Христианская социология вчера и сегодня (о методологической позиции С. Н. Булгакова) В. А. Бачинин

Христианская социология вчера и сегодня (о методологической позиции С. Н. Булгакова)

В. А. Бачинин

Христианская социальная аналитика восходит к социально-познавательной традиции, создателями которой были христианские мыслители. Она и примыкающая к ней христианская социология развивались как в контексте социально-богословских доктрин Католической, Православной и протестантских церквей, так и в трудах светских мыслителей, руководствующихся принципом единства веры и знания.

Если говорить о христианской социологии как таковой, то она возникла совершенно особым путем. Когда О. Конт выдвинул в противовес тезису социального богословия антитезис позитивистской социологии, то синтез не замедлил дать о себе знать. С особой отчетливостью это обнаружилось в России, где далеко не все социологи сочли для себя возможным работать в русле позитивистской методологии. Ограниченность ее редукционистских схем заставила многих из них обратиться к иным методам социологического познания, не отвергавшим христианского социального и интеллектуального опыта. Среди исследователей, двигавшихся этим путем, были Н. Данилевский, К. Леонтьев, Вл. Соловьев, Л. Оболенский, А. Лаппо-Данилевский, П. Струве, Н. Бердяев, Е. Трубецкой, С. Трубецкой, С. Франк, Л. Карсавин и др. Важное место занимает в этом славном ряду о. Сергий Булгаков.

Русские христианские социологи понимали под социологией совокупность аналитических средств, базирующихся не на позитивистской, а на христианской картине мира, а в человеке видели существо, не только укорененное в природно-социальном континууме, но и подчиненное сверхфизическим первопринципам бытия, суть которых прописана в христианском богословии. В их представлении социальная реальность – это срединная, пограничная сфера, где в разных комбинациях сочетаются сакральные и профанные формы сущего.

Причина привязанности к христианской парадигме заключается отнюдь не в традиционализме или консерватизме мышления. Экономика не может быть универсальным ключом к загадкам политики, права или морали. Марксистская социология, избравшая этот путь, за полтора последних столетия почти полностью истощила свои эвристические ресурсы. Ее участь лишний раз подтвердила необходимость того, чтобы социологический разум умел выходить за пределы социальности. Однако вариантов подобного выхода не так уж много: их всего два. Один из них предполагает погружение в мир естественно-природных детерминант (этой возможностью воспользовались фрейдистски ориентированные социологи). Другой заключается в том, чтобы устремиться в сакральную высь трансцендентных детерминант. Он-то и стал той магистралью, которая открыта для христианской социологии. Последняя ориентирована на критерии в виде тех высших смысловых, ценностных и нормативных абсолютов, которые безусловны для христианского сознания. С ними она соотносит, их мерой измеряет значимость интересующих ее социальных фактов, явлений и процессов. Эти ее свойства отчетливо проступают в социологических штудиях Булгакова.

С. Н. Булгаков о сущности христианской социологии

В конце 1920-х гг. Булгаков преподавал в Богословском институте в Париже. Там в 1927/28 учебном году им был прочитан курс христианской социологии. Этот курс не дошел до нас в авторской редакции. Впоследствии, уже в начале 1990-х гг., удалось опубликовать лишь ту его версию, которая сохранилась в записях студентов, слушавших лекции Булгакова[904].

Главная идея курса заключалась в том, что христианин не вправе игнорировать общественную, практическую жизнь. Не уклоняться от нее, а напротив, обострять свою восприимчивость к ней – вот его обязанность. Отсюда необходимость широкого и углубленного социологического просвещения в современных духовных учебных заведениях. Однако в действительности подобное просвещение в них практически отсутствует. В результате это нередко оборачивалось тем, что многие выпускники, ставшие пастырями, оказывались социально беззащитными, легко сдавали свои позиции.

