* * *

* * *

После праздничного обеда Федосеев пожелал провести Владыкина в канцелярию ВСЕХБ, чтобы познакомить с президиумом, на что Павел охотно согласился. Пройдя на Мало-Вузовский переулок и войдя в помещение молитвенного дома, Павел удивился не только необычному стилю протестантского богослужебного помещения, но и той обширности, о которой он имел представление только по снимкам. Справа, из канцелярии вышел мужчина с приятным выражением лица и, увидев Николая Георгиевича, подошел, горячо поприветствовал его. Федосеев, указав Павлу на подошедшего, отрекомендовал:

— Это брат, Александр Васильевич Карев, теперь служитель братства ВСЕХБ, а это, брат, — указал он на Владыкина, — сын моего дорогого друга, соработника на ниве Божьей, ныне умершего в узах, верного служителя Господня. Павел Петрович долгие годы провел за свидетельство Иисусово на Колыме и теперь, только на короткое время, здесь среди нас, потом опять должен возвратиться туда…

Карев крепко обнял Павла и тут же привел обоих в канцелярию. Проходя мимо приемной, Николай Георгиевич остановил Павла и познакомил его с пожилой, скромно одетой женщиной:

— А вот, наша многострадальная труженица — Шура Мозгова, она здесь работает секретарем.

Сестра очень любезно пожала руку Павла, узнав, что это сын Петра Никитовича.

— Ну-ну, прошу вас, милые гости, будем знакомиться. Брат, Павел Петрович, прошу приветствовать — это брат Малин Петр Иванович, а это брат Моторин Иван Иудович, — отрекомендовал он, сидящих за столом работников ВСЕХБ.

Павла попросили: коротко познакомить присутствующих с бытом колымчан, с условиями жизни и с теми из "своих", кого он там встречал.

— А не знаете ли вы, там, нашего дорогого старца, Кеше Альберта Ивановича? — спросил Павла Карев после того, как он со всеми познакомился. — Он в самом Магадане и занимается музыкой во Дворце культуры.

— Нет, брат, я с дворцами не знаком, равно и со служащими в них, — ответил ему Владыкин.

В это время вошел пожилой человек с реденькой, небольшой бородкой. Павлу его лицо показалось знакомым.

— Яков Иванович! — обратился Карев к вошедшему, — у нас сегодня редкий гость. Познакомьтесь — это с Колымы брат, Павел Петрович Владыкин.

— Вот как, — удивился Жидков, — если с Колымы, то нам есть о чем вспомнить. Приветствую вас, — подошел он к Павлу. — Очень рад вас видеть. Расскажите, брат дорогой, какими путями вы оказались на Колыме, а после Колымы — здесь, мне знакомы те суровые места.

— А где вы там были? Кстати, мне ваше лицо почему-то знакомо, — спросил Жидкова Павел.

— Я жил некоторое время в совхозе Эльген, вы слышали про такой? — спросил Жидков Владыкина.

Павел внимательно всмотрелся в лицо собеседника, подумал, потом с удивлением заметил:

— Эльген?…Подождите, а это не вы там работали в 1940 году, в кабинете агронома Морозик?

— Да, я действительно у него работал, но откуда вам это известно? — удивился Яков Иванович Жидков.

— Мне это известно потому, что летом в 1940 году, когда я вошел в кабинет в поисках работы, вы разочаровали меня тем, что для меня в то время работы в совхозе не нашлось, — ответил ему с улыбкой Павел.

— Милый брат, — обнял Владыкина Яков Иванович, — вот, ведь какие, пути-то Господни, а, действительно, это было так; но ведь вы выглядели тогда совсем мальчиком, потому и принял я вас за энтузиаста-комсомольца.

При этой встрече у всех на глазах появились слезы, в том числе и у сестры Шуры, которая в открытую дверь наблюдала за всем происходящим, а Жидков, продолжая беседу, попросил Павла:

— Брат, Павел Петрович, немного расскажите, как вы оказались там?

Павел, после короткой паузы, рассказал присутствующим историю своего покаяния, свидетельство о Христе в заводском клубе и о последующем за этим, аресте. Яков Иванович, вытирая слезы, еще раз поприветствовал Владыкина, сел и о чем-то задумался.

