* * *
* * *
После недельного ожидания и отдыха по окончании плавания, получив вещи, колымчане стали разъезжаться по необъятным просторам страны. Павел не мог оторваться от окна вагона, поглощая взглядом, пробегающие незнакомые пейзажи Дальнего Востока, Забайкалья, Сибири. Особенно затрепетало его сердце, когда проезжали город Биробиджан. Как бы отвечая ударам его замирающего сердца, поезд мерно отстукивал колесами на стыках, медленно проезжая мимо тех мест, где в многочисленных схватках жизни со смертью, несколько лет проходила, жутким маршем, его молодость.
Ритм движения поезда будил воспоминания прошлого. Вот город Известковый на замшелом болоте, как серый призрак, выбежал из небытия. Здесь (в 1935 году) сделал он с арестантской сумкой первые шаги по дороге испытания. Через 10–15 минут, цокая буферами, еле-еле продвигаясь на крутом повороте, поезд проходил мимо потока "Хораф".
Теперь он, скованный льдом, покоился под ворохами, наметанных пургой, сугробов, но Владыкин разглядел бы его и ночью. Здесь находил он ключ к не разрешенным проблемам жизни, здесь вдохновлялся на новые подвиги, будучи поверженным в прах от изнеможения. Познавая свое ничтожество, в рыданиях, сливаясь с говорливыми струями потока, он поднимался до великого, недосягаемого; изливал в горести душу перед Творцом и слушал неизреченные слова Его, переполняющие восторгом сердце.
…Но вот и первая фаланга — грозная арена жизни. Подернутые морозным бельмом стекла и прогнившая местами крыша, на бывшем доме начальника засвидетельствовали, что он необитаем, как и ряд других построек. Вдали от дороги, через минуту, пробежал в окне остов русской печи среди большой груды развалин. Павел догадался, что это все, что осталось от избушки. Через час промелькнул, наполовину заметенный снегом, Лагар-Аул, а с ним не похороненные образы Архипа с Марией, теперь уже давно почивших. Неузнаваемо чужой, открылась вдруг перед Владыкиным за туннелем, обновленная панорама города Облучье. Выйдя на перрон, он долго вглядывался в окружающее, но увы, прожитое десятилетие все изменило так, что кроме окружающих сопок, все было иным. Неизгладимыми остались только образы Зинаиды с бабушкой Юлей и вереницы тех, кто были невольными преподавателями в суровой школе жизни: Мацкий, Магда, начальник Ходько, Любовь Григорьевна и другие.
За окном, давно уже позади, осталась дальневосточная тайга с ее вздыбленными горными пейзажами, с причудливыми извилинами серпантинов между сопок. Проплыли необозримые просторы Забайкалья и само озеро Байкал, хранящее таинственное молчание под ледяным покровом. Вновь завыли сибирские метели, обдавая стекла вагонов снежной пылью, одна только мысль утешала Павла, что все это, вскоре, должно смениться ласковой теплотой юга.
В Новосибирск приехали рано; утро встретило стужей. Павлу два-три часа пришлось потратить на вокзале, в многолюдье, для оформления дальнейшего проезда в город Ташкент; но здесь, по милости Божьей (то, что люди привыкли часто называть случайностью), он получил, просто от Господа, номер в очереди, чтобы взять билет до самого Ташкента, но через трое суток. Огромное помещение вокзала было забито передвигающимися людьми, но что ему до того? Он ехал к невесте, а потом к дорогой бабушке и семье. Выйдя в город, Владыкин подумал: "Ведь есть же где-то и "свои", но как найти?" Помолившись Господу, Павел пошел с уверенностью, изучая каждого прохожего, ожидая, что Бог пошлет ему желаемое навстречу. По дороге он увидел православный храм. Жажда услышать и увидеть, что-либо напоминающее о Боге, побудила его зайти туда. Он рассуждал: "Ведь здесь же люди молятся и некоторые — от искреннего сердца".
Войдя внутрь, он увидел небольшую толпу, среди которых выделялись три молодых пары; шло венчание. Павел отошел в сторонку и, склонив колени, долго прилежно молился, забыв об окружающем. По окончании молитвы он заметил, что многие со вниманием и удивлением глядели на него. Воспользовавшись этим, Павел подошел и спросил, не знает ли кто, где живет кто-либо из евангельских баптистов. Ему ответили, что дом молитвы находится на улице Журинской, но днем он там никого не застанет. Тогда к Владыкину подошел подросток и изъявил желание проводить его к своей соседке, которая, по его словам, была баптисткой. Так, спустя одиннадцать лет, Павел перешагнул порог незнакомого ему дома и, увидев женщину, окруженную детьми, с трепетом в душе произнес: "Мир вам!"