Развитию социологического кругозора будущих пастырей препятствовало и то, что искусительные социалистические, т. е. атеис-тически-материалистические идеи в духовных семинариях часто просто замалчивались. Разумеется, резонно констатирует Булгаков, пастырям ни к чему слишком углубляться в эту область. Их задача – искать прежде всего Царства Божия. Однако трезвое и честное отношение к острым социальным вопросам политики, экономики, права в их пастырской, душепопечительской деятельности все же должно быть представлено.

На вопрос, из чего должна исходить христианская социология, на что ей следует опираться, Булгаков отвечает однозначно: «Царствие Божие есть единое благо, которое нам надо искать. Господь не царствует по-настоящему в мире, пока князь мира сего в нем господствует. Ныне Царство Божие – не от мира сего. Но это изменится, и тогда Бог будет “все во всем”»[905].

Христианство имеет дело прежде всего с личностью и ее свободой. Однако социология, возникшая в XIX в., считает истинной реальностью не личность, а общество, видя в нем некую самодовлеющую социальную величину.

Разумеется, человеческая жизнь протекает внутри разнообразных сообществ. Несомненно и то, что, кроме личности, существует еще и род. И христианство не отрицает существования родовой жизни. Но беда социологической науки и ее метода, именуемого социологизмом, в том, что их усилиями утверждается особый подход к жизни, когда «погашается личность ради совокупностей». То есть слабость социологического метода в том, что он носит генерализирующий характер, а индивидуализирующее начало в нем практически не представлено.

Как в этом случае быть христианам? Как им, исповедующим ценность личности и свободы, относиться к социологии? Булгаков задается этими вопросами, и сам же отвечает на них: необходимо вырабатывать христианское понимание той «сверхличной» жизни, которая пребывает в центре внимания социологов, далеких от христианства.

Для Булгакова совершенно неприемлемо учение Маркса о том, что личность – это не более чем «рефлекс группы». Но при этом он не собирается отрицать существование общественности как таковой. «Противен христианству, – утверждает он, – не социологический метод, – противна ему дурная, ослепленная метафизика, признающая реальность только одной общественности. Известный социолог Кетле сам был христианином, а не представителем современного антихристианского социологизма. У него мы находим здравые мысли о свободе воли: человеческая личность свободна, и все, что человек делает, он делает от своего лица, как самоопределяющееся существо. Все поступки, образующие элементы социологического наблюдения, личны и свободны – это есть предусловие жизни, ее а priori. Количество самоубийств может рассматриваться статистикой, но самоубийства совершаются в силу человеческой свободы. Социология дает лишь итог действий, не устанавливая их совершения. Наряду с а priori свободы есть а posteriori социальное – среда или необходимость, определяющая возможность и вероятность объективных поступков и понуждающая волю, которая определяется не из своего всемогущества и всеведения (как Бог), а из “жизни”, т. е. из данности. Социальная среда и есть данность. Но на Страшном Суде будет спрошено не о внешней среде, а о самоопределении нашем на основании свободы каждого из нас»[906].

Указывая на психологические, нравственные и экзистенциальные аспекты социального бытия личности, Булгаков указывает на прикладной характер христианской социологии. В его представлении она вплотную примыкает к нравственному богословию и даже может считаться одним из его разделов. В ней есть многое из того, что позволяет ставить практическую жизнь человека перед судом его христианской совести.

Христианское видение социальной реальности Булгакова опирается на несколько принципов.

Во-первых, это принцип приоритета богоцентризма над социоцентризмом. Он означает, что мыслитель обращен к Богу не спиной, как социолог-позитивист, а лицом, душой и духом. Мир, в котором пребывает разум христианского социолога Сергия Булгакова, христоцентричен, неразрывно связан с Христом и христианством.