— Брат, Владыкин, — обратился к Павлу Моторин, а вы не могли бы вашу жизнь описать в мемуарах и частями выслать нам сюда?

— А зачем? — спросил его Павел.

— Как, зачем? — удивился собеседник, но, подумав немного, продолжил, — просто, чтобы все это хранилось, до первой возможности к публикации.

— Обещать не могу, — ответил Владыкин, — по двум причинам. Прежде всего, жизнь моя еще в самом расцвете и будет продолжаться, а кроме того — архив у вас может быть не надежным.

Моторин умолк.

— Павел Петрович, — продолжал Карев, — а я очень желал бы с вами больше сблизиться; да и просьба у меня к вам будет: я напишу письмо, а вы разыщите в Магадане по адресу, брата Кеше А. И., и передайте его ему. Я уверен, что он и для вас окажется дорогим другом, ведь — это милый брат.

— Я очень буду рад выполнить вашу просьбу, — ответил Владыкин.

— Ну, братья, у меня ведь не все, — вступил в разговор Федосеев, — я привел к вам брата, с определенной целью: брат Павел уже испытанный и верный служитель Господа, а на Крайнем Севере много живет, подобных ему, разбросанных христиан, не имеющих возможности возвратиться обратно. Я предлагаю рукоположить брата Владыкина и поручить служение на Севере; ведь — это же чудо послал нам Господь.

Все замолкли, размышляя, а Яков Иванович, подумав, ответил:

— Сейчас, братья, мы разрешить этого не сможем, посоветуемся, а послезавтра брат Владыкин придет к нам, и мы ему ответим.

— Да, наверное, братья, вам не следует затруднять себя этим предложением; я ведь не безработный, блуждающий священник, как это было у Михи, на горе Ефремовой (Суд.17:1), но раб Иисуса Христа, имею от Него служение и связан с Ним договором.

— Нет-нет, братья, — как бы спохватившись, заметил Жидков, — мы не будем говорить об этом, тем более, что у брата Владыкина уже есть свое жизненное назначение.

— Да, Яков Иванович, это так, но у меня есть очень важный вопрос и к вам, — начал Павел и, получив разрешение, продолжал, — вот, Александр Васильевич и вы, Яков Иванович, известны мне еще с ранних лет, как руководители Прохановского союза Евангельских христиан и были арестованы, как служители этого союза. Вас из заключения освободили досрочно, какими-то особыми путями доставили прямо сюда, в Москву; а почему с вами вместе не освободили меня? Меня арестовали мальчиком, за имя Иисуса Христа, я еще не принадлежал ни к какой церкви; мой срок кончился шесть лет назад, а на волю еще не выпускают ни меня, ни братьев, которые там со мною.

— Э, брат, зачем нам с вами говорить об этом, — возразил Жидков, — ведь каждому из нас Бог назначил свои пути и свои испытания.

— Да, Яков Иванович, — согласился с ним Владыкин, — я чувствую, что наши пути с вами, видимо, разные, но кто их нам назначил, увидим дальше.

На этом их беседа была закончена. Выходя из канцелярии, Павел заметил своему другу Федосееву:

— Брат, что-то они скрывают и, хотя их досрочно освободили из тюрьмы, но они не свободны. — Потом, помолчав, добавил, — больше того — написано: "Кто кем побежден, тот тому и раб", а ведь двум господам служить невозможно. Люди, ведь, эти большие, значит, и дела делают немалые, но можно ли то и другое, назвать Божьим?

Конечно, бывает, что сам не раб Христов, а выполняет дело Божье — это восхищает всех; но ужасно, когда раб Божий, а дело делает не Божье. Мне почему-то так хочется обнять их, по-братски: ведь на одних тюремных нарах лежали с Жидковым, одну тюремную баланду хлебали, только в разные двери из тюрьмы мы выходили; как во всем этом разобраться, брат? — озабоченно спросил Владыкин Федосеева, — видно, Бог только откроет, сам не поймешь… Ну, куда ты меня поведешь дальше?