С открытой душой и радостным взором хозяйка ответила на его приветствие, вопросительно ожидая дальнейших объяснений. Павел в нескольких словах рассказал о себе, что он с Крайнего Севера, где многие годы пробыл в страданиях за свидетельство Иисусово. Этого было достаточно, чтобы хозяюшка, с восторгом, вторично поприветствовала брата и, предприняв кое-какие хозяйственные приготовления, побежала пригласить своих по вере, из живущих по соседству. Через час в комнате собралось еще шесть человек из молодых и пожилых сестер. Дух Святой так коснулся сердец всех присутствующих и самого Павла, что все, в неописуемом восторге, слушая молодого гостя, умилялись и просидели до вечера. Юноша, впервые проповедуя, почувствовал, как Господь исполнял его силой и мудростью. Это была его первая проповедь, которую он сам посчитал, особой. После молитвы условились сделать перерыв, а позднее собралось на это место почти в два раза больше людей. Из беседы стало известно, что в доме молитвы собрание очень многолюдное, но детей вообще не допускают, не разрешают молодежи декламаций, проповедовать приезжим гостям, молиться за узников, петь многое из старых гимнов. Пресвитером общины поставлен недавно, досрочно освобожденный из заключения, брат Филипп Григорьевич Патковский, а помощником его Артур Осипович Мицкевич. В общине многие видят отступление, а поэтому, кроме собрания, отдельные группы верующих, в том числе молодежь, собираются в удобное им, свободное время по домам. Среди верующих заметно возмущение.
Владыкин был очень удивлен, услышав об этом неслыханном явлении, ничего подобного раньше (в своих общинах) он не знал. Для него понятие об общине — это что-то близкое, родное, святое, связанное с той дорогой любовью, память о которой в нем сохранилась с детских лет. Вечером, на следующий день, когда его привели в собрание, он действительно почувствовал себя очень неловко; несмотря на то, что в собрании он уже не был семнадцать лет, сердце не получило никакого утешения. Пение было очень знакомое, волнующее, поистине родное, но проповеди сухие, безжизненные, молитв очень мало — и какие-то не свои, как он выразился о них. Мучительно волновал душу один вопрос: чего, во всем этом, не хватает? С воплем, он вопросил об этом Господа и тут же получил ответ — огня.
Во время молитвы Павел почувствовал побуждение молиться: Он благодарил Бога за пережитые скорби, славил Господа за милость, молясь о гонимом братстве, об оставшихся на Севере друзьях, о скором пришествии и о готовности к Его встрече. Молитвенный поток, разгораясь, захватил многие сердца, полились слезы.
После молитвы, по окончании собрания Павел призвал всех ко вниманию и передал приветствие от узников Севера. Все стали расходиться, проходя мимо Владыкина, и он чувствовал, что многие глядят на него с отчуждением. Сначала он стоял одиноко, но потом вокруг него образовался маленький кружок, который быстро стал увеличиваться. От кафедры отделился пожилой мужчина и, подойдя к Владыкину, заявил официальным тоном:
— Брат, вы, я вижу, здесь новый человек, и к вам пришлось снизойти; но впредь знайте: молиться за узников можете дома, прежде всего, потому, что не разрешено, так как мы живем в свободной стране, и если и есть какие узники, то это по их неразумию. Негоже молиться и о пришествии, многие понимают это фанатично, как пишет ап. Павел, как будто уже наступил день Господень. Каждый это имеет в сердце своем, кому как открыто, зачем в людях возбуждать к этому особые чувства? Еще объясню вам, насчет привета: здесь принято свое приветствие писать на записке и передавать на кафедру, там прочитают и передадут привет, как полагается. А теперь я хочу вас поприветствовать, как брата, сочувствуя вашим переживаниям, и спросить: какое у вас впечатление о нашем собрании, может чего не хватает в нем; нам разрешили проводить его недавно, после большого перерыва.
