* * *

* * *

В Усть-Омчуге приняли их очень радушно, разместили в рубленом бараке с товарищами по отделу. Добродушно пожимая руку, познакомился с Владыкиным и начальник отдела Николай Сергеевич, когда они явились в управление — и тут же, указав на стол для занятий, снабдил Павла всем необходимым для работы.

Отдел был полностью укомплектован мужчинами и женщинами, которые, как Павлу казалось, были погружены в свои занятия, они как будто и не заметили пришедшего пополнения; но, знакомясь с обстановкой, он заметил, что их тщательно изучают новые коллеги. Некоторые из мужчин, с которыми Павел встречался в разведрайоне или полевых партиях, подошли и любезно поздравили его с новым назначением. Все это было для него совершенно ново, так радовало душу, что он, наконец, после долгих и тяжких мытарств попал "в люди".

Смутно ему вспоминались краткие дни, проведенные семь лет назад на Дальнем Востоке, в Облучье, но там были люди совершенно другие, лагерники.

Здесь же, он был очень доволен, что попал в это ученое общество. Одни — любезно знакомили его с новыми приемами работ, другие — охотно, с уважением исправляли ошибки, третьи — ободряли перед предстоящими трудностями, подчеркивая способности Павла. С первых же дней он почувствовал себя неотъемлемой частью веселой семьи. В перерывах, когда начальство уходило "наверх", все общество принималось любовно подтрунивать над стыдливыми холостяками, или все замирали, слушая, душу захватывающие, таежные эпизоды загорелых полевиков. Часто в такие разговоры невольно втягивалось и начальство, подчеркивая, что и они чем-то богаты. Или всем обществом обрушивались на, закутившего от неудачи, женопоклонника.

Бывали случаи, когда приходили коллеги и из других отделов, и понурив головы слушали печальные новости, постигшие того или иного сотрудника, утратившего близких и родных на фронтах войны. Особенно приятно было видеть, как кто-либо из сотрудников делился дорогими гостинцами: или полученными с материка, что было значительно реже, или дарами тайги — в виде копченых или вяленых хариузов, форели или белорыбицы. Снабжение было строго лимитировано, и холостяки-одиночки жили, почти впроголодь.

Как-то, перед новым 1943 годом, в отдел "сверху" (начальник управления с заместителями находились на верхнем этаже) Николай Сергеевич привел нового сотрудника. Это был мужчина, в одних годах с Владыкиным. Его изможденное лицо и выцветшая арестантская куртка говорили о том, что он не совсем здоров и только что вышел из лагерной зоны. Но кроткое выражение глаз и бархатный приятный баритон, каким он непринужденно владел, невольно располагали к себе, даже при первом соприкосновении с ним. Со всеми он был в меру любезен, прост в обращении, ненавязчив. Как и всем, ему тоже было отведено соответствующее место и выдано надлежащее пособие для работы.

При ознакомлении с материалами и в беседе с Николаем Сергеевичем, по некоторым вопросам он дал свою оценку и замечания, что начальником было охотно принято.

Из этого Владыкин и сотрудники заключили, что новичок — мастер своего дела, и это подтвердилось в этот же день. Знакомиться с ним пока никто не решался, а он не спешил объявить себя. Только Николай Сергеевич в обращении с ним, назвал его Евгений Михайлович. Из-за тесноты в отделе, Владыкин и некоторые из сотрудников были помещены для работы по месту жительства. Ввиду этого, знакомство с новичком отодвинулось на какое-то время. Но однажды, зайдя в отдел, Павел попал к раздаче писем с материка. В числе первых, он с жадностью набросился на кучу, сложенной на столе, корреспонденции, но увы: перебросав все, он ничего не нашел в свой адрес. Потрясенный разочарованием, Владыкин подошел к Лазаревичу и с огорчением высказал ему:

— Я же говорил вам, что это была очередная шутка, распространенная здесь, никаких родных, никаких телеграмм… — все это какой-то весельчак умело подделал, а теперь наслаждается страданием моей встревоженной души… Изверги и больше никто…

— Да подожди ты, проклинать всех направо и налево — ведь это же не из Москвы в Ленинград, а в Магадан, да еще в наше захолустье, — уговаривал его Лазаревич, — письма неделями лежат в ожидании парохода, потом океан, сортировки — туды да сюды… не торопись, получишь! Ишь, как загорелся!

— Да, что загорелся… конечно, загорелся, но ждать-то чего? Ведь уже почти полгода…

— Ну, как хочешь! — махнув рукой ответил ему Лазаревич, — тут своего горя не обдумаешь; живи, как знаешь.

Получив задание, Владыкин подошел к двери, намереваясь возвратиться в общежитие. В это время дверь отворилась, и с маленькой стопкой запоздалых писем вошла сотрудница.

