* * *
* * *
Вокзал. На перроне, под нахлобученным над окнами здания навесом, царило оживление. Разодетые по-весеннему, с букетами первых цветов, в разные концы суетливо бегали и отъезжающие, и провожающие. В стороне от потока стоял Павел Владыкин, с ним — Гавриил Федорович и Наташа с подругами.
— Ты что улыбаешься, Павел? — спросила его жена.
— Да ведь, надо же быть такому совпадению, — ответил он, — ровно месяц назад, на этом самом месте, я стоял одиноким, никому не нужным, незаметным. Таким чужим, нелюдимым, смотрел на меня, как-то подозрительно, этот же самый Ташкент, вот этими окнами из-под навеса, — указал он на здание вокзала, — а теперь он, смотрите, какой, наш Ташкент: сияющий, цветастый, жизнерадостный; да и люди, смотрите, как они любопытно осматривают нас, будто мы им свои, не хватает только рукопожатий и поцелуев.
— Павел, — улыбаясь, ответил ему тесть. — Ташкент был тогда наш, но не твой; ты смотрел тогда на него подозрительно, и он на тебя так же; у тебя на душе было пасмурно, и он на тебя брызгал дождем. А теперь — стоило в твоем сердце проглянуть солнцу радости, как все стало родным, приветливым, тем более, что с тобою также стоят те, кто обнимут тебя и поцелуют.
После первых двух послесвадебных недель, Владыкин поторопился ехать в Россию, чтобы утешить родную мать. При всем их старании, пропуска (на выезд Наташи вместе с ним) выхлопотать не удалось; и как бы тягостно ни было, но вынуждены были провожать Павла одного. Пусть эта разлука была кратковременной, без каких-либо угрожающих последствий, но она была вынужденной, нежеланной, весьма тягостной для Павла с Наташей, и выглядела каким-то тягостным предзнаменованием будущего.
Когда позвонил сигнал отправления, Наташа обняла мужа и отпуская, вытирала первые слезы расставания. Павел, стоя в тамбуре вагона, с чувством глубокой скорби глядел на первые слезы жены и думал: "А сколько их будет впереди!" Конечно, разлука была нежеланной, но он верил, что в их жизни случайностей быть не может, и Бог несомненно знает все; поэтому смирился; ободрились и провожающие. На третьи сутки путешествия пустынные пейзажи казахстанской степи сменились лесами, русскими селами, городами. Павел, впервые спокойно, сидя у окна, с наслаждением изучал русскую природу; тихая радость овладела его сердцем. Все его мысли были поглощены предстоящей встречей с матерью, родственниками и с дорогой, любимой бабушкой Катериной.
Как-то неожиданно, в окне замелькали окраины города Рязани, а через несколько минут сердце вздрогнуло от внезапной картины: рядом с вагоном выросла вдруг высокая тюремная стена, а за ней знакомое очертание двух тюремных башен, известных ему, как башни смертников. Зрелище медленно прошло перед глазами Павла, так что он успел разглядеть, кроме башен, и само здание тюрьмы, в мрачное подземелье которой, его завели 11 лет назад. В памяти невольно предстали картины прошлого: первые дни, когда он, так робко, входил за порог тюрьмы; потом состязание со следователем; камерные будни; свидание с матерью и бабушкой.
Теперь, 11 лет спустя, он возвращался мужем, с редкой проседью на висках.
Павел неторопливо стал собираться на выход, а грудь от волнения гудела колоколом. Гостинцами был набит чемодан и всякие сумки. Всю тяжесть Павел сдал на склад и с легкой ношей зашел в здание вокзала, чтобы привести себя в порядок.
Остановившись перед большим зеркалом, он невольно посмотрел на себя.
Павел не помнил, когда он так внимательно осматривал себя в зеркале, как теперь. Он заметил удивительное сочетание: на фоне сохранившейся, кажется, совсем не тронутой молодости — искусно вотканные, серебряные нити из ответственной, строгой зрелости. Во всем этом он видел следы чудес, совершенных могучей десницей Спасителя, под охраной Которого он прошел эти 11 лет.