Владыкин пристально взглянул в глаза подошедшего, подал ему руку (без целования) и коротко ответил:
— Брат-то, вы брат, но не мне; а не хватает в вашем собрании бича, каким Христос выгнал из храма торгующих…
— Ну… это уж вы напрасно… — начал было в оправдание этот человек, но ему не дали договорить, взяв Павла дружески под руки, "свои" вывели на улицу. Там он почувствовал себя, действительно, в кругу друзей, с которыми провел остаток времени в сладостном духовном общении и получил подробное объяснение о состоянии церкви.
В день отъезда новые друзья Павла, с глубоким признанием искренней любви, посадили его в вагон и тут же телеграфировали (по его просьбе) в Ташкент на адрес Наташи о его отъезде, с просьбой встретить его. Весь путь, от Новосибирска на юг, Павел провел с возрастающим настроением, свидетельствуя окружающим о Господе. Холода, с каждым днем заметнее, уступали ласковому теплу. Проезжая Чимкент, на разъездах, Павел, радуясь по-детски со многими пассажирами, срывал одуванчики и прочие первые подснежные цветочки. Когда же поезд стал приближаться к станции Арысь, где дорога поворачивала в сторону Европы, Павлом вдруг овладело мучительное беспокойство: "Куда я еду? Дома ждет старушка-мать уже десять лет, а здесь, кому я нужен? Что сказали бы добрые люди, если б узнали, что я вместо родной матери, еду к совершенно неизвестным мне людям? Честно ли это? Нет! Вот сейчас поезд остановится; я должен немедленно сойти и ехать в Европу, к матери…"
Мысли так мучительно раздирали душу, что он просто растерялся: "А что же будет с Наташей и ташкентскими друзьями? Ведь я перед Богом и перед людьми дал ей слово жениха; сколько молитв, сколько переживаний, телеграмм; наконец, весь багаж идет на Ташкент; что же делать? Боже мой!" Мысли, чередуясь, одна за другой, так потрясали его, что он вышел из раздумья только тогда, когда поезд тронулся на Ташкент. Последующие три-четыре часа прошли в удивительной тишине, но внутри у него как будто все замерло. В сумерках, мириадами огней, приближался Ташкент: загадочный, неведомый, как и сама будущность. Весь вагон всполошился в сборах, а затем все замерли и приготовились к встречам. Стоя перед открытым окном, "сгорал" в догадках и Павел: "Встретят ли?"
Наконец, поезд, плавно подъехав к перрону, остановился. Лавиной, людской поток хлынул к подошедшему поезду; люди обнимались, целовались; мелькали разнообразием: платочки, шляпки, зонтики, сумки, баульчики, чемоданы, узлы. Затем медленным потоком людская лавина растеклась по широкому перрону и двинулась к выходу. Павел в первые минуты так же напряженно вглядывался в каждое лицо, но увы, все они были к нему безучастны и чужды. Выходил Павел из вагона самым последним, с огромной ношей подарков в чемодане и узлах, когда у вагона уже не было никого.
"Никому ты не нужен!" — "ножом" резанула мысль съежившееся сердце.
Павел долго одиноко стоял около вагона с грудой вещей, пока прошли и запоздалые пассажиры. Затем пошел с большими затруднениями по перрону, лелея в душе надежду: может быть, бегают, ищут… Но когда весь перрон опустел, он, с легкой досадой, молчаливо добрался до склада и почти все сдал на хранение.
С небольшим чемоданом в руке, он долго стоял на углу площади в нерешительности: что делать? Куда идти? Затем помолился и принял решение: искать невесту, ехать прямо к ней.
Прохожие любезно указали ему нужный транспорт, а моросящий дождик поторопил его войти в трамвай. Выйдя на указанной ему остановке, он скрылся в глубине темной улицы, разыскивая нужный номер дома; но увы, дома ему почти не попадались; вдоль всей улицы тянулись глиняные заборы (дувалы), а когда он доходил до калитки, то на его стук, кроме собачьего лая, никто не отзывался. Бесконечной однообразной лентой тянулись вдоль узенького тротуара дувалы. Редкие прохожие испуганно обходили его с ответом: "Не знаю". Наконец, одна женщина, проходя мимо, возвратила его назад и указала ему на калитку домкома (ответственного по домовому комитету), но после долгого стука ему сообщили, что домкома нет. Владыкин возвратился вновь к исходному углу и, отсчитывая калитки, остановился у предполагаемой. Не дождавшись никого на стук, он резко ударил в дверь и вошел во двор. В сопровождении лающего пса, Павел прошел в жилище и застал всю семью за ужином. Все смотрели на него с недоумением, переговариваясь на незнакомом ему наречии.
