, чем величайшие и удивительнейшие из чудес… Его нисхождение к нашей низости есть наивысшее выражение Его силы»[ [372]]. О том же читаем и у Нестория: «Всякое величие вырастает из самоотречения, а не из превозношения себя». [ [373]] Причина, по какой Бог избрал спасти нас не насильно, а лишь с нашего добровольного согласия, состоит в том, что Он нас любит и потому хочет, чтобы мы оставались свободными.

Только в этом контексте свободы и любви полнее всего раскрывается смысл времени. Время напрямую связано с «отстранением» или «умалением» Божиим, оставляющим нам, людям, свободу, чтобы любить. Это, если угодно, «пространство», которое позволяет нам свободно и по доброй воле идти навстречу Богу. «Се, стою у дверей и стучу» (Откр 3, 20), — говорит Христос. — «Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со мной» (Откр 3, 20). Бог стучит, но не ломится в дверь; Он ждет, пока мы откроем. Это ожидание Божие и составляет самый смысл времени. Как сказал о. Станилоэ, «Для Бога время измеряется продолжительностью «паузы ожидания» между тем, как Он постучал, а мы открыли». Бог взывает к нашей свободе: «Кого Я пошлю, кто пойдет для Нас?», — и ждет нашего добровольного ответа: «И тогда я сказал: Вот я. Пошли меня» (Ис 6, 8). Время — это промежуток между Божиим призывом и нашим откликом. Нам, людям, этот промежуток нужен для того, чтобы в свободе возлюбить Бога и друг друга; без него не мог бы начаться диалог любви. На уровне нетварной Божественной свободы взаимная любовь, существующая между лицами Пресвятой Троицы, есть выражение totum simul, предвечной одновременности, поэтому никакие временные промежутки здесь не нужны. Но на уровне тварной человеческой свободы любви нужно учиться, а всякое учение требует времени, о чем мы с вами, в университете, хорошо знаем. Положение, в каком находится человечество, очень точно выразил в своих «Песнях невинности» В. Блейк:

«Мы посланы сюда, чтоб глаз привык

К лучам любви, к сиянию небес. «[ [374]]

Таким образом, время — важнейшее измерение нашей тварной личностной природы, главнейшее условие возможности выбора в пользу любви. Именно время позволяет нам в свободе сказать «да» Богу, именно оно взращивает нашу любовь и помогает нам возрастать в ней. Точно так же следует понимать и смысл пространства: Бог «самоустраняется», чтобы оставить за нами свободу ответить Ему в любви. Это дает нам, по словам о. Станилоэ, «свободу движения…, свободу приблизиться или отдалиться». Вне времени и пространства мы не можем ощутить то самое «между», которое соединяет в любви «Я» и «Ты». И если в повседневной жизни мы зачастую склонны полагать, что время не соединяет, а разделяет, не высвобождает, а сковывает нас по рукам и ногам, то это лишь потому, что мы — часть падшего мира, в котором время связано с тлением и смертью. Но время, пусть и падшее, не только таково; даже нам, в нашем падшем состоянии удается заметить отблески его изначального смысла — «времени даров» и нескончаемого чуда. Время сотворено Богом (а значит, как и все творение, «хорошо весьма»), и потому его невозможно презирать или отвергнуть, но оно должно быть искуплено вместе со всей тварью. Мы устремлены не во «вневременье», а в преображенное время. Правда, в Апокалипсисе ангел возвещает, что «времени уже не будет», и некоторые склонны понимать это как предупреждение о том, что «отсрочки нам уже не дадут», но упразднено будет лишь падшее время смерти (ср. Откр 21, 4). Тем более что там же, в Апокалипсисе, говорится, что в горнем Иерусалиме произрастет «древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой» (Откр 22, 7). Это может означать только одно: в вечном Царстве жизни будущего века порядок циклического времени не упразднится, но будет преображен. [ [375]]

Если смысл времени раскрывается во взаимоотношениях и любви, это значит, что подлинное время — совсем не то, которое механически отсчитывают часы или календарь. Подлинное — живое, личностное, бытийное время, определяется не продолжительностью, а целенаправленностью. Истинное время, kairos, скорее, нежели chronos, не предопределенное движение колесницы по кругу, а непредсказуемые, но всегда решающие моменты возможности, наполненные смыслом моменты открытия, когда, как увидел в «Протоевангелии» Иосиф, время на часах вдруг застывает, ибо в него вторгается вечность. Время — это не просто застывшая и неизменная схема, навязанная нам извне, но, сотворенное заново в нас самих, оно может стать выражением нашего внутреннего «я». Мы живем во времени — и время живет в нас. Мы часто говорим «потратить время», «убить время», но давайте сполна осознаем ценность и других, не менее привычных фраз, напоминающих нам о том, что время можно «найти», «отдать» и «сберечь».