— Поведу, Павлушенька, поведу, — ответил ему Николай Георгиевич. — По таежным тропам ты исходил очень много и, видно, научился не блудить, а теперь, вот, по этим тропам надо учиться ходить и тоже не блудить; а это тропа — благовестника, и проходит она тоже по горам, а нередко, и по долинам. Бог ведь очень высоко ценит ноги благовестника и называет их прекрасными не потому, что они имеют красивые мускульные сплетения или изящны по форме, как у женщин, и обуты в модную обувь — нет. Он называет прекрасными те ноги, которые обуты в готовность благовествовать мир, проповедывать спасение (Ефес.6:15; Ис.52:7).

А теперь я поведу тебя к тем благовестникам, о которых тебе было известно еще с ранних лет; а ты уж сам определяй, как они начали свой путь, и где оказались теперь. Сейчас мы едем к Власовым.

Когда Федосеев назвал фамилию Власовых, сердце Павла всколыхнулось самыми приятными воспоминаниями о давно прошедших временах, когда в их доме началось духовное рождение Н-ской общины: первые живые проповеди Алексея Ивановича, гостеприимство Евдокии Васильевны, стройное христианское пение всей семьи Власовых и, наконец, очаровавшие его детское сердце, декламации Нади, которая, в те годы, была для него идеалом небесной чистоты и красоты.

— Ну вот, мы и подошли, — остановил Павла Николай Георгиевич, в одном из дачных поселков Подмосковья, и, толкнув калитку, они оба вошли в обширную усадьбу Власовых. Первое, что бросилось в глаза вошедшим — беспорядочно разбросанные предметы домашнего обихода. Весеннее солнце, под побуревшим ноздреватым снегом, местами поблескивало в мутных лужицах, а, наспех брошенные зимой, пузырьки, баночки и прочие не нужные вещицы торчали теперь бородавками на осевшем снегу, по всей территории сада и дворика.

Узенькая тропинка, ведущая от калитки к крыльцу, раскисла и, обнаруживая на себе следы редких прохожих, пугливо предупреждала о том, что жителям дома не было особой нужды выходить на улицу.

На стук в дверь никто не вышел. Немного подождав, гости, не без усилия, отворили скрипучую, перекосившуюся дверь и, осторожно проходя прохожую, вошли в помещение, которое когда-то, видимо, служило жителям гостиной. Теперь здесь царил такой беспорядок, что невозможно было судить о назначении комнаты. По полу были разбросаны вещи самого разнообразного назначения, но большинство из них были явно не пригодны к употреблению: грязные миски, бутылки с разбитыми горлышками, ржавые кастрюли — все это, вперемешку с опорками изношенной обуви и тряпьем, лежало по углам комнаты, на немытом полу.

На столе стояла неубранной самая примитивная посуда с остатками пищи. Окна, частью были забиты фанерой или картоном, а уцелевшие — занавешены, пожелтевшими от времени, газетами. На стене висел, потемневший от времени и пыли, текст с надписью: "А я и дом мой будем служить Господу" Взглянув на него, Владыкин вспомнил совсем иную гостиную. 24 года назад она была украшена букетом цветущих роз, стены белели серебристыми обоями, текст сверкал, а на полочках и тумбочках белели кружевные салфетки. Тогда он, впервые в этой семье, услышал, чарующие душу, христианские мелодии.

Если бы не знакомый текст, то Павел не подумал бы, что здесь живут Власовы. В доме не обнаруживалось никаких признаков жизни.

После 2–3 минутного молчания, гости сняли шапки и Владыкин громко проговорил:

— Мир дому сему.

В одной из комнат послышалось движение и, в открывшейся двери, появилась женщина средних лет, с измученным лицом, в сильно изношенном платье и с мелкими перышками на не причесанной голове.

Несмотря на то, что Владыкин, за истекшие годы, видел мужчин и женщин в самых разнообразных обстоятельствах, и научился не смущаться при виде всяких сцен, но то, что он видел теперь, потрясло его душу с особой силой. На его глазах невольно появились слезы, протянув руки вперед, он медленно подошел и дрожащим голосом произнес:

— На-дя!… Неужели это ты?!

— Павлуша!… - все, что могла она произнести, склонив голову и, с плачем, падая ему на грудь.