На заданный вопрос, после некоторого молчания, хозяин ответил, что он нужного номера не знает, не знает и того, под каким номером живут и они.
Прошел час, другой, Павел израсходовал весь коробок спичек, выпрошенный им, у кого-то из прохожих, спрашивал у всех, к кому мог достучаться, но ответа не мог добиться. Не один раз ударялся об низкие потолки калиток, спотыкался в лужах о булыжники, проваливался по колено в заиленные, грязные арыки.
По истечении четырех часов бесплодного искания по неосвещенной улице, Владыкин стал отчаиваться; но решил поискать еще на другой стороне улицы и, к счастью, достучался к русским, которые подсказали, где искать. Уже поздним вечером он уверенно постучал, по его подсчетам, в нужную калитку, но и здесь, кроме собачьего лая, ему никто не отвечал.
— Да, дорого достается мне моя невеста, — думал он и приготовился уже, в отчаянии, перелезать через забор. — Ну что же, Иакову еще дороже досталась невеста, но он не отступал, — утешал он себя, решив еще раз достучаться каблуками сапога. Наконец, через щель в калитку, он заметил, как сверкнул огонек, и кто-то, хлопнув дверью, вышел на его стук.
— Сейчас, сейчас, — торопливо подойдя, ответили стучащему. — Кто здесь? — спросил Гавриил Федорович, отодвинув "глазок" в калитке, (за его спиной показалась Наташа, стараясь разглядеть незнакомца). — А вы откуда?
— Я, издалека! — услышал он в ответ четкий, незнакомый голос. Тут все стало понятно. Открыв калитку, Гавриил Федорович протянул руки к вошедшему.
— Издалека мы ждем… мы ждем издалека, — объявил старец.
Целый поток возмущений готов был хлынуть с уст Владыкина, но, когда он увидел недоумевающие лица Наташи с отцом, с одной стороны — и себя, перепачканного грязью, по ту сторону калитки… промолвил:
— Ждем? А я часа четыре лазил по вашей улице. Пока вас разыскал, всю грязь по улице измерил, спасибо, вот сосед ваш, указал вашу калитку. — Павел, улыбаясь, подал Наташе руку. Так они и подошли к дому. Павел решительно перешагнул порог, открывшейся перед ним двери.
Перед удивленными глазами Кабаевых стоял стройный, высокий юноша: в меховой шапке северянина, с чемоданом в руке, в сапогах, до колен обляпанных грязью, с радостным, вдохновенным лицом.
На какое-то мгновение водворилась тишина. Екатерина Тимофеевна и Наташа, хотя и не обменялись ни единым словом, но в сердце единодушно заключили, что именно таким его ожидали, и именно таким должен быть он — Павел Владыкин.
В доме Наташа порывисто освободила гостя от чемодана и взволнованно сказала:
— Павел, да что же ты не предупредил нас телеграммой, сколько ты промучился. Нас, стоит трудов, разыскать в темноте, да в грязи…
— Как? — начал он удивленно, — ведь я же из Новосибирска дал телеграмму… теперь все понятно, а я чего, чего только не передумал, — виновато заявил он, опустив голову.
— Мы ничего не знаем кроме того, что ты выбыл из порта Нагаево, ну, а телеграмма придет, раз ты ее дал, — тихо закончила Наташа.
Гавриил Федорович, встав рядом с Екатериной Тимофеевной, сказал:
— Павел, я, прежде всего, спрошу тебя: в нашей общине очень много девушек-христианок, и ты совершенно свободен в выборе; вопрос этот очень важный, поэтому, как нам встречать тебя, как желанного гостя или как? Ты волен осмотреться и тогда уж решать свой вопрос…
— Гавриил Федорович, — ответил Павел ему, — я приехал не выбирать невесту, а ехал к невесте! Так, Наташа? — спросил он, взяв обе ее руки в свои.
— Так!… - тихо ответила она.
Все склонились на колени, и каждый из них молился, выплакивая свою душу перед Господом: за все пережитое — от самого знакомства до этих минут счастливого свидания. После родительской молитвы Гавриила Федоровича все встали, и Павел с Наташей поцеловались, поцеловались и с родителями.