В город он пожелал пройти пешком и по дороге вглядывался в лицо каждого прохожего, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, но увы, ему встречались совершенно новые лица.
Вступая на окраину, Павел остановился: перед ним, сбоку, лежала груда ржавого металла, некогда служившая противотанковым сооружением. Прямо уходила в город улица, по которой много лет назад прошли, под обнаженными саблями, отец с матерью, а позднее, и сам он, под усиленный истошный лай охранных псов — все осталось по-прежнему…
Город встретил его фанерными заплатками разбитых окон, побуревшими кирпичными ребрами облупленной штукатурки зданий, неубранными, беспорядочно наваленными, почерневшими сугробами и оглушительным победоносным шумом наступающей весны, криком вороньих полчищ. Павел, глядя на город, слегка покачал головой и подумал: "Эх ты, старина, одиннадцать лет назад ты провожал меня собачьим лаем, обрекая на гибель, но вот мы опять встретились здесь, на этой окраине. Оба вышли мы из смертельного боя за жизнь, за будущее. Ты угрожал мне погибелью, но сам вышел перебинтованным и едва живым. Я же, милостью Божией, возвращаюсь победителем, цел и невредим, и хочу примирения с тобой, потому что ты родной мне, и я тебе не враг".
С улыбкой, под впечатлением этих бурных мыслей, Павел бодро зашагал по знакомым улицам родного города. Вот и заветная дверь, и каменные истертые ступеньки, на которых одиннадцать лет назад, отец обнял его последний раз.
Сердце, не таявшее перед смертями, теперь сжалось в комок. Дрожащей рукой Владыкин ухватился за железную скобу и потянул к себе. Дверь послушно, со скрипом, отворилась, и он, войдя в неосвещенное помещение, закрыл ее за собой. Пройдя (по старой интуиции) в темноте, он привычно открыл дверь в жилое помещение, затем еще одну дверь и оказался в знакомых стенах родного дома; вся семья, как никогда, была вместе. Лукерья Ивановна сидела у стола с клубком ниток. Илюша чесал подбородок кота, сидя на лавке, Оля с Дашей любовно о чем-то перешептывались на своей кровати в углу. Рита теребила девушек, добиваясь от них отличных отметок, за какие-то, ей одной понятные, каракули.
В первое мгновение Владыкин никого не узнал. Первое, что мелькнуло в сознании Павла: "Ведь это моя семья, — а при взгляде на старушку, — а это она… — мать".
В горле застрял комок, он ничего не мог сказать. Его о чем-то спросили, он что-то ответил, затем комок подкатил сильнее, брызнули слезы; в комнате кто-то крикнул:
— Ма! Да это же, Павел!!!
Луша неистово вскрикнула и, обхватив шею Павла руками, забилась в рыданиях…
Истеричные крики матери превратились в сплошной вопль, сын бережно приподнял ее со стула, аккуратно подвел к кровати и уложил в постель; потом сел рядом с ней, успокаивая:
— Мама, да до каких же пор, мы будем убиваться от горя; сам Бог подарил нам эту встречу, в этот ли день нам плакать? — "Сей день сотворил Господь для нас, возрадуемся и возвеселимся в оный" — так написано, хватит плакать — будем радоваться…
Луша как-то сразу остановилась, приподнялась на подушке локтями и, поправив платок, начала успокаиваться. Домашние, все со слезами, окружили Павла, душили в объятиях. Успокоив всех, Павел призвал к молитве. Встав на колени, Луша долго, в слезах, изливала душу свою перед Господом. Павел закончил семейные слезы сердечной горячей хвалой и благодарностью Богу.
Так же бережно, сын, по ее просьбе, пересадил мать на печку, так как она, от этой волнующей встречи, оказалась не способной к передвижению.
— Ну вот, девки, хозяйничайте теперь вы сами, я ничего делать не могу, ставьте самовар, собирайте на стол, а я вам все буду говорить, — распорядилась Луша с печи, едва переводя дыхание.
