* * *

* * *

Несколько дней Владыкин не показывался в поселке нигде, несмотря на то, что ласковое весеннее солнце так манило на приятное свидание с ним и со всей оживающей природой. В конторе он молчал на все реплики и комплименты в его адрес, а в общежитии закрывался и впускал только товарищей. В конце недели, придя с завтрака, в своей комнате он застал Танюшку, она с усердием скоблила и мыла пол и окна, так как приближалась Пасха. По распоряжению начальства, ей вменили в обязанность содержать чистоту в общежитии и в одной из контор совхоза. Владыкин, войдя, тихо прошел и лег на свою койку, стараясь ничем не помешать девушке в уборке. Вся картина пережитых Танюшкиных страданий предстала пред ним вновь так, как ему передала одна из конторских сотрудниц, бывшая в тот момент ее защитницей. Девушка не заметила, как зашел и лег на койку Павел и, продолжая уборку окон, тихо запела:

Не тоскуй ты, душа дорогая,

Не печалься, но радостна будь;

Жизнь, поверь мне, настанет другая,

Любит нас наш Господь, не забудь.

Не печалься в тяжелые годы,

Пусть не ропщут на бремя уста,

В жизни часто бывают невзгоды,

Но надейся на милость Христа…

— закончила она этими словами пение…

— Ох! Смотри-кось, вы когда же вошли, а я и не слышу, — спохватилась она, увидев Павла.

— Пой, пой, Танюшка, — ответил он ей, увидев ее смущение. Затем уже тихим голосом добавил: — когда-то и я это пел, пел громко, со слезами, с вдохновением пел для себя и для других, а теперь умолк; но песнь все равно не умолкает, хоть слабеньким голосочком, но поется. Пой, не переставай, — закончил он шепотом, глядя в ее кроткие, по-девичьи стыдливые, глаза.

— Да вы чего-то, кажись, говорите мне, я замечаю по губам, а я ведь ничего не слышу. Мне вот по ушам-то очень больно стегали, с этих пор я только говорить умею, а уж слышать-то не слышу. Ой, да что ж я, забылась ведь…

С этими словами она просто, без смущения, достала из-за пазухи записочку и подала Павлу со словами:

— Умерла моя мать-то вчера, да просила передать тебе записочку, а я ведь неграмотная, не знаю, чего тута, читай!

"Дитя мое! Я закончила свое течение… Иду к моему Искупителю… Ты единственный, кому я открываю свою сокровенную тайну, какую хранила от девичьих лет до старости — иметь сына. Но во всю жизнь не могла представить себе его образа и встретить такого. Сознаюсь, что только при встрече с тобой, мое воображение было полностью удовлетворено, особенно, когда ты, неожиданно для себя и меня, назвал меня матерью. Пусть другая мать родила тебя, пусть другие воспитывали, я встретила тебя, еще обложенного повивальными нечистотами (Иез.16:6), но сознаюсь, что ты именно тот, кого мне так хотелось иметь сыном, пусть даже сыном старости моей. Я не родила тебя, но всю жизнь вынашивала в сердце моем и в желаниях моих, именно такой образ. Не буду, умирая, ревновать, но буду очень рада, если взгляды многих матерей успокоятся на тебе, и многие окажутся, утешенными тобой. Пусть это — будет одним из назначений твоих от Бога.

Отходя к Господу, именно этими словами, я благословляю тебя. Обрадую тебя: в тот памятный вечер, неожиданно для себя и не сознавая того сам, но, как видно, предначертанием Отца Небесного, ты приобрел сразу духовную мать и сестру. Твоя любимая… умерла христианкой. Танюшка остается одна. Пусть она собою напомнит тебе, что наивысшее счастье Бог открывает в потерянной ради Него жизни. Мать".

— Чего? — спросила Татьяна, видя, как крупные слезы катились из глаз Павла, — то-то и я вчерась обплакалась вся по ней, когда ее на погост-то повезли.

Владыкин не выдержал, положил письмо на стол и неудержно зарыдал, упав на колени.

Танечка вначале растерялась, потом поняла, что в этом вертепе они оба остались осиротевшими: она и этот, совершенно неизвестный ей, юноша. Глядя на него, безутешно рыдающего, она поняла, что в умершей старице они оба имели дорогого, близкого человека. Бессознательно, в сердце Татьяны появилось какое-то, непонятное для нее, чувство родства, какого она не имела ни к кому из окружающих. Осторожно положив свою исхудалую руку на голову Владыкина, она так же просто, но сочувственно сказала:

— Ну, чего уж там, хватит убиваться-то, ее теперь не воротишь, надо вот так жить, как она. Чай, и тебе в письме это же заказала. А кто она тебе?

— Мать!

Потом спохватившись, что она не слышит, приподнял с уха платок и громко повторил:

— Так же как и тебе — мать!

Широко открытыми глазами Татьяна взглянула на Павла и сердечно-сердечно ответила, понятное ей одной:

— То-то, вот, и оно… одно сказать — осиротели!

Вскоре в Таскан к одной, из оставленных сожителем-мужем, сестер, приехал (с одного из приисков) неизвестный мужчина. Он оказался законным ее мужем и отбывал заключение вместе с женой за проповедь Евангелия. Сестре же, умышленно, в 1938 году сообщили, что ее муж расстрелян Гараниным.

Встреча была душераздирающей: сестра обнаружив двойное свое преступление, рыдала безутешно, оплакивая свой грех. Ни муж, ни сбежавшиеся соседки-подруги утешить ее не могли, пока она не выплакала все сама. Почти на глазах у всех, примирились, в слезах излили свое обоюдное горе пред Господом и согласились жить вместе. К тому времени уголовное дело Татьяны было пересмотрено и ее, освободив, выпустили за зону так же, как и многих, до "особого распоряжения".

Муж с женою немедленно взяли ее к себе, и она, согретая взаимной любовью, до конца своих дней была им сестрой, матерью и другом. Провожая ее в Таскан, Владыкин сказал ей в дорогу:

— О, сколько могучих голосов при первом натиске скорби умолкло, и в самое лютое время остался только твой слабенький, тихий голосок, но его не заглушили ни северная пурга с ее жуткими морозами, ни дикий произвол и угнетение. Ты пела сердечно, с огнем в душе, и побуждала петь других! О ты, напоминающая о Боге — не умолкай!