Второй принцип – это принцип методологического приоритета богословия над социологией. Он означает, что для Булгакова социальное богословие выступает в качестве независимой переменной, а христианская социология – как зависимая переменная. Для мыслителя важнейшим основанием семантических и ценностнонормативных структур христианской социологии, текстовой и одновременно мировоззренческой базой ее аналитических и аргументационных конструкций являлась Библия. Книги Ветхого и Нового Заветов, мысли, высказанные Иисусом Христом и апостолами, труды отцов и учителей церкви, разработки старых и новых богословов воспринимались им как главные источники идей и принципов христианской социологии.

Булгаков видел основную дидактическую цель христианской социологии в том, чтобы предоставить каждому желающему возможность получить представление о действиях Бога в социальной жизни человечества. А это предполагает умение смотреть на жизнь общества с позиций не только социологии, но и богословия. Христианская социология не просто связывает веру и разум, библейские истины с истинами научными, но содействует их взаимопроникновению и превращению в единый аналитический комплекс, позволяющий исследовать проблемное пространство социальной реальности.

И третий принцип – это принцип мировоззренческого приоритета веры над разумом. Булгаков отчетливо сознавал, что работать в русле христианской социологии, не будучи верующим, воцерковленным христианином, невозможно. В понимании этого он был максималистом, для которого мышление и служение составляли единое, неразрывное целое. Главное же предназначение христианской социологии для него неотрывно от предназначения христианства в целом, которое состоит в том, чтобы «открывать истину» (2 Кор 4:2).

Правовая социология: проблемы права, государства и власти

Булгаков выделяет в своем курсе христианской социологии три раздела: «Право и государство», «Хозяйственная жизнь» и «Общественная жизнь в других областях».

Рассуждая о природе государства, Булгаков утверждает, что оно должно служить орудием Бога и Церкви. Но если у народа есть возможность жить под непосредственным Божиим водительством, то лучше обходиться без государства. Если же такой возможности нет, тогда для государства наилучший из путей состоит в том, чтобы исполнять волю Божию. И больше всех преуспеть в этом сможет, по мнению мыслителя, теократическое государство.

Другой тип государства, т. е. естественное («природное») государство, с наивысшей полнотой представлен в Римской империи Августа. Это было хорошо организованное царство от мира сего. Булгаков называет его правовым государством, явившим миру начало права как особую стихию. Если призванием Греции была философия, то призванием Рима стало право.

Цель права одновременно и отрицательна и положительна. Она состоит как в борьбе с анархией и хаосом, так и в сохранении существующего порядка вещей, в устройстве цивилизованной жизни. В Священном Писании торжество анархии связывается с приходом беззаконника антихриста. Право и беззаконие – антиподы. Право – это уважение к закону и ненависть к беззаконию. Уважать закон и ту власть, которая проводит его в жизнь, необходимо, поскольку всякая власть – от Бога. Христос говорит Пилату: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин 19:11). Вместе с тем, юридические законы, меняющиеся и исправляемые людьми, не имеют такого же непререкаемого авторитета, как Закон Божий.

Булгаков обращает внимание на парадоксальное с точки зрения права высказывание Христа в Его Нагорной проповеди: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку» (Лк 6:29). На первый взгляд может показаться, что здесь отрицается сама суть права, требующего соблюдать справедливость и защищать людей от тех, кто пытается ее попрать. «Как будто здесь говорится, что христиане не должны пользоваться правом. Нужно ли видеть здесь отрицание всякого соприкосновения к государственному праву. – Дело в том, что здесь говорится о чувствах и образах мыслей христианина, здесь Господь, стоя выше права, указывает путь “сверхправный”, обращается к внутреннему миру, которого не замечает право, к пострадавшему лично. То, о чем говорит Нагорная Проповедь, может существовать и в жизни права, не как объективная норма, а как личное взаимоотношение. Полнота христианского закона – это преодоление государства в христианской любви христианской семьи сынов Божиих. Это – внутренняя норма, но она не провозглашается как закон для всего общества; последнее имеет иную норму, внешнюю. Осуществление Нагорной Проповеди – дело личного подвига, в котором отвечает каждый лишь за свою совесть, а не за немощную совесть других»[907].