— Ну, и я вот пришла, к самому счастливому началу, и я поцелую вас, — возвратясь с собрания, объявила Павлу с Наташей Люба. — А-а ведь там все спрашивают, друзья в ожидании истомились все. Вот он какой, Павел Владыкин… — продолжая разглядывать, держала жениха за руку Люба.
Пока гость умывался и переодевался, накрыли гостеприимный стол, изобилующий самыми удивительными яствами, какие Павел только изредка видел в ранние годы и даже не помнил где. Здесь были грецкие орехи, мед, свежий виноград, яблоки, сохраненные к встрече Павла, и другие азиатские гостинцы. Была уже полночь, когда все сели за стол.
До рассвета семья Кабаевых праздновала эту желанную, Богом данную, встречу с Павлом, обмениваясь многочисленными рассказами из пережитого. Наташа сидела рядом со своим долгожданным другом, как приклеенная, не желая отрываться от него ни на минуту; да ее уж и так никто не трогал. Все, глядя на эту счастливую пару, думали: надолго ли они будут вот так, рядом? Очень уж судьбы их не обыкновенны…
В окне задребезжало стекло от проходящего первого трамвая; собачонка у ворот лаем оповестила о раннем прохожем; а в доме Кабаевых, кроме малых Любиных деток, еще никто и не думал спать. Однако в беседе наступила длительная и вполне естественная пауза: все, слегка опустив головы, предались размышлениям о высказанном и выслушанном, и о предстоящем. Переплетались, судьбы, сформировавшиеся — каждая на своем жизненном поприще. Теперь они встретились здесь, на этом ташкентском перекрестке. Каждый с восхищением вспоминал о своем пережитом.
Сердце Павла съежилось при воспоминании о волнующих, пережитых этапах пройденного пути, и с восхищением теперь замирало перед этим, совершенно непредвиденным, фактом: их судьбы, невидимой, могущественной Рукой, вплетаются одна в другую, образуя чудесный, единый, узорный, брачный венец.
Павел улыбнулся при этом определении венчания; а ведь как удачно мудрость Божия, преломляясь в людских судьбах, назвала брачный союз — венчанием. Действительно, в брачной жизни суждено сплетаться в единый венец двум, совершенно самостоятельным, жизням, в который затем будут вплетаться своими судьбами и детки, а нередко, родители и даже родственники. Для кого-то — этот венец будет венцом радости и неведомым желанным счастьем, а у кого-то — он может на всю жизнь быть терновым венцом.
Владыкин, сохраняя таинственную улыбку (которую вызвали, еще совсем недавние, глубокие волнения), с любовью взглянул на Наташу. Подъезжал ли к городу, бродил ли по улице в поисках и, наконец, переступая порог Наташиного дома, он сильно был встревожен вопросом: а как он примет ее, совсем неизвестную — внутренне, сформировавшийся Владыкин? Какой она уложится в его сердце по первому впечатлению? Не вызовет ли она, где-то в глубине души, хоть искру разочарования? А искра впоследствии, не разожжет ли пламя? Если Наташей, при ожидании, могло руководить только любопытство, то для Павла первое впечатление — это определение, решающее все их будущее.
Мгновенный крик молитвы веры раздался у него в глубине души к Господу, когда он подходил к порогу дома: "Господи, если Ты в целом благословляешь наш союз, то несомненно заложил в наши сердца и это, весьма важное, взаимное расположение друг ко другу". Поэтому он совершенно успокоился, а улыбался теперь от радости, что Господь, при первом взгляде на невесту, благословил его чувством взаимного расположения. У родителей Наташи Павел тоже сразу вызвал самое искреннее расположение, так как для обоих оказался очень приятным собеседником; а Екатерина Тимофеевна безошибочно определила в нем близкого друга, что потом утвердилось на всю жизнь; их необыкновенно сблизил единый взгляд на Слово Божье. Гавриил Федорович нашел в своем будущем зяте единомышленника по многим самым основным вопросам как общего домостроительства Церкви Божьей так и, в частности, жизни поместной Ташкентской общины.
В беседе он пояснил Павлу, что вот уже несколько лет (из-за некоторых отступлений), как он оставил совет служителей общины; трудится понемногу среди молодежи; сама община ободрилась духовно и, вопреки требованиям отступников, старается жить по Евангелию.