Павел все осматривал, и все для него было неузнаваемо новым как внутри самого жилища так и во дворе; совершенно новыми были и люди, кроме Луши, которая показалась сыну, преждевременно постаревшей. Он никак не мог представить ее такой; расстались они, когда Луша, всегда покрытая косыночкой, была еще сравнительно молодой, в расцвете лет, с румянцем на щеках, со следами еще не увядшей, деревенской красоты. Теперь — это была ссутулившаяся женщина, покрытая сединой; пережитое горе глубокими морщинами избороздило ее лицо.
С большим трудом, при поддержке сына, она уселась за стол и все-таки процедуру угощения взяла на себя, никому не уступая.
Илюша оказался пареньком крепкого телосложения и всеми силами души лепился к старшему брату, не столько по каким-то пробуждающимся чувствам, сколько по убеждению. У Даши неподдельное чувство к Павлу скорее переместилось, как бы без десятилетней паузы, чем возродилось. Она, как-то искренне, всем существом своим повисла на нем, соединяя в душе свои чувства, одновременно как к отцу так и к старшему брату.
Рита глядела на эту сцену, скорее полудикими глазами, и более увлекалась гостинцами, нежели что-то соображала, о совершенно незнакомом ей Павле.
Оля скромно сидела несколько поодаль, не смея ничем напомнить о себе, и ждала к себе внимания, в числе последних. Отец Оли, за неимением места за столом, сидел на скамейке у окна, молчаливо наблюдая за чужим счастьем, возвратившейся потерянной жизни. После первого приступа излияния чувств, Павел повернулся к нему, сознавая, как тяжело этому человеку, при виде чужого семейного торжества.
— Что ж, Павел Петрович, — сказал он, — я рад вашей встрече, но ведь скрывать тут нечего — это счастье чужое, и я здесь более, чем посторонний. До вашего приезда у меня еще мелькали отдельные искорки надежды, иметь какое-то место в этом доме; а теперь я убедился, что вы собою заполнили все; и если я сегодня еще здесь просто посторонний человек, то завтра я буду не желаемым, чужим. Я на эти дни уйду, а когда у вас все уляжется, мы спокойно побеседуем о моем положении.
— Уважаемый… (Павел назвал его по имени и отчеству), я ничем не хотел бы омрачить вашего, измученного своим горем, сердца; но Библия говорит правдиво, неопровержимо: "Сердце знает горе души своей, и в радость его не вмешается чужой" (Прит.14:10). Я не могу удерживать вас от вашего решения.
Весь день семья Владыкиных, с затаенным вниманием, слушала рассказы Павла, и слезы на глазах почти не высыхали. Рассказала о своей жизни и Луша, останавливаясь на самом важном. К вечеру, дети решили побежать к родственникам и сообщить о приезде Павла; а мать с сыном остались наедине.
Луша кратко рассказала о своем горестном положении, когда осталась без мужа, и о том, как в их семье оказались Оля со своим отцом. Павел, внимательно выслушав, ответил ей:
— Мама, я не осуждаю тебя ни в чем, тем более, что ты не искала тех обстоятельств, какие у вас сложились на сегодняшний день, но все мы без исключения убедились, что этот человек в нашей семье совершенно чужой, а теперь и не желаемый. Ты сделала ошибку; сделала бы ее кто другая, оказавшись на твоем месте, я не знаю. По крайней мере, из известных мне женщин, я не знаю другую, которая пережила бы столько великих, безнадежных утрат. Скажу тебе только, как сын, как христианин, и как матери-христианке: ты не сможешь спокойно закончить свою жизнь и сберечь семью от раздоров, при этом положении. Тебе надо покаяться и отпустить этого человека с миром. Об Оле, пусть Господь усмотрит Сам; ты не смогла этого сделать до сего дня; мой приезд принесет полную развязку.
После этих слов они оба склонились на колени, и Луша, в горячих слезах, исповедывала пред Господом все свои грехи. Павел молился с ней и просил у Бога милости для многострадальной матери, а особенно, о благополучной развязке с этим посторонним человеком.
Отец Оли вскоре, в присутствии всей семьи, признал, что он, действительно, под давлением горя пытался прилепиться к семье Владыкиных, но теперь убедился, что это совершенно невозможно; поэтому, мирно распрощавшись, он покинул дом навсегда. Оля прилепилась душой к семье так сильно, что не смогла расстаться, и осталась как дочь.