Рассматривая взаимоотношения законов права и Закона Божия, Булгаков обращает внимание на тот трезвый реализм, с которым христиане смотрят на выполнение людьми евангельских заповедей: «Христианство чуждо тупой прямолинейности. Оно никогда не обещало, что все люди будут исполнять закон Христов, и что закон этот будет исключать всякое право. Напротив, Евангелие предсказывает войны и разделения. Необходимо осуществлять нравственный закон и способом государственных законов. Нельзя не наказывать преступника, даже не из любви к нему самому, а из любви к другим. – Государство, конечно, не есть райская норма, а норма в связи с грехопадением. Оно не будет нормой в горнем Иерусалиме. Но пока, на земле, нужна государственная правовая защита»[908].

Церковь не должна навязывать государству какие-либо политические формы. Ее предназначение – следить, чтобы власть имущие были послушны воле Божией. Известно, что в Византийской империи церковные законы ставились выше гражданских. Там господствовал принцип, согласно которому мирские законы, противоречащие церковным, объявлялись недействительными. Но это было возможным только потому, что в византийской государственности было мощно представлено теократическое начало.

Примечательна та оценка, которую Булгаков дал американской демократии. По его мнению, эта форма власти целиком принадлежит к христианской истории. В Америке власть, признающая себя утвержденной Божией милостью, осуществлялась не царем, как это было в истории большинства государств, а народом. Она-то и позволила утвердить строй, высоко ставящий права человека и гражданина как сына Божия.

Социология экономической жизни

В глазах Булгакова экономическая наука, при всем ее высоком самомнении, чрезвычайно ограничена в своем кругозоре и является пленницей как данного момента, так и поставленных ею вопросов. Для него экономический материализм, которым он увлекался в молодости, стал в годы духовной зрелости совершенно неприемлем. Он отдает ему должное, но согласиться со всеми его положениями не может. «Экономический материализм, – пишет Булгаков, – пред страшными вопросами жизни имеет страшную трезвость и смелость. И в его воззрении есть, увы, некая горькая правда. Он имеет в своей основе «зоологическое откровение» человека о самом себе, т. е. сознание падения человека и его глубокого пленения. Но слепота и богоборчество экономического материализма состоят в том, что правду относительную, по состоянию, – он возводит в степень правды по существу, исчерпывающей. Для преодоления экономизма надо его поставить на свое место, подчинить его общей правде о человеке»[909]. Для Булгакова эта правда сосредоточена в словах Спасителя: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф 4:4).

Обращаясь к Библии, Булгаков показывает, как много внимания в ней уделяется вопросам регуляции хозяйственно-экономической жизни. «Эта Божия регуляция есть основной факт: здесь осуществляется правда Божия. В особенности урегулированы землевладение, землепользование, отношения рабов и господ, долговые обязательства, благотворительность и т. д. Господь не погнушался хозяйственной жизнью человека, но благословил ее божественным законом: здесь есть религиозно-нравственная первооснова. Благословен труд, как благословен отдых в 4-й заповеди»[910].

С позиций этой евангельской правды Булгаков и пытается рассмотреть экономическую жизнь человека. Видя слабости экономического материализма, он противопоставляет этой сугубо секулярной позиции собственную позицию христианского социолога, свою концепцию экономической жизни.

Начала хозяйственно-экономической жизни, как и начала всего сущего, заложены Богом. Человек наделен Богом способностью вкушать пищу, вбирать в себя плоть окружающего материального мира и тем самым участвовать в космическом круговращении материи. Еда снимает границы между миром как макрокосмом и человеком как микрокосмом.