Спать им пришлось недолго, Наташа, вместо отдыха, сбегала на завод и, предупредив о приезде жениха, получила освобождение от работы.
Утром, после завтрака, все, во главе с Гавриилом Федоровичем, направились на вокзал получить багаж; по дороге Павел с Наташей приступили к самым необходимым объяснениям:
— Павел, — обратилась она к нему, — я должна предупредить тебя, что с детства у меня зрение неполноценное, это, хотя и не удручает меня, но все же порок; а второе, это ты заметил сам, по нашим семейным разговорам, мы не русские, что ты скажешь на это?
— Насчет национальности, меня предупредили Женя с Лидой, и это было бы важным, если бы ваша национальность составляла существенное отличие, в быту и характере, от русской. Я предпочитаю (сохраняя искреннее расположение к любой нации) хранить неделимые отношения в церкви друг ко другу; но в семейной жизни национальные особенности могут порождать много противоречий, поэтому за лучшее посчитал бы: каждому держаться своей национальности, если к этому не будет особой воли Божьей, как это было у Моисея с Сапфирой, Иосифа и других праведников Божьих.
Ну а, в частности, твоей национальности: она если и осталась, то только в воспоминании о ваших далеких предках, поэтому я совершенно свободен.
Насчет зрения, Наташенька, Господь о нас, видимо, позаботился заранее, моего хватит на двоих для дальних кругозоров, а на ближние кругозоры и твоего достаточно.
— А как ты смотришь на мою многолетнюю связь в прошлом, с Яшей Недостаевым, это не смущает тебя? — продолжала Наташа.
— Об этом я много думал, находясь в тайге, и вник во все подробности, о каких мне рассказала Лида Комарова, — ответил в, Павел, — и скажу следующее: если бы твоя связь началась в более зрелом возрасте и в течение ряда лет поддерживалась бы непосредственным общением с Яшей, и если бы причиной разрыва была не его измена, а какие-то другие обстоятельства, принудившие вас к этому, независимо от ваших чувств, я в категорической форме отказался бы от союза с тобой, потому что в твоем сердце я мог бы быть, в лучшем случае, гостем. Но измена одной стороны, у потерпевшей стороны, искореняет любовь без остатка. Кроме того, твоя любовь к Яше началась в незрелом возрасте, в шестнадцать лет и, не имея непосредственного общения, была платонической, беспочвенной, неукоренившейся; и я верю, что от нее у тебя не осталось и следа.
— Да, Павел, это так, но я признаюсь, что так глубоко думать не могла; это не только интересно, но и очень важно. В таком случае, — продолжала Наташа, — что ты скажешь тогда о нашем союзе с тобой? Ведь мы обменялись нашими чувствами только в переписке, не видя друг друга?
Павел, подумав, ответил:
— Ну, что скажу тебе на это? Тебя я действительно люблю, верю и в твою любовь; но нашу любовь мы получили от Бога как дар по вере и молитве, и что в ней самое ценное — она не делает нас взаимно рабами, это любовь не слепая, мы можем даже и теперь видеть недостатки друг друга. Наташа, ты разве не видишь и не радуешься тому, что мы не ослеплены друг другом, но любим совершенно умеренно?
— Вижу и радуюсь, — ответила она, — и надеюсь, что именно такая любовь, может быть до конца перспективной, глубокой и обеспечивающей полное единодушие по всем вопросам духовной и материальной жизни.
— Ну, а теперь у меня будет несколько слов к тебе, — обратился Павел к Наташе. — Прежде всего, милая моя, ты себе ясно ли представляешь, с кем собираешься соединить свою судьбу? От юности я дал обет: служить моему Господу безраздельно — другой цели, как до конца быть верным Ему, у меня нет и хочу, чтобы и не было. Я желаю, чтобы Божий принцип в моем хождении перед Ним исполнялся буквально, практически; "Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам" (Матф.6:33).
Больше десяти лет я уже прожил в неволе, теперь тебе предстоит жить со мной в неволе, а будущность… — сокрыта у Бога. Ты себе ясно представляешь, с кем тебе предстоит разделить жизненное поприще?
— Да, я готова, и еще от ранних лет желала этого, если на то воля Бога, быть женой проповедника, — подумав, кротко ответила она.
Остаток пути они шли молча, обдумывая все высказанное, при этом оба чувствовали, что Господь, действительно, так издавна, готовил их, каждого друг для друга, в благословение.