— Комаров Евгений Михайлович! — огласила она во всеуслышание. От окна, быстро поднявшись, торопливо подошел новичок и, приняв пачку писем, с радостью отблагодарил улыбающуюся женщину.

— С самого Бутыгичаги ходят за вами, смотрите накопилось сколько, хоть бы поделились с обиженными, — смеясь, указала она на Владыкина.

Павел, услышав фамилию — Комаров, без труда вспомнил Солнечное озеро и надпись на стене — Комаров Ж. В это время новичок взглянул непроизвольно на Павла и тут же погрузился в чтение писем.

"Неужели это он?" — думал Павел, выходя на улицу.

Возвратясь в комнату, он был глубоко взволнован по двум причинам: прежде всего потому, что до сих пор не получил из дому никакой весточки. Во-вторых, новичок был не кто иной, как тот самый Женя Комаров, который сделал в сторожке надпись: "Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит".

Все это так растревожило, утомленное от бурных переживаний, сердце Владыкина, что как он ни старался, но работать не мог. Радостные мысли о Комарове, с одной стороны, и обида на отсутствие писем, с другой, затуманили его сознание, и он не заметил, как за окном раздался гудок на обед. Похрустывая снегом, сотрудники пробежали на обед.

— Владыкин! Тебе письмо лежит в отделе, — проходя по коридору, постучал ему в дверь Лазаревич.

— Если письмо мне, так почему же вы не захватили его, — открыв дверь, с недоверием возразил Павел.

— Опять не веришь, — уже раздраженно ответил ему коллега. — Ну, так понимаешь ты или нет? На штампе стоит город Н. а в обратном адресе Владыкина Лукерья — это что, брянский медведь, что ли? А не взял я потому, чтобы ты сам сбегал.

Услышав это, Павел впопыхах набросил на себя одежду и, не помня себя от волнения, выбежал в управление. Но одна из сотрудниц, зная переживания Владыкина, захватила его письмо и, еще у дверей общежития, торжественно вручила Павлу.

— На, Фома неверующий!

При первом взгляде на конверт, руки Павла затряслись так, что едва удержали письмо. Материнским почерком, карандашом было написано: "Павлу Петровичу Владыкину". Нахлынувшее чувство потрясло сына-отшельника и бросило на подушку. Ободрившись после первого рыдания, Павел, открыв конверт, прочитал: "Сыночек мой, прасти меня… Как получили ат тибя письмо не перестаю плакать. В слезах вся прибегла и Полюшка, вся трясетца…

Лушь! Пасматри, никак Панька-то прапащий нашелся. Только он ли? Может Петя?… Вот и деньги-то 700 рублей прислал. Я как увидела все это, так до сих пор все из рук валитца… Саапщитыли эта или отец. Ребята все живы, рады, рады не знаю как… Илюшка да девки-то все рвутца, мамк дай адрес напишем, а я гаварю пагадитя егазитца-та еще не знаем сами кто, можеть и об отце обманули, что умер. А бабка как услыхала, так волосы на себе рветь. Неужели жив?… Как все равно с ума сошла, плачеть и плачеть, да и мы-та все слезами извелись. Сыночек, ты уж прасти миня, за глупость. Если эта ты, то пришли приметы тваи на голове. Храни тибя Господь. Мать".

Владыкин, ободрившись от приступа радости, тут же написал матери ответ. В письме он вразумлял ее, что это сын Павел, что про отца он ничего не знает. "Да и посуди сама, мама, — написал он, — кому ты нужна, старуха, чтобы тебе выслал кто-то семьсот рублей денег". Да и приметы, какие были с детства, описал и тут же выслал еще тысячу рублей. В заключении дописал: "Поцелуйте и утешьте бабушку, пусть молится и ждет".

К удивлению Павла, с последним пароходом пришел ответ:

"Сыночек ты мой милай, нинагляднай ты мой… Сердце мое выпрыгиваеть из грудей… Данеушто жив, ты, гаремышнай мой… Как глупенька бегаю по соседям с письмом-та тваим… Все диву даютця, услышав пра тибя… Верущи-та все зашивилились… Все мы с нитирпеньем ждем тибя. А рибяты целай пакет тебе шлють… Бабку-та в Пачинки увезли, больна, голат у нас… Как услыхала про тибя, так ат иконы-та не отходеть, знать на ты-щи поклонав бъеть Иверской Божьей матери да Николаю угоднику. Сыночек, все мы ожили, хоть головы-га подняли. А втаро-го-та про каво думали, про отца. Хоть и сапщили мине, что умер, а сердце-та все ждет. Господь с табой… ждем. Мать".

Так после шести лет у Владыкина, к общему ликованию, восстановилась переписка с родными. С Лушиным письмом Павел получил целый пакет и от ребят. Старшая сестренка в первом же письме описала все подробно, а с письмом выслали и фотокарточки.