Но кроме этой возможности потреблять, человек наделен и способностью производить, созидать, трудиться, хозяйствовать. Бог, Сам будучи Творцом, Созидателем, поставил человека в мире трудоспособным деятелем, работником. «Пятерица чувств делает человека вооруженным к деятельности, и трудовые машины являются как бы органопроекциями этой пятерицы»[911]. А земной мир представляет собой арену трудовой деятельности всего человеческого рода.

Грехопадение изменило характер всей жизни человека, в том числе и характер его труда. Пропитание, легкодоступное в раю, за его пределами превратилось в мучительную проблему, неотступно преследующую человека и едва ли не целиком поработившую его. К труду как к возможности радостного созидания примешалось нечто тяжелое и сумрачное: он оказался связан с нуждой, бедностью и борьбой за существование. Возможность духовной свободы соединилась с тягостным рабством, с пленом каждодневной заботы о пропитании.

Земля за пределами рая была совсем другой, отнюдь не такой изобильной и плодоносной. Бог сурово предрек падшему человеку: «.проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт 3:17–19).

Эта горькая и суровая правда – только часть истины. Но именно этой частью и ограничился экономический материализм. Именно ее он взял за исходную посылку всех своих построений. Однако Бог сотворил человека таковым, что он не вписывается полностью в границы этого предречения. Человек – это не только экономическое существо. Он – не машина, чье предназначение состоит только в том, чтобы работать. Бог дал ему еще и духовные силы, а с ними и способность к духовной свободе, к самоопределению. Если учитывать эту способность человека, то тогда экономический материализм теряет свое тотальное и устрашающее значение. Открывается неоднозначность бытия человека, который может действовать как по законам экономической необходимости, так и в соответствии с заложенной в него способностью к свободе.

Переходя к проблемам экономической жизни нового времени, Булгаков, знакомый с работой М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», отмечает, что христианская вера оказывает сильное стимулирующее воздействие не только на хозяйственную деятельность протестантов. Русские старообрядцы и «сектанты» тоже отличаются высокой продуктивностью своего труда. Мыслитель не исследует причин этой высокой экономической продуктивности. Но уже само сопоставление открывает широкое проблемное пространство для размышлений.

Получается, что традиционные, издавна господствующие в той или иной стране конфессии, католические или православные, приводят к некоторой расслабленности общественно-экономической жизни. Но как только внутри христианства возникает то или иное оппозиционное религиозное движение, то картина меняется. Отделившись от господствующей конфессии, как это было с протестантами относительно католичества, а также со старообрядцами, молоканами, духоборами относительно государственного православия, эти сравнительно молодые религиозные сообщества переживают периоды особой сплоченности и повышенной религиозности. И в этих условиях религиозная энергия их духовных устремлений распространяется на все сферы их социальной, в том числе и экономической, жизни. А это, в свою очередь, порождает высокий и стабильный эффект их хозяйственно-экономической деятельности.

В представлении Булгакова общество – это социальная целостность, которую невозможно воспринять с помощью органов чувств. Социальный организм, как творение Божие, есть чудо. Чудом является и человек, пребывающий внутри масштабного общественного тела, но испытывающий при этом не чувство заточенности, а ощущение свободы. На основании творческой свободы зиждется личное достоинство человека, восходящее к религиозным истокам и чувству бесконечности, питаемому христианской верой.

Религиозное начало играет определяющую роль в социальном самоопределении личности и в жизни общества, включающей в себя социально-экономическую деятельность людей. Трудовую деятельность можно рассматривать как форму христианского послушания, направленную на спасение души. Не только в монастырях, но и в светской жизни труд способен выполнять это свое предназначение, ибо он богосроден. Лишь в предпринимательстве нет этого богосродного начала, что делает его препятствием для спасения души. Этим объясняется распространенный факт жертвования русскими купцами «покаянных денег» в церковную казну – монастырям и соборам. Не случайно Н. Я. Данилевский указывал на антиправославный дух, которым пронизан образ предприимчивого, плутоватого «делателя денег» Чичикова. Для автора известного труда «Россия и Европа» это «герой практической жизни, умный, твердый, изворотливый, неунывающий. Улисс своего рода, только, с одной стороны, лишенный всякой идеальности стремлений».