После первого приступа нахлынувших чувств, Надежда Алексеевна Власова, подняв голову, подошла и к Федосееву:

— Николай Георгиевич… простите меня, я уж просто перестала управлять собой и не подошла сразу поприветствовать вас. Братья, да вы все знаете, знаете, что оба вы так дороги и близки нашему дому, еще с дней юности. Мне очень стыдно видеть вас у себя при таком ужасном хаосе, но… подождите минутку…

При этих словах она, собирая рукой поседевшие волосы, быстро зашла опять в комнату. В это время из прихожей вошел в комнату Алексей Иванович, а вслед за ним, с испуганным видом, старушка — жена его, Евдокия Васильевна.

— Дорогие вы наши, — с причитаниями, обходя мужа, подошла старушка к братьям, — да, как это Бог послал вас к нам, да в такое время, когда мы уже совсем приготовились умирать. Ну, можно ли было подумать, что я встречу вас когда-нибудь, а у нас и посадить вас негде и совершенно нечем угостить. Ведь мы от голода пухнуть стали…

— Мать, да будет тебе уж, слезы-то лить, — вмешался Алексей Иванович — голод, голод, да кто теперь не терпит голод? Мы хоть в лохмотьях, но еще на людей похожи…

И действительно, было трудно представить или предположить Алексея Ивановича с женой (всегда аккуратных, сдержанных, прилично, по столичному, одетых) такими растерянными, беспомощными и в крайней нищете, как теперь.

В комнату вошла Надежда Алексеевна, одевшаяся немного приличней. Павел принялся вместе с ней приводить все в относительный порядок. Разбросанные вещи были сложены в одну кучу и покрыты; стол прибрали и накрыли стиранной мешковиной; расшатанную мебель наскоро закрепили, расставили по местам; поставили самовар; и Павел, успокаивая своих старых друзей, разложил к чаю все, что у него было придержано в чемодане, на такой случай. Через час все сидели за столом и, после сердечной, слезной молитвы, вспоминали ужасы пережитого.

— Господи, да, как это было дойти до такого нищенства? — вытирая слезы, причитала Надя.

— Ну-ну, ты уж немного успокойся, — остановил ее Владыкин, — нищие ходят по улице и просят милостыню, — а вы, просто обедневшие, каких теперь миллионы.

— Павлушенька!… Да только и осталось идти с корзинкой, нищие-то, хоть что-нибудь выпросят, а мы уж какой день голодаем, да, мы-то что, — заголосила опять Надя, — детей совсем нечем кормить. Вот еще вчера сварили какие-то сметки да крошки, да без соли раздали по две-три ложки каждому, и тому рады; остатками еще сегодня детей покормила и в школу проводила, а сами еще и крошки не имели во рту.

Папу, вот, гоним на завод, где работал до старости, там, хоть что-то дают рабочим, а он ослаб и идти не может, говорит, лучше умру у себя, в чулане… О-о-х! За что Бог нам такую кару послал, не знаю. Вот, видите, вместо обеда, чем мы угощаем вас, милые, дорогие наши гости. А это уж самое последнее постыдство — в нашем-то доме, нас гости угощают.

Слушая, Владыкин молча разделил свои припасы, каждому по порции, и видно было, как Алексей Иванович с Евдокией Васильевной с жадностью накинулись на угощение.

— Братья, милые, ведь вы послушайте, какое горе мы пережили за эти годы, — продолжала Надя. После нашего переезда, кажется, все было так прекрасно. Я вскоре вышла замуж, мой муж был инженером и уважаемым проповедником, на нас все смотрели, как на счастливую пару. Папа занимал на заводе самую почетную должность, его часто на извозчике, а вскоре даже на автомашине, привозили домой. Вера с Алешей (брат с сестренкой) учились в институтах, получали стипендии, а часто и зарабатывали от частной практики; в саду и огороде все благоухало и цвело — в общем, счастье в дом лилось ручьями, и многие нам завидовали. Мы с мамой знали только хозяйство и с радостью служили нашим домашним. По воскресным дням и праздникам ходили на собрания и принимали к себе гостей, удивляя их достатком и порядком в нашем хозяйстве. Но увы, так неожиданно, непрошеным разорителем ворвалось к нам горе и, как через разрушенную плотину, прорвалось наше счастье, мгновенно оставив нас.