Религия и экономика связаны между собой множеством непосредственных зависимостей. Так, глубокая религиозность русского народа объясняется целым рядом факторов, в том числе и тем, что деревенский труд на природе гораздо благоприятнее действует на религиозные чувства человека, чем работа на городской фабрике. Заводскому рабочему, в отличие от крестьянина, совершенно чуждо чувство религиозного единения с космическим целым. Далеко не случайно то, что православие утвердилось в качестве духовной формы, характерной именно для восточных народов, существовавших на протяжении столетий в условиях аграрного хозяйства, со слабым промышленным и денежным капитализмом.

Булгаков, разрабатывавший тему мировоззренческих оснований христианской социологии хозяйства, утверждал, что в хозяйственной деятельности творится общее дело всего человечества. В ней масштабно и впечатляюще проявляется космизм человека, обнаруживается его суть и мощь как «космического агента». Вкушая плоды своего труда, человек строит свое тело из космической материи.

Методологические уроки христианской социологии Булгакова

Для Булгакова, смотревшего на возможности социального познания с христианских позиций, существовали только две социологии – христианская и не христианская. Признавая христианскую культуру материнским лоном социологического мышления, он видел в секулярной социологии отклонившуюся, боковую ветвь развития социологического знания. Оторвавшаяся от христианских оснований, уклонившаяся от предназначавшегося ей пути, вышедшая за пределы христианского миросозерцания, она перестала выполнять свое предназначение, утратила способность вести человека к свету истины.

В социальных сферах, как и везде в жизни, действует Бог. А социологическая наука – это теоретическое зеркало, отражающее социальную повседневность. И если это зеркало не отображает самого главного, то это кривое, лживое зеркало. Если в зеркале социологии Божий мир изображается как мир без Бога, то какова цена такой науки? Ее движение напоминает те блуждания, которые выпали на долю лирического героя А. Блока, который был вынужден скитаться среди разнообразных социальных реалий, не поддающихся ни внятным констатациям, ни вразумительным оценкам:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Всё будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,

И повторится всё, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Таков замкнутый круг позитивистских констатаций, из которого невозможно вырваться, если оставаться позитивистом. Существование социологии в этом круге действительно бессмысленно и тускло. Для Булгакова это совершенно очевидно. В свое время он героическим усилием духа вырвался из этого круга и устремился в пространство христианского дискурса. В результате он обрел возможность усматривать то, что от секулярного социологического мышления оставалось скрытым.

Для Булгакова суть христианской социологии сводилась к следующим основоположениям.

1. Христианская социология – это учение о путях «творческого усмирения хаоса», о методах и средствах овладения беспорядком. Оно означает понимание того, что Господь – это Бог порядка. Существуют различные виды порядка, и далеко не каждый из них отвечает христианским критериям. Задача христианской социологии состоит в том, чтобы обосновать необходимость и возможность созидания таких форм социального порядка, которые бы в полной мере соответствовали этим критериям. Все, что противоречит Божьим установлениям и вносит в них диссонансы, элементы разлада, беспорядка, хаоса, подлежит реорганизации, трансформации, упорядочению. Это относится в первую очередь к социальной сфере, к областям экономики, государственности, права и морали.

2. Призвание христианской социологии – не оправдание, а объяснение социальной реальности. Ее суть не апологетическая, а аналитическая. Этим она отличается от социального богословия.

3. Христианская социология выполняет критериальную функцию и позволяет отсекать ложные идейные конструкции, не допускать их участия в социальном познании. Для нее неприемлемы социальные идеи ницшеанцев, марксистов и других теоретиков, пребывающих в состоянии апостасии. Эти идеи не выдерживают требований христианской мировоззренческой экспертизы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.