Во-первых, в 1937 году арестовали моего мужа, и вот уже 9 лет он, едва живым, коротает свои дни на Дальнем Востоке, в неволе. Оставшись с двумя детками, я оказалась никому не нужной, и от темна до темна, на самых черных работах, была вынуждена добывать кусок хлеба. Папа заболел и едва закончил свое трудовое поприще, уж совсем на не завидной должности. Лешу постиг какой-то удар, в результате чего, он стал умственно не полноценным и лег бременем на наши плечи. Сестра заболела чахоткой и, бросив учебу, еле дожив до средних лет, умерла. Отечественная война окончательно разорила наш дом, и мы остались безо всякой надежды, хоть на самое скудное будущее. Через год должен возвратиться из заключения муж, но увы, боюсь, что он никого из нас не застанет в живых, — при этих словах она закрыла лицо ладонями и зарыдала сильно, неудержимо.

Старческим, глухим голосом Алексей Иванович, кивнув головой в сторону дочери, заметил:

— Вот, сколько раз говорил ей: ты распустила себя, что ты сделаешь своими слезами, неужели Бог совсем покинул нас, неужели не осталось никакой надежды на спасение, а где же наше упование?

— Действительно, так, — вмешался Владыкин, — ты возьми себя в руки, подкрепись пищей и слушай; я хочу сказать тебе от чистого сердца, по-дружески, хотя, может быть, и горько, но слушай. Ты сказала: "За что карает нас Бог?" А неужели ты до сих пор не разобралась, за что Бог весь ваш дом подверг такому тяжкому испытанию?

Вы были первыми вестниками живого Слова Божьего в нашем городе. Ваши песни, стихи и проповеди вашего папы вдохнули жизнь в сердца грешников. Ваш дом послужил началом возрождения дела Божия в нашей местности. Но, послужив к возрождению и спасению грешников, вы этих, едва народившихся птенчиков, безжалостно бросили беспомощными, и ради чего? Ради своих прихотей, ради плоти, по своим житейским расчетам. Вы кинулись искать, прежде всего, не Царствия Божьего и правды Его, а все остальное, кроме Него. В результате, вы потеряли и Царствие Божье, и все остальное, вы оказались несчастнее всех человеков. Вы уничтожили горсточку простых, полуграмотных заводских и деревенских христиан, в своем городе, вам хотелось блеснуть вашими способностями перед столичными жителями; но ведь в Москве и без вас было немало проповедников, певцов, декламаторов. Вы там оказались десятыми, между тем, как в нашей общине тогда, были рады каждому вашему слову, стишку, вашей улыбке, просто вашему посещению.

Ваши папа с мамой, посчитали неудобным увядать вашей цветущей молодости среди серых людей, и они, не считаясь ни с чем, кинулись устраивать ваше будущее в столице; а мы тогда смотрели на тебя с Верой (сестрой), как на тех ангелов, что славили Бога на полях Вифлеемских. И, наконец, теперь скажу не скрывая: Надя, вам с Верой вскружили голову столичные женихи, образованные, красноречивые; и вы, вместо того, чтобы доверить свою судьбу в руки Божий, решили устроять ее сами. Вы не посчитались с тем, что ваш отъезд тогда принес нам душераздирающую боль, а мне, тогда еще мальчишке, — невыразимые сердечные муки; ведь мы все, так глубоко, полюбили вас первой, возвышенной любовью. Вы уехали от нас тайно, стихийно, как будто кто гнался за вами, а воли Божьей не вопросили.

А, вот, теперь — итог. Вникните в него. Н-ская церковь после вас возросла и окрепла в десяток раз. Из ее рядов вышли самоотверженные борцы, отдавшие жизнь свою за дело Божие: Петр Никитович и другие братья и сестры. Их дома остались не разоренными и до сих пор, а что у вас? Твое семейное счастье разорено полностью; старички голодными, никому не нужными, доживают в развалинах, рады вот этой груде лохмотьев; у детей безвозвратно потеряна будущность, а страшнее всего — потеряно упование на Господа.

Мы знаем Евангельского блудного сына, но он счастливее вас, хоть тем, что страдал одиноким, вы же — блудная семья. Никому, из всех ваших теперешних друзей, не жалко вас, как мучительно жалко мне. Я рыдаю с вами вместе на ваших развалинах.

При этих словах Павел, действительно, с трудом, сквозь слезы, договаривал слова признания и обличения своим старым друзьям.

— Скажу и я несколько слов, — начал, все время молчавший, Николай Георгиевич. — Я пережил нечто подобное, друзья мои, поэтому ваше горе мне очень близко. Я тоже в тяжелое время гонений на Истину Божию, отрекался от нее, желая укрыться в шатрах нечестия, не гнушаясь греха; но Бог, по великой милости, остановил меня. Я тоже спасал своих детей, желая обеспечить их будущее, но за счет моего упования и служения Господу… Детей я потерял. В их глазах, я оказался отступником, и не знаю, сможет ли теперь кто другой привести их к Господу. Кроме того, они за мою жертву, ради них — ежедневно платят мне презрением и открытой ненавистью.

Но я, еще в начале моего падения, в горячих слезах, раскаялся — и о, счастье! Бог помиловал меня; хотя и сильно наказал, но помиловал. Он возвратил меня к служению, послал других детей, из числа обращенных. Я помилован — вот, теперь тема моих проповедей.

Мои дорогие, глядя на вас и вашу обстановку, я могу засвидетельствовать истинно, что заключение можно дать только одно — для вас все потеряно и потеряны вы сами. Но мы пришли к вам сейчас не укорять и судить вас; вы уже достаточно осуждены.

Мы пришли к вам сейчас сказать, что все-таки потеряно не все, потому что есть на земле Друг безнадежно потерянных, таких, от которых совершенно нечем пользоваться людям. Он до сих пор продолжает разыскивать потерянных — это Иисус Христос, Кому вы служили раньше. Прошу вас, покайтесь перед Ним во всем от начала до конца, покайтесь, с сознанием своей полной вины, и Он восстановит ваш разум, ваши сердца и последовательно вашу жизнь.

— Ох, дорогой Николай Георгиевич! Скольким грешникам я проповедывал это, — сказал старец Алексей Иванович, — но я ведь грешнее их всех. Как стыдно, не могу поднять глаз, но слава Богу, и спасибо вам, — я верю, что Он может (по вашим словам) помиловать меня и домашних моих.

Все встали на колени, а Надя, Евдокия Васильевна, а за ними и сам старичок, в рыданиях, один за другим, исповедывали свой грех и заблуждение пред Господом.

Вечерело. Закат повесил на окнах лиловую кисею, отчего посветлело в горнице, а на умиленных лицах людей, после потрясающих молитв, отпечатывалась радость и свежесть, которая напоминала им, давно минувшие времена возрождения Н-ской общины. Владыкин посмотрел на Надю, ее лицо просветлело настолько, что она показалась ему почти такой, какой он увидел и услышал ее 24 года назад, кажется, только и не хватало банта на голове. Блаженная улыбка скрыла все старческие морщины и на лице дорогой, хлопотливой Евдокии Васильевны. Даже старенький Алексей Иванович выпрямился, застегнул свой, изношенный до дыр, китель, стряхнул с рукава побелку и напомнил того проповедника, когда он проникновенно говорил окружающим: "…Бог всем и повсюду повелевает покаяться".

Бог не замедлил послать милость дому Власовых. К Наде возвратился муж из неволи; и хозяйство постепенно начало приобретать жилой вид. Утешенными и обласканными, вскоре, один за другим, в своем гнездышке, отошли в вечность Алексей Иванович с Евдокией Васильевной и, по их просьбе, были похоронены рядом. Недолго прожила после них и Надя. Перед смертью, как чувствовало ее сердце, она с мужем посетила родные места и насладилась, до полного утешения, общением со своими старыми друзьями: Лушей, Верой Князевой и некоторыми другими, искренне прося прощения, за допущенные в жизни ошибки. По возвращении и она, тихо, без сожаления о своих недожитых годах, примиренная с Богом и своими ближними, отошла на вечный покой. С ее кончиной завершил существование и весь дом Власовых, не оставив после себя